Картонный балаганчик. Роман. Глава 12.
(Публикуется без редактуры и корректуры ввиду большого объема текста)
Главы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9, 10, 11
Глава 12.
1906 год, осень, октябрь.
Санкт-Петербург.
Чердачная жизнь.
Происшествие в Фонарном переулке.
Под голыми кленами – рыжий клоунский ковер.
Лужи – зеркала, бледное выцветшее небо.
Осень в Петербурге!
Остыли люди, реки, берега. Отгорели красные закаты.
Промчался впереди испуганной толпы «скакун с трубой» - и стихло все. На серые камни легла дремота.
Спать, спать…
Топить голландки, смотреть на огонь или в окно на хмурую погоду и одинокого шарманщика у трактира. Теплятся желтые свечи, стучит работяга-маятник.
Спать или умирать от тоски.
Писать «полунужные» растянутые стихи, готовить пьесы для театра.
Ему хотелось нового театра! Иного. Прочь со сцены надсадный «натуралистический» кашель, «лирические» голоса, калоши, босяков, интеллигентов, имитацию сырости на декорациях! Актеры – живые скульптуры, марионетки, куклы. Пусть они заговорят с небытовыми интонациями, небудничными, вневременными. Пусть в длинных паузах зазвучит сама тишина.
Мечты о символистском театре приглушили тоску.
Кто-то из друзей сыронизировал: люди искусства спешат отгородиться от реальности и выстроить «свой мир». Пускай. Есть в Петербурге особая порода людей, которые специально занимаются тем, что вышучивают каждое явление жизни. Он не любитель иронии, скрывающей равнодушие или мелочность чувств. Его ирония – оружие против пошлости. О, как он умеет им пользоваться!
«Не слушайте нашего смеха – слушайте ту боль, которая за ним».
Проект нового театра зародился в «башне» у Вячеслава Иванова, на пятом этаже дома №25 по Таврической улице, где все кипело, как в котле, где возникали дискуссии и рождались замыслы.
«Новый театр» увлек не только Блока.
Властительница дум, Вера Федоровна Комиссаржевская, решает реорганизовать свой драматический театр и сделать его знаменем художественных поисков. Для «поисков» приглашается В. Э. Мейерхольд. Ради них реформированная труппа перебирается в помещение театра оперетты Неметти на Офицерской, 39.
В соответствии с идеями – рабочие сдирают плюш с диванов, бархат - с кресел, сбивают с потолка лепнину: ремонт, ремонт!
Все старое, отжившее – долой!
Пусть в вестибюлях лежит битый кирпич и валяется штукатурка, стены уже затягиваются серыми сукнами, а в зрительном зале устанавливаются деревянные кресла.
Это будет не театральный зал – лекторий.
На время ремонта труппа перебирается в здание «Латышского музыкального собрания». Там свой ремонт, но репетиционное помещение на верхнем этаже свободно.
Блок подходит к делу ответственно. Готовит к читке «Короля на площади» - Комиссаржевская хочет включить пьесу в репертуар, а к постановке – «Балаганчик» с Мейерхольдом.
Что-то будет!..
Что будет? Ироничное представление о превратностях любви, где автор – действующее лицо, где маленький театрик на сцене – и есть свой занавес, суфлерская будка, и где актеры играют, не подчиняясь ни порядку, ни здравому смыслу, ни замыслу несчастного автора.
***
«Чердачная» жизнь шла ухабами.
На дне «лахтинского» колодца было сыро.
Он отрывался от пьес, глядел на лужи, фонари, сараи.
«Одна мне осталась надежда:
Смотреться в колодезь двора…»
Сосредоточенность сменялась раздражением. Блок был недоволен собой, но, как всегда, внешне молчалив, замкнут и холоден. Лишь другу Жене Иванову открывался: «Знаю, что перестаю быть человеком бездны и быстро превращаюсь в сочинителя. Знаю, что ломаюсь…. Знаю, что из картона…»
Даже театр, порой, казался блажью.
