Картонный балаганчик. Роман. Глава 10.

(Публикуется без редактуры и корректуры ввиду большого объема текста)

Главы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8, 9 

Глава 10.

1906, август
Покушение.

   5 августа 1906 года ровно в одиннадцать к дому на Торговой  подкатило щегольское ландо с блестящим кожаным кофром. Нескладный молодой человек в шляпе, светлом фланелевом костюме и бантом вместо галстука подал руку юной красавице, вышедшей из второго парадного. На ней была матовая атласная блуза. Изящную головку украшала маленькая соломенная шляпка с неяркими гиацинтами. Наряд был прост и изыскан. Одежда и вид молодого человека выдавали вкус гораздо менее притязательный. Рукава пиджака ему явно были коротки. К тому же он сутулился и шаркал, как лакей, ногой.
   Женщина ступила на подножку и, точно птица, взлетела наверх. Присела на край скамьи, расправила перчатку, раскрыла маленький кружевной зонтик, равнодушно посмотрела по сторонам. Спутник сказал кучеру: «Трогай», - и ландо со спасским мещанином и его супругой покатило в сторону Большой Морской.
   Над Морской витал дух безмятежной праздности.
   У «Невского базара» прогуливалась нарядная публика. Дамы щебетали и ели мороженое. Щеголи в белых костюмах опекали юных барышень, ворчали моторы, сновали экипажи. Откуда-то с верхних этажей доносилась музыка. Пахло духами, пирожными и цветочной водой «Ралле». В витринах стояли пышные манекены с длинными рядами коралловых и гранатовых бус, с браслетами на запястьях. В углах прятались темно-зеленые фикусы. С искусственных веток свисали атласные ленты, у зеркал лежали янтарные курительные трубки, галстуки. Кудрявые мальчики в матросках капризничали и тянулись к велосипедам, паровозикам, солдатикам с длинными ружьями и замкам с башенками.
   Ландо притормозило у входа.
   Юноша с бантом выскочил из кареты, распахнул дверцу и франтоватым, слишком неестественным, чтобы быть незаметным, жестом подал руку молодой супруге. Она не выказала ни досады, ни раздражения, лишь улыбнулась, поправив тронутую ветром шляпку. К паре подбежал курносый юноша с женщиной немного старше его,  тоже улыбчивой,  ясноглазой, одетой совсем по-простому: в платье из цветастого поплина с белым воротничком. «Супруги из Коломны» поздоровались со «спасским мещанином и его женой», посмеялись веселой шутке курносого, который был явно в ударе, и, обмениваясь репликами, направились к гостеприимно распахнутым дверям.
   - Молодые люди собираются делать карьеру в столь серьезном ведомстве? Ай-ай. Какой выбор, господа! Уважаю! Счастливы родители, имеющие таких разумных детей – вот, что я вам скажу, - пожилой закройщик в сатиновых нарукавниках, с английскими булавками на лацкане захлопотал вокруг юношей.
   Женщина в зеленой блузе придирчиво ощупала материю и подклад.
   - Без примерки? – ужаснулся закройщик. Щелкнул артритными пальцами. Выставил вперед ладони. – Понимаю-понимаю: интересы службы, и время не ждет! За срочность придется доплатить, - он виновато дернул лысой головой.
   На третий день Александра забрала из ателье два новых мундира и  один цивильный костюм. Костюм был дорогой, господский, синего цвета, с жилетом, как и положено, с кармашком для часов. Когда Ухтомский выложил перед портным лишние мерки, она и бровью не повела. Три дня провела в страхе: «Для кого костюм? Для Соколова?» «Для него! Для него!» - плясали перед глазами гнусные рожи, кривлялись и выкрикивали скороговорки: «Шла Саша по шоссе!». «Пошли вон!» - сердилась она.
   Три пакета мерно покачивались на сидении.
   Коляска въехала на Биржевой мост.
   Цок-цок звенели подковы. Тук-тук выскакивало сердце.
   Над Петропавловкой собирались тучи.
   Саша вытерла слезы: чему быть – того не миновать. Если Соколов решил участвовать в «акции», его не отговоришь. На Большом проспекте остановила коляску, подождала, пока извозчик, на котором ехала из «Невского базара», скроется из вида и, навьюченная, как ишак, потащилась с пакетами к конке. Миновала тетрадную фабрику  Кирхнера, где какое-то время работал красильщиком Михаил, окруженную березами церковь Введения, и, отсчитав четвертое по счету здание, вошла в низкую дверь.
