Картонный балаганчик. Роман. Глава 8.

(Публикуется без редактуры и корректуры ввиду большого объема текста)

Главы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7 

Глава 8.

1906, июнь-июль.
Москва - Саратов – Санкт-Петербург
Родственники.

   Иван Григорьевич не удивился пожилому священнику.
   Он и не ожидал «молодого».
   - Служба окончена, сын мой. Запирать хотел да непогодою задержался, - голос у настоятеля был тих и мягок. Чувствовалось, от сдержанности, а не от природы. – Или соборовать? Или случилось, что?
   Завалишин представился.
   - Я к вам, отче, из Петербурга, и дело у меня  серьезное. Можно сказать, государственной важности.
   - Где остановились, господин ротмистр?
   Из священника вышел бы отменный генерал.
   - Нигде, признаться. С вокзала прямо к вам.
   - Тогда милости прошу. Живу в трех верстах. Мигом доедем. Ливень нам не помеха.
   - В трех верстах, говорите.  Это в Игнатовке, батюшка?
   Священник посмотрел на Завалишина испытующим взглядом:
   - Других деревень здесь нет. Одна Игнатовка с хуторами. На одном конце – Грушовка, на другом – Яблоневка. Меж хуторами – сады. Нам в Грушовку,  мой дом там.
   - А Волга?
   - Вы со стороны Волги и ехали. Не приметили? – он сухо улыбнулся. – Здесь все близко, господин ротмистр.
   - Нам лучше в храме поговорить, отец Дмитрий, мне в церковные книги надобно заглянуть. О венчальной записи справиться.
   - А, тогда прошу, - он указал на низкую дверь. Оба пригнулись
В крохотной чисто выбеленной комнатке трещала тусклая свеча. Пахло ладаном и чабрецом. Батюшка принес толстый, засаленный в некоторых местах том, нацепил очки и вопросительно глянул на Завалишина.
   - Слушаю вас.
   Тот отчего-то разволновался:
   - Вот какое дело. В июне 1903 года в вашем храме венчались Семен Маркович Персиц, кагульский виноградарь и заводчик, тридцати восьми лет от роду, и Надежда Васильевна Терентьева, девица, проживавшая в ту пору в Москве. Лет ей было семнадцать - восемнадцать, не более.
   Священник кивнул и принялся листать церковную книгу. Листал долго. Наконец, отложил «фолиант» в сторону и, помассировав уставшие веки, тихо спросил:
   - Вы не ошиблись годом? Нет такой записи. Да и…. Не венчал я этих господ. Венчал бы – помнил. Стар-то я, стар, но память не выжил, - он вновь скупо улыбнулся.
   - Давно здесь служите, батюшка?
   - Лет тридцать уже. Все годы неотлучно при храме. Каждого крещенного мною дитятю помню. Так что, - он развел руками, - ничем не могу помочь: не венчал.
   - В самом деле, неотлучно? – у него задрожал голос. - Быть может, по болезни отсутствовали или по делам куда?
   - На привязи я не сижу. То в епархию по церковной надобности езжу, то к архиерею в монастырь – это  в тридцати верстах, то в дальний уезд, но всех, кого венчал, помню, - отец Дмитрий был тверд.
   - Тогда вы непременно должны помнить покойную матушку  Надежды и, возможно, саму Надежду Васильевну. Её наверняка крестили в вашем храме. Надежда Терентьева уверяла Персица, что в вашем храме, - он показал на стены, - сочеталась браком ее матушка. В память о ней она и настояла на венчании в церкви Животворящей Троицы. Молодые приехали вечерним поездом, наняли лошадей, и до захода солнца были у храма. У входа их поджидал молодой батюшка, который тут же их обвенчал. И деньги, на обустройство взял немалые. Священник был высок, хорош собой. Однако обряда должным образом не знал – спотыкался. И невеста была под стать. Семен Маркович говорил: «Точно ангел». Легкая, воздушная. Светлые волосы волной, детский носик, справа родинка чуть выше губы. Тем же вечером они уехали в Москву.
   Он отдышался. Пригладил пробивающуюся лысину.
   Воск со свечи капал на скатерть и расплывался матовыми лепешками.
   Если слова ротмистра и произвели впечатление на отца Дмитрия, то он ничем его не выдал. Не меняя позы, он спокойно посмотрел на гостя.
   - И рад бы помочь да нечем. Не венчал я этих господ. И «молодого священника» тут на моем веку не было. Что касается матушки Надежды Терентьевой - в округе два десятка имений. Народу много. Отпевания так же часты, как крестины. Если бы я крестил или отпевал, помнил бы. И последнее: Терентьевых у нас в округе нет. Не наша фамилия. Мальцевы есть, Шапошниковы, Смирновы.
   - Игнатовы?
   Отец Дмитрий помедлил.
   - И они.
   - Посмотрите, - сухо сказал ротмистр - он умел быть противным, и протянул невозмутимому священнику бумаги с показаниями Семена Марковича. Тот бегло и невнимательно прочел их, скорее, пролистал и отодвинул в сторону:
   - Не могу я этого объяснить. Смотрите книги, - батюшка толкнул фолиант к Завалишину. – Нет такой записи. Не венчал я.
   - И похожей девицы не припоминаете?
   -Не припоминаю, извините, - смягчил отказ Святогор.
   На другой день Иван Григорьевич  вернулся в Саратов и прямиком направился в саратовское жандармское управление. Начальство выехало с инспекторской проверкой в уезд, и Завалишин поспешил представиться заместителю - ротмистру Сергею Ивановичу Балабанову, угрюмому, неопределенных лет офицеру такой же неопределенной наружности. Балабанов меланхолично осведомился, что привело столичного сыскаря в их забытые богом края, выслушав ответ, буркнул: «Угу», и вызвал писца Антипина.
   - Что в Петербурге? Бунтовщики бунтуют? Не переловили еще?
   - По-всякому, - Завалишин уклонился от ответа. – А вы что же? Успехи есть?
   Сергей Иванович скривился. Распорядился о чае, полез в стол за бумагами. Подергал застрявший в ящике