Блок писал публицистические статьи, посещал изысканные литературные салоны, чувствуя, как исподволь в нем нарастает антипатия к петербургским говорильням - альманахам, издателям, богатым меценатам. Ко всей «литературной атмосфере», «общественности», захваченной буржуазным стремлением к наживе и потреблению. Он с раздражением замечал, как снова втягивается в орбиту чуждых ему людей, политиканства, торопливости, актерок, модных барышень и истерического смеха.
«Два стана» - народ и либеральная барствующая интеллигенция: «Полтораста миллионов с одной стороны и несколько сот тысяч – с другой; люди, взаимно друг друга не понимающие в основном». И нет выхода. Быть может, всем суждено погибнуть под копытами гоголевской тройки. Он наблюдал большую, чем когда-либо, отчужденность и неблагополучие. Чувствовал, что нужно торопиться, ибо вопросов теории не осталось, а «практика насущна и страшна».
«Происходит окончательное разложение литературной среды в Петербурге. Уже смердит».
Но как спастись от духоты и оторванности «от почвы»?
Старым испытанным способом – бежать.
Пить коньяк и ударяться в былое «бродяжничество».
Вести двойную жизнь: одну - бытовую, домашнюю, правильную. Другую – «безбытную, уличную, хмельную». Внешним благополучием он дорожил, но под маской скрывался хаос. Лада – ни в семье, ни – в душе. Люба измучила, довела, испортила столько лет жизни. Создала невыносимую сложность и утомительность отношений.
А расстаться нельзя: «Навеки вдвоем!» И он… любил ее.
Мучаясь, продолжал убегать – скитаться по затрапезным трактирам, «достоевским» местам, шататься по улицам, кинематографам, сидеть в кабаках, бродить по циркам, каруселям, толкаться у «американских гор».
Бесцельно слоняться, искать среди лиц – новую живую Россию. Страну будущего, которое таится в революционной силе, понятой широко, всеобъемно, «включая русскую литературу, науку и философию, молодого мужика, сдержанно раздумывающего думу, юного революционера с сияющим правдой лицом, и вообще все непокладливое, грозовое, пресыщенное электричеством».
Всюду чувствовать живую жизнь - среди равнин и полей, невзрачных деревень, дальних пригородов, в знакомой забегаловке у Крестовского моста, где по обоям плывут корабли, цепляется за наличники пыльный плющ и нарисованный гномик – смеется…
***
А неплохой денек! Ну, пасмурно, дождит, так эка невидаль?Шинелишку застегнешь, бельишко теплое – и на службу Царю и Отечеству. Со Знаменской – на Итальянскую, с Итальянской на Надеждинскую, с Надеждинской – на Невский. И пешком, пешком. Нечего на извозчиках-то. Баловство одно. Засиделся, застоялся он, как старый конь.
«Так уж и «старый, - Иван Григорьевич молодецки ухмыльнулся. – Чуть за тридцать всего. Можно сказать, жених. Вон и Раиса Андреевна спрашивает, когда, мол?»
«Возьму – и женюсь», - испугался он своего намерения.
Утренний Петербург был деловит и собран.
Немного заспан и потому медлителен, но целеустремлен, как механические часы на башне Николаевского вокзала. Шаг за шагом, шестеренка за шестеренкой, минута – за минутой. «Бом-бом», - отмерили они половину восьмого, и Завалишин прибавил ходу. Наддали рядом бегущие гимназисты, студенты, служащие департаментов и присутственных мест. Сапоги, околыши, мундиры – все замелькало, заспешило. Кто-то закричал: «Любезный!» Выплыли из подворотен просительницы, барышни-курсистки. Застучали каблучки, зонтики. Сонливая беспечность сменилась озабоченностью, озабоченность – досадой, досада – злостью: крутишься, как заведенный, – а толку?
Каждый думал одно и тож.
Беспокойное настроение передалось и Ивану Григорьевичу. Он вспомнил о делах, поскучнел: нет им конца! Воры крадут, фальшивомонетчики подделывают. Посадишь одного – другой на подходе. Что магического в этих шуршащих бумажках, казначейских билетах, в гладких сотенных, розовых четвертных? Что они дают? Свободу? Украл – не попался и – свободен? А совесть? Заповеди?