   ***
   Квартиры в доме купца Никодима Гуреева, торговавшего скобяным и кожевенным товаром, были хороши тем, что имели отдельные входы. Не два общих на подъезд: один черный, по которому шастают все, кому не лень, другой - парадный, а совершенно самостоятельные входы – серьезные. С ключами, запорами. В одну из таких «удобных квартир» и постучала Александра.
   Ее ждали.
   За дверью застучали засовы. Чернявый угловатый парнишка высунулся из проема:
   - Саша пришла! - и втянул её в коридор.
   Русоволосый «королевич» с чубом оттеснил чернявого в угол и тихо, без улыбки, спросил:
   - Хвоста не было?
   - Не было хвоста, - пискнула она в ответ и бухнула на грязный пол ношу. Пока снимала пальто, чернявый растерзал один из пакетов и вытащил оттуда новенькое с иголочки жандармское платье, засмеялся убежал в третью комнату:
   - Сейчас примерю.
   Из комнаты, заплетая на ходу косу, вышла милая молодая женщина, сероглазая, строгая.
   У Сашуры упало сердце.
   Ему и падать было некуда, а оно покатилось вниз – и рухнуло.
   Четко выделяя согласные, Зиночка громко сказала:
   - Здравствуйте, Александра.
   Ей ничего не оставалось, как тоже поздороваться. Вышло не совсем ладно: голос забулькал, голова закружилась. Потолок накренился, стены качнулись. Все завертелось, понеслось куда-то, хватая ртом  воздух, она попросила:
   - Воды.
   Из комнаты выскочил чернявый молодец в новеньком мундире. Все засмеялись: «Хорош-хорош!» «Хорр-рош!» - закаркали за окном вороны. Зеленоглазый королевич поставил перед ней стакан с чаем.
   - Вы голодная? - удивилась Зиночка.
   - Нет, - уже совершенно твердо ответила Александра, схватив со стола булку с толстым ломтем дешевой колбасы.
   - Са-ашка, ты сама не знаешь, какая ты молодец, - по-взрослому похвалил ее королевич, привычным жестом растрепав прическу.
   Влажные космы обвисли. Она стала похожа на мокрую курицу.
   Строгая Зиночка подтвердила:
   - Да, молодец.
   Похвалила:
   – Вы справились со сложным заданием, Александра.
   - Ну, как? – обиженно спросил у всех чернявый хлопец. – Разве не похож? – завертелся и так, и сяк, прошелся, чеканя шаг, по комнате.  Форма сидела, в общем-то, ладно, но на жандарма хлопец все равно не походил. Вид у него был молодецкий, но не строевой.
   Ей не хотелось его обижать:
   - Нормально, Леша. Мишка тоже идет? – улучив минутку, когда зеленоглазый отвернулся, одними губами спросила она Ухтомского.
   - Нет, - ответил он тихо, и взгляд его сделался печальным, будто он тоже летел в темноте и падал.
   Не для него костюм!
   За окном вовсю стучал дождь.
   Страх отпустил. Александра очнулась.
   Зеленоглазый сидел у окна, насвистывал «То не ветер» и смотрел  в пол. Зиночка стояла рядом, не мигая, глядела на мокрые березы у церкви, а узколицый Леша Ухтомский, который на самом деле был Ильей, подперев рукой щеку, задумчиво смотрел на Сашины волосы.
   Молчание затянулось: все ждали ее ухода.
   «Ну и пусть. Меньше знаю – лучше сплю», - обиделась она и потянулась за шляпкой.
   - Там дождь, - виновато, почти как Анатолий Семенович перед швейцарским побегом, сказал зеленоглазый.
   - Я дам накидку, - быстро нашлась строгая Зиночка.
   - Спасибо, у меня есть, - люди хотят обсудить предстоящую «акцию», а она мешает. Ну, и, пожалуйста. Она  уйдет. С заданием она справилась. Ей сказали: «Молодец». Подумаешь.
   - До свидания, - сказала она всем и ужаснулась: до какого «свидания»? Где?
   Королевич» встрепенулся и вышел вместе с ней в коридор.
   - Не придумывай лишнего: мы тебе доверяем. Это я распорядился: если что – ты ничего не знаешь. Тебя попросили – ты привезла. Все.
   - Да-да, - закивала она китайским болванчиком. – Я понимаю. Так даже лучше. «Звезда пленительного счастья»… тоже тут живет? – вдруг вырвалось у неё. Ревнивое, бабье вылезло наружу и укусило.