«Кто их нынче соблюдает, эти заповеди!» - вздохнул Завалишин, сошел с тротуара, пропустил один торопливый экипаж, другой. Третьему уступать не стал – подтолкнул нечистый: выкрутив замысловатое па, Иван Григорьевич поскакал вприпрыжку через запруженный каретами Невский. Грузный дворник с бабьим лицом посмотрел на него укоризненно: «Нешто так можно, ваше благородие?» «Хорош, нечего сказать», - опомнился Иван Григорьевич.
Дотошный Коваленко загрузил его под завязку.
Самым мутным было дело «польских революционеров».
Воспоминания о «поляках» вконец испортили ротмистру настроение, и к Департаменту он подошел с кислой миной. В вестибюле смеялись двусмысленной байке говорливого адъютанта. Офицеры разбирали ключи. Иван Григорьевич уныло поздоровался с коллегами, поднялся в кабинет.
«Служба, - подумал он со скукой. – Нет, надо любить свое дело. Надо любить».
Отсортировав папки по степени важности – «поляки», таким образом, оказались наверху, он принялся разглядывать тесемки: «Чтоб ей лопнуть, этой «Польской социалистической партии!»
Виндавский поезд с пятьюдесятью тысячами украденных рублей он тогда раскрутил. Да так ловко, что Пантелеич подивился: «Ва-а-ня, у тебя получается!», - и навялил на него, помимо прочего, очередной «почтовый», ограбленный на этот раз поляками. «Хорош социализм, - мрачно подумал Завалишин. – Злодеи. Теперь все «почтари» - мои. Так я и буду с ними валандаться. «Специалист по поездам». Неужто всю жизнь?!» - Иван Григорьевич ужаснулся.
Дельце было отчаянное. На венской железной дороге между станциями Прушков и Влох тридцать неизвестных, вооруженных револьверами, остановили поезд, отцепили почтовый вагон, обезоружили чиновника и забрали большую сумму денег: два пакета с 27 000 рублями. Вывесили на вагоне красный флаг с надписью «Польская социалистическая партия» и скрылись.
«Этих хрен поймаешь. Тридцать обормотов».
Он поспешил на доклад к Пантелеичу
- Здравия желаю, Сергей Павлович. Я – «туда», вы «оттуда».
- На встречных курсах работаем.
- Как там? – ротмистр кивнул на дверь, за которой падишахом восседал Пантелеич.
- В благодушном, - понимающе улыбнулся коллеге Сергей Павлович Абрамов, сорокалетний офицер их отдела, негласно считавшийся вторым после Коваленко номером. – Шумит Днепр, но из берегов не выходит.
Сергей Павлович слыл большим специалистом по «динамитным мастерским»: он щелкал их, как семечки.
- Сейчас выйдет, - обреченно сказал Завалишин. – Разрешите войти?
***
- Входите, ротмистр.
Рыжие хохлацкие глазки блеснули по-тигриному.
- Здравия желаю, - несмело поздоровался Иван Григорьевич.
- Що ж ты, Ваня, зажурився? – ласково спросил Пантелеич, и Завалишин понял, что дело швах. – Що ж ты, як той индюк, брыли распустив, тай нос повесив?
Иван Григорьевич решил подождать развития событий.
Откровенно говоря, он не понимал, откуда такой злой ветер: «польское дело» у него всего неделю, он и за ту успел кое-чего нарыть.
- Сидай, друже, - Коваленко достал платок, вытер красную лысину, промокнул лицо. Пока вытирался, левой рукой ловко подтолкнул Завалишину несколько печатных листков с фотографиями. – Читайте, ротмистр.
Иван Григорьевич украдкой глянул на карточки.
Их было две.
Он подтянул к себе первую. Кровь отхлынула от лица. К горлу подступила тошнота: «Это невозможно!»
- Вот то-то, - буркнуло начальство и потянулось за графином. – Тьфу…
С фотографии на Завалишина смотрело разорванное на куски человеческое тело, повернутое так, чтоб из обрывков мяса и лоскутов можно было разглядеть узкое молодое лицо с вытекшим правым глазом и вывернутом наружу – левым. Со страдальческим оскалом и кровавой слюной вокруг рта и на подбородке.
- Ладно, ротмистр! - Пантелеич выхватил у него листки с фотографиями. – Чего там. Такая, значит, история. Це наш «Мыкола Полторацкий». Узнаешь? Он же, известный по московским событиям, Алексей Ухтомский. На самом деле - Илья Забешанский из Гомеля. Один из покушавшихся на нашего министра на Аптекарском. Будто бы рабочий, а там пес разберет.
Иван Григорьевич молчал, не в силах вымолвить слова.
- Как же это?.. – он мыслил «вскрылось».
Коваленко махнул рукой:
- Так! Ротмистра Васильева посетила муза. Чую, Ваня, такая ж потаскуха, як той москальский ротмистр: рапорт он написал! Писатель. Опознал де, как проходившего по петербургскому «почтовому» делу! Карточки повсюду разослали, вот он нас и подрезал. «По петербургскому!» Чуешь? Мабуть, як цей Забешанский у него из Хамовнической части сбежал, не доложил! Дальше – как водится. Начальство узнало, и меня на ковер, - он показал глазами наверх. - Как, мол, так, господин подполковник, в руках держали и упустили? Ото ж, Ваня, «упустилы», так теперь нюхаемо, як то дерьмо. Начальник Департамента нагоняй давал. Яка нам честь. Я виноват! Втемяшилось: «С поличным возьмем!» Спиридонова, черта остроносого, к нему приставили, «ангела» твоего караулили, а надо было брать!
Он рубанул по столу и подтолкнул Завалишину стакан:
- Выпей ты, ради Христа. Не ровен час свалишься.
Завалишин сделал несколько глотков. В глазах прояснилось.
- Прошу простить, господин подполковник, - прогудел он, не разжимая губ. - Не ожидал, вот и…
- И я не ожидал. Признаться, до сих пор не отойду, а уж видал виды! Неладное, Ваня, творится. Нас точно в воронку затягивает. У них убит инстинкт жизни, - Коваленко постучал по тыльной стороне карточки.
- Тут другое, - Иван Григорьевич явно оклемался. - Я могу ошибаться, - он гнул в дугу «польские» документы, с которыми пришел.
- Ой, не тяни! Тянучка ты, такая.
- У них убит инстинкт смерти, подобно тому, как он убит у… храброго офицера, идущего в бой.
- Вон как ты их оцениваешь, - подполковник внимательно посмотрел на Завалишина. – Высоко.
- Нельзя же допустить, что умная грамотная молодежь поголовно… сошла с ума. Они за что-то борются, только за что?
На самом деле Иван Григорьевич догадывался, за что, но не хотел «пускать крамолу» перед лицом доброго, но все-таки начальства. Кроме того, он полагал подполковника отличным службистом, но человеком приземленным, а чтобы понять, требовался определенный полет «над плетнями». Они боролись за какую-то новую неведомую Россию для огромного большинства населения, которому, как ни крути, принадлежала эта раскинувшаяся от моря до моря страна. Леса, поля, реки – все лежало и ждало часа, чтобы послужить им во благо.
- Твоя грамотная молодежь подбивает чернь бунтовать! - подполковник вскинул белесую бровь. - А слобода восстанет и всех перебьет! Всех, кто окажется на пути. Ножичками почикает, понимаешь?
Завалишин кивнул.
- То ж дикари. Монголы.
- Ну, кроме слободы, есть…
- Хто? – удивился Пантелеич.
- Ну… мужики.
- А у них – бабы, - подполковник отмахнулся от Ивана Григорьевича, как от назойливой мухи. – Добрый мужик не бунтует. Пашет себе и пашет, в люди выбивается. А который лодырь, тому, конечно - революцию подавай! Его хлебом не корми, дай поорать да шашкой помахать. Да «помечтать», как тут пишут, - Коваленко потряс бумагами, - «о светлом будущем без эксплуататоров». Имей в виду, тот лодырь первым эксплуататором и станет. Ладно, погутарили. Что там с поляками?