   - О чем ты? – удивился зеленоглазый. - Дурь, какая, Саша. Зина - наш боевой товарищ. Отважная женщина. Не ожидал, - он разочарованно крутанул головой. – Надо для дела – живет, не надо – не живет. О чем ты только думаешь?
   - О тебе.
   Он поморщился:
   - Брось. Не до любви сейчас. Послушай, прогуляйся еще раз по Аптекарскому? Кроме тебя – некому.
   «А как же « отважная»? - неприязненно подумала Александра, завязывая на горле тесемку. – Отчего бы ей не пройтись? Погоды стоят хорошие. Дождь? Накидка у нее есть».
   - Я там примелькалась.
   - Что значит примелькалась? Измени облик. Прическу какую-нибудь сооруди. У тебя хорошо получается.
   Улыбался зеленоглазый змей завлекательно.
   Она призадумалась. Страх, отразившийся на ее лице, не понравился Михаилу. Он ухватился за дверной косяк – пальцы побелели - и жахнул по нему кулаком:
   - Каждый час – как последний! Ты, я, Зина, Лешка – все у нас будет, но не сейчас, а когда победим. Все - впереди. Самое главное -   революция, Сашка! Надо бороться! Надо забыть о житейских радостях - теплой постели, вкусной еде, театрах, даже о книгах – наверстаем. Пойми,  нет ничего прекраснее свободного народа, живущего на своей земле – ничего!
   Саша вспомнила торговок, хлеставших друг друга луком на Сытном. Мишка угадал ее мысль:
   - … он поднимется – верю! Над косностью, невежеством, над непроходимой бедностью в пять десятин – поднимется, Сашка. Мы изменим условия – и из скота и быдла он превратится в творца! Скажем ему: «Смотри, забитый и измученный народ, кем ты был – и кем стал. Учись, работай, пробуй. На себя работай, не на зажравшегося буржуа, отсиживающего задницу в «Ярах». Скажем: «Ты – прекрасен,  горд, уверен в будущем» Надо только бороться, не опуская рук!
   - «Мы еще увидим небо в алмазах»? - её бил озноб. Она прислонилась к замызганной двери. Ей нравилось такое небо!
   - «Вся Россия – наш сад». Помню я твоего Чехова, как же, - он улыбнулся и погладил ее по плечу. – Мы, может, не увидим, но это ничего не меняет, Саша.
   ***
   Что за время в Петербурге – начало августа!
   Кто не знает, пусть прогуляется по набережным, навестит Крестовский, острова. Умилится, глядя на сочную, матовую зелень, плотные тяжелые плоды. Подивится, точно никогда не видал, как гнутся к земле ветви рябин, калин, подзаборных шиповников.
   «Ах, ты!» - скажет маленький робкий чиновник, глядя на эту красоту.
   «Гм», - удивленно хрюкнет статский или тайный советник, взирая на нее и досадуя: теперь на воды бы, в Карлсбад, да служба, канцелярия.
   «Эвона, как разыгралось-то», - недоуменно почешет в затылке мастеровой, конторщик, лудильщик или простой мужик-обозник, притащившийся с товаром из какой-нибудь Луги, Вырицы или Руссы.
   Славно!
   Аптекарский остров утопал в зелени. В садах, палисадниках, на альпийских горках вовсю цвели рыжие настурции, роняя пузатые семена на дорожки.
   Командир второго дивизиона Его Величества лейб-гвардии Гренадерского полка Степан Григорьевич Завалишин хмурился: который день «усиление». Приказано бдить: удвоить наряды, продлить патрулирование.
   Начальство сыпало тревожными директивами.
   «Послали бы на войну! - думал в отчаянии Степан Григорьевич, разрывая очередной пакет с сургучными печатями. - Хуже нет». Сургуч просыпался, он буркнул: «Чтоб вас», -  и посмотрел через окно казармы на плац. По нему метался раскрасневшийся унтер, готовя солдат к построению. Гвардейцы выглядели козырями: на стоячих красных воротниках, на клапанах рукавов сияли двойные белые басоны с пуговицами, блестели штыки, кокарды, кивера.
   От сердца у Степана Григорьевича отлегло: «Молодцы! Это вам не фунт изюма, - неизвестно кому сказал подполковник. – Не штатский сюртук - форма!»
   «На войну бы, - мелькнула тоскливая мысль. – Тут пусть… жандармы отдуваются. Ванька вон. К хренам. Не знаешь, от кого обороняться».