Иван Григорьевич доложил, что с поляками все в порядке.
Поезд, ограбленный польскими социалистами, отогнан на запасной путь и стоит теперь у Варшавского вокзала. Он осмотрен, обезоруженный чиновник допрошен. С ним продолжают работу на предмет составления словесных портретов и особых примет нападавших.
Пантелеич выслушал, надавал, как водится, советов, велел прошерстить все отделения Казначейства, получателей. Обратить внимание на новых сотрудников: что за люди? Возраст, образование, круг общения?
- Учти: эти архаровцы могли и на арапа. Тридцать человек, шутка ли. Целый взвод. Искать, Ваня, искать. И вот что, пошукай, не было ли среди них наших приятелей по виндавскому поезду. Был на виндавском полячишко?
- Яцек Шимановский, студент двадцати одного года.
- Ну, вот! Идите, трудитесь, господин ротмистр. Студент. Интересные студенты пошли.
Иван Григорьевич уселся за «любимый» стол и принялся размышлять. Не об ограбленном поезде, как было велено начальством, а о подозрительной слободе, которая «восстанет и перебьет». Ему отчего-то вспомнились жидкие поля под Саратовом, крытые соломой избы, босоногие ребятишки с отвислыми животами, надорванные бабы.
Все они – «слобода»?
Пока сидят по селам да пашут, вряд ли. А как забросят скудные наделы да подадутся в город, который ничего им не даст, кроме копеечной черной работы, так и станут ею.
Завалишин вздохнул. Потеребил тощие волосенки.
Неужели бомбисты идут на смерть, чтобы дать дорогу слободе и занять место эксплуататоров? Да нет же! Они борются, чтобы не стало слободы!
Именно. Как он ловко придумал: чтобы не стало!
Негодными методами, но…
***
За окном вдруг поднялась суматоха.
Послышались крики, выстрелы.
Кто-то засвистел, заорал: «Бегом!» Всё взволновалось.
Затопали сапоги, захлопали двери: «Тревога! В ружье!»
Раздался грохот. Зазвенели стекла. Защелкали затворы.
«Вот тебе и «методы», - встрепенулся Иван Григорьевич. – До Департамента добрались!»
Он подскочил узнать, что случилось?! Метнулся к сейфу за пистолетом, тут затрещал телефон, распахнулась дверь, и младший офицер полицейской стражи Звонарев испуганно выкрикнул в проем:
- Господин ротмистр, разрешите доложить! Вас к подполковнику – срочно!
***
И опять: все слышали – он не слышал!
Рохля, индюк, кулема.
- Два взрыва?
- Три. Я, право, сбился со счета…
- Какое несчастье!..
- Неслыханно, господа.
- Что на Офицерской?
- Одиночные выстрелы…
- Да разъясните толком, Абрамов: где взрывы?
- В Казанской части. Точнее не скажу. Позвонил, узнать, они сами не в курсе. На месте только письмоводитель, остальные побежали задерживать. Много стрельбы, есть убитые, раненые…
- Слышите, господа? Опять!..
***
К часу по полудни туман рассеялся, и обстановка прояснилась.
По коридорам загуляло слово «грабеж».
И точно: форменный, наглый.
Утром 14 октября портовая таможня отправляла в губернское казначейство денежные ценности, накопившиеся в кассах. Событие рутинное, годами отработанное. Громадная сумма состояла из процентных бумаг, кредитных билетов и золотой монеты. Деньги находились в мешках из верблюжьей кожи, именуемых баулами. Все, как положено, с печатями. В первом мешке – 4000 рублей золотом, во втором – 362000 кредитками, третий был наполнен процентными бумагами.
Ценный багаж перевозил помощник казначея таможни многоопытный С. П. Герман в сопровождении двух счетчиков. Ценности, как обычно, разместили в наемном экипаже. Сколько раз езжено? Никто не ожидал неприятностей. Карету эскортировали с Гутуевского острова на Казначейскую улицу, где находилось губернское казначейство, восемь жандармов.
Около 11 утра, как раз в пору, когда ротмистр Завалишин рассматривал неприятные карточки в кабинете Пантелеича, карета въехала на таможенный двор.
По улицам катилась медленно.
Зеваки засматриваясь на диковинный экипаж и внушительное сопровождение. Старухи крестились. Случайные псы шарахались к подворотням. Копыта цокали, отстукивая секунды.
- Чисто гусары, - пробормотал, отступив от края тротуара, разбитной конторщик.
- Сторонись, Ванькя, вишь с ружьями!..
- Не война, милок? – выглянула из-под руки толстая баба в поневе и, не получив ответа, поколтыхала к Введенскому мосту.
Все в нашей истории, помните?.
Карета въехала на Екатерининский канал близ Фонарного переулка.
И тут…
***
Поднятые по тревоге офицеры Шестого отдела Департамента полиции выслушали суровую вводную подполковника Коваленко:
- Господа офицеры, в Фонарном переулке на пересечении с Екатерининским каналом ограблен казначей портовой таможни С. П. Герман. Следственная группа, сформированная Вице - Директором Департамента полковником Фоминым, приступила к работе. От нашего отдела в нее командируются трое: специалист по взрывным устройствам ротмистр Абрамов, - Сергей Павлович поклонился, коротко ответил: «Есть».
- Ротмистр Завалишин, – Иван Григорьевич поднялся следом, - в качестве опытного и дотошного дознавателя…
Коваленко сделал паузу и внимательно посмотрел на подчиненного:
- …вы меня поняли, Иван Григорьевич? Дотошного.
- Так точно, - кивнул Завалишин.
- И поручик Звонарев – в помощь обоим.
Катастрофа напоминала нечто феерическое: нападение с бомбами.
В центре города! Да сколько ж можно?!
Плохие вести разносятся быстро – это хорошие медлят.
Притихли говорливые интеллигенты, умолкла досужая «общественность», погубительница престола и государства, прикусили змеиные языки газетчики.
А ведь и то верно: война!
Бесстыжая, дерзкая сила вылезла из щелей и – ударила.
Слобода?
- Иван Григорьевич, экипаж у ворот!
- Бегу. Портфель в кабинете забыл…
- Эх, - крякнул Абрамов. – Поспешайте. Четверть второго – нам к половине.
Расположенная неподалеку от места происшествия Казанская полицейская часть гудела, как растревоженный улей. Чиновник по особым поручениям при министерстве внутренних дел – старший следственной группы - поставил перед офицерами задачи, обозначил сроки, определил «участки работы».
Завалишину достались свидетели.
«Дотошно и въедливо, - заученно твердил он про себя. – Дотошно!»
Столы и угол в здании полицейской части они заняли с боем.
- Звонарев, печатать умеете? – поинтересовался Иван Григорьевич у молодого шустрого поручика, откомандированного Пантелеичем в помощь ему и ротмистру Абрамову.
Народу в полицейской части было как в бане. Все сновали по коридорам, толкались, таскали из края в край мебель.
Насупленные стрелки конвоировали задержанных, сопровождали перепуганных свидетелей. Взмыленные писари строчили на коленках какие-то отчеты, сверяясь поминутно с бумажками, подоткнутыми с боков. «При такой суматохе лишних рук не допросишься, - по-старушечьи рассудил Иван Григорьевич. - А документ порядка требует». «По горячим следам! По горячим следам!» - твердил строгий министерский чиновник. Протоколы допросов велено было сдать в десять вечера. «Буду сидеть дотемна, - Завалишин подтащил пишущую машинку к окну.
- Не сказать, что умею, - задумчиво произнес поручик. – Пробовал как-то.
- Пробовали, значит, умеете.
Продолжение: Глава 13
Татьяна_Синцова (Россия)
Предыдущие публикации этого автора