   От директив и «вводных», от суматохи с «усилением» у Степана Григорьевича сложилось стойкое ощущение, что вверенный ему дивизион в осаде и держит круговую оборону от невидимого врага, который того и гляди нападет на казармы, и прямо тут – под носом – на плацу разыграется генеральное сражение. «Бородино…», - он неслышно выругался и, повинуясь неприятному чувству, поднял глаза и оглядел окрестности.
   На противоположном берегу Карповки – у Ботанического – было тихо, покойно. Лопотали клены, колыхались березы. Прямые, как мачты, тополя шевелили восковыми листами, неспешно поворачивая их вслед все еще яркому августовскому солнцу.
   «Хорошо!» - успел подумать Степан Григорьевич.
   По набережной к министерским дачам шла невысокая молодая женщина в трауре – громоздкой черной шляпе, похожей на потрепанный бурей корабль, и шелковом платье с лиловым отливом.
   - Вчерашняя! - удивился Степан Григорьевич. Вгляделся пристальнее. - Она!
   Ну, да. Вчера, 10 августа, он шел со штабс-капитаном Акимовым в соседний корпус на раздачу паролей. По дороге, ведущей к Ботаническому, прогуливалось милое создание с локонами. Не пропускавший барышень Акимов цокнул языком: «Изрядная мамзелька».
   Она!
   Подполковник потер лоб. Что-то странное. Женщина в трауре, шелк, страусиные перья…. Какие? Склоненные! Фу ты. Это же пасынок Франца Феликсовича весною читал! Степан Григорьевич покрутил лысой головой, улыбнулся. Веселые лучики  брызнули из глаз: «Надо, при случае, сказать: Незнакомку встретил. Надо же».
   Что-то еще…
   Ах, да! «Усиление». «Документы проверить? – Степан Григорьевич выпятил нижнюю губу. – Пошли в…. Жандарм я, что ли?».
   ***
   Вечером 12 августа, в субботу, когда жара уже спала, и красное  солнце стремительно покатилось к  горизонту, по городу молнией пронесся слух о покушении на премьер-министра и министра внутренних дел П. А. Столыпина.
   «Что?! Как?» - шептались обыватели, щелкая в испуге засовами. «Неужели?» - деловито переглядывались газетчики. «Не может быть!» - испуганно забормотали богомольные домохозяйки, извозчики, владельцы лавок, часовых мастерских и тихие делопроизводители. «Поделом!» - радовались злорадные «скубенты» вкупе с непримиримыми депутатами разогнанной Думы.
   На самого председателя совета министров?! Покушение?!
   В четвертом часу по полудни, когда длинные тени легли вдоль дорог, и от реки потянуло сыростью, в переднюю дачи Столыпина, что на Аптекарском острове, вошли два жандармских ротмистра и один штатский. Все трое с портфелями.
   Злоумышленники сказали, что привезли важные документы и потребовали допустить их к премьеру. Прислуга и бдительная охрана насторожились – странные гости! На ротмистров непохожи. И штатский господин весь какой-то необычный. Чудной какой-то.
Сотрудники охранки Мерзликин и Горбатенков не захотели пустить к Столыпину подозрительных господ: «Опоздали, пожалте завтра!» Завязалась борьба. Агент охранки заметил у одного из ротмистров приклеенную бороду и закричал генералу Замятину, бывшему тут же: «Ваше превосходительство! Неладное!»
   «Да здравствует свобода! Да здравствует революция!» - крикнули все трое, подняли портфели и бросили их перед собой.
   Последовал оглушительный взрыв, земля содрогнулась.
   Министр финансов Коковцев, поинтересовался у секретаря, не слышал ли тот отдаленный пушечный выстрел? «Все слышали», - получил ответ. И все решили, что идет учебная или испытательная стрельба на полигоне на пороховых заводах.
   И тотчас – звонки, телефоны, галдеж: Столыпина взорвали!
   Прихожая, дежурная комната и подъезд - разворочаны, снесен балкон второго этажа и опрокинуты деревянные стены. Премьер, принимавший посетителей в кабинете, остался невредим, только забрызган чернилами, но многие пострадали. Среди раненых – сын Столыпина, бывший на верхнем балконе дачи, и дочь Наталья. Жертвою взрыва стали штаб-ротмистр запаса гвардии князь Михаил Александрович Накашидзе, изобретатель боевого пулеметного мотора, и управляющий канцелярией московского генерал-губернатора церемониймейстер Воронин.
   Всего погибло 27 и ранены – 32 человека.
   Газеты толковали о пострадавших, о террористах – ни слова.
   Лишь 15 числа вездесущее «Русское слово» сообщило, что трупы преступников до сих пор не опознаны. Снятые с них фотографические карточки разосланы во все жандармские управления.
   Таков уж август: начинается «за здравие», заканчивается «за упокой». По столичным редакциям загуляла новость: «взрыв на Аптекарском острове есть первый опыт радиоактивного способа покушения на значительном расстоянии».
   Каково?
   «Речь» авторитетно сообщила, что центральный комитет партии социалистов-революционеров выпустил листок, в котором известил о непричастности социалистов-революционеров к взрыву на даче Столыпина.
   Да кто ж причастен?! Трезвомыслящие граждане, намекали на поляков. Дальновидные кивали: знаем мы этих поляков. «Нечистая сила, - гомонили кухарки на Троицком базаре. - Кто ж еще?»
   ***
   Не успел рассеяться дым, как город облетела вторая страшная весть: вечером 13 августа в Новом Петергофе на перроне вокзала пятью пулями убит командир лейб-гвардии Семеновского полка свиты Его Величества генерал-майор Г.А. Мин.
   Стрелявшая в него молодая женщина арестована.
   Преступница отказывается назвать свое имя.
   Это был вызов.
   «Московский палач» поучил по заслугам», - ухмылялись бессовестные «скубенты» и плешивая либеральная интеллигенция. «Вот он им задаст! - с надеждой перешептывались остальные. – Теперь уж точно!»
   Премьер-министр вызов принял.
   Ровно через неделю после покушения, 19 августа 1906 года, утвердил указ о военно-полевых судах. Предписывалось: если преступное деяние является очевидным, то судопроизводство по нему должно быть завершено в течение сорока восьми часов, а приговор приведен исполнение в течение суток.
   Россия «Фредериксов» защищалась от саратовских, воронежских, смоленских мужиков, «серых батюшек», рудокопателей, копеечных мещан – от всей огромной тягучей, тоскливой России, терпение которой лопалось, трещало по швам, выплескивалось паром и обжигало.
   И покатился август к сентябрю – как отрубленный.
   Упали ледяные росы, выползли туманы, похожие на дымы.
   Военный суд, которому было передано дело об убийстве генерала Мина, получил, наконец, сведения о стрелявшей. Софья Ивановна Ларионова, как она значилась по подложному паспорту, оказалась сельской учительницей Зинаидой Васильевной Коноплянниковой.
   Дело слушалось 25-го в Петропавловской крепости, в Трубецком бастионе, при закрытых дверях. Судьи, в числе пяти человек - все офицеры гвардейских полков – приговорили Зинаиду Коноплянникову к повешению. Заседание длилось чуть больше часа. Газеты сообщили, что приговор представлен на утверждение командующего войсками гвардии и петербургского военного округа.
   Утром 29-го во дворе старой тюрьмы в Шлиссельбургской крепости, куда ее доставили ночью под усиленной охраной на казенном пароходе, сопровождаемом миноноской, приговор был приведен в исполнение.
   На казни присутствовали представители города.
   Очевидец вспоминал, что перед казнью Зинаида Коноплянникова была совершенно спокойна. Священника принять отказалась. Жандармский унтер выбил из-под ее ног скамейку. Двое солдат охраны упали в обморок, врач констатировал смерть, труп забили в простой белый ящик и захоронили тут же – в Шлиссельбурге.
   Перед смертью она читала стихи.
   «Товарищ, верь, взойдет она…»
   Упал последний ком на могилу - расступись, разойдись, впусти ее, земля, впусти…
   ***
   Александра металась по городу, как отбившийся от стаи галчонок.
   Неделю спустя после страшных событий она все еще не решалась на отчаянный шаг. В конце концов, не выдержала, поехала на «удобную квартиру».
   Побродила под окнами знакомого дома. Войти побоялась: затылком чувствовала опасность. Поймала у церкви рыжего мальчишку лет девяти и, пообещав гривенник, послала узнать, проживает ли по-прежнему в доме купца Гуреева некто Кочетов Дмитрий Иванович двадцати пяти лет от роду? Под этой фамилией квартировал Михаил. Стала под березой, крикнула парнишке: «Тут подожду», - а сама кинулась через улицу к воротам фабрики Кирхнера, где по соседству с проходной был крохотный магазинчик писчебумажных принадлежностей.
   Подошла к прилавку, стала выбирать тетради, искоса поглядывая сквозь витрину на улицу. Мальчишка не появлялся. Надо уходить. У церкви Введения, среди берез, толпился народ, на самой же улице было немноголюдно, лишь у фабричных ворот стоял и думал о чем-то толстый дядька с заплечным мешком.
Парнишка выскочил из гуреевского дома и побежал  к березе.
   Она не сводила глаз с подъезда.
   Полминуты не прошло, как из него выкатился востроносый мужичишка, одетый под извозчика. Притворно зевнув, оглянулся на дом и вразвалочку потопал за ее посыльным.
   Александра вжалась в простенок.
   Солнце залило рыжим огнем витрину, оставив гуреевский дом в тени. Полосатые маркизы затрепетали, янтарные блики запрыгали по потолку, приказчик сощурился:
   - Что-нибудь еще, барышня?
   - Нет-нет, - поблагодарила она и, надвинув шляпу – две синих незабудки, одна желтая, - выскользнула из помещения.
   На углу Пушкарской показалась конка.
   Загомонили гимназисты. «Вот я вас!» - прикрикнул на них спустившийся с подножки дьячок. Мальчишки засмеялись.
   Спина востроносого маячила у неё перед глазами.
   Саша выждала минуту – и перед тем, как лошадям тронуться, пробежала перед вспененными мордами и прыгнула на площадку.
   До Торговой долетела стрелой.
   Поднялась в квартиру и – бегом к этажерке. Вытащила из рамочки мамину фотографию, за ней между картонкой и карточкой прятался ненавистный паспорт на имя Надежды Терентьевой, выручавший ее при «поручениях», - в печку его! В огонь!
   Чугунная дверца натужно заскрипела. Загудела труба.
   Светло-зеленую блузку с юбкой – туда же!
   Шляпку…. Шляпку жалко. Она повертела ее в руках, расправила синие незабудки.
   - Протапливаете, барышня? – неслышно вошла в комнату соседская  Настасья, приставленная к ней Прасковьей Афанасьевной. – И то верно. Нечего сырость разводить.
   Саша ойкнула и привалилась к кафелю: конспираторша – дверь-то!
   - Смотрю, распахнуто у вас. Белый свет топить.
   Настасья тягуче со вкусом зевнула, собрала в узел постирушку:
   - Картошки ноне не уродятся – заморозком побило.
   - Да-да, я… читала. В газетах.
   Газеты писали не об одних только заморозках.
   Она пролистывала каждую в надежде узнать что-нибудь о Михаиле. Дотошно вычитывала заметки о ходе расследования взрыва на Аптекарском. На странице «Нового времени» увидела Зиночкину фотографию, и ниже - прочла официальное сообщение из следственных органов: «Покушавшимися на премьер-министра Столыпина, предположительно, являются гомельский рабочий Илья Забешанский, брянский рабочий Иван, фамилия которого уточняется, и бывший ученик типографской железнодорожной школы в Смоленске Никита Иванов".
   Уронила руки: ждать больше нечего.
   - Точить ножи! Точить – править! - гудел за окном протяжный голос квартального точильщика. Звенели подковы, плескалась черная вода в Екатерининском канале.
   Оплакала всех: мальчишек-«жандармов», Зинаиду,  погибшую при взрыве прислугу, военных, несчастных посетителей столыпинской приемной.
   Но Михаил?!
   Где он?
   - Худо, что картошек-то не будет, - сказала Настасья и, поохав, выплыла из гостиной.
   Саша прислонилась к печке. Вселенская бабья жалость растеклась и угнездилась в сердце. Она представила мать курносого Никиты Иванова, столыпинскую дочку с раздробленной ногой, Зиночкиного отца, он ведь совсем старенький.
   Всюду рознь и склока.
   Отступлюсь я от вас. Уеду в горы.
   Только бы не видеть крови, не слышать, не знать…
   - Рыбки вам жареной принесла, барышня, - вернулась Настасья и стукнула тарелкой по столу. – Покушайте. Чего так сидеть, горевать.
   Она шмыгнула носом: «Угу», - поднялась с пола.
   Сунула Настасье полтинник за хлопоты. Та не взяла, махнула рукой: «Будет вам!».
   Саша подумала и протянула ей шляпку с незабудками:
   - Возьмите. Может, для дочки сгодится.
   - Спаси, Христос, - зарделась баба. – Все ж запритесь, барышня. Не гоже так-то сидеть: квартера – рот напролет…

   Татьяна_Синцова (Россия)

Продолжение: Глава 11

Предыдущие публикации этого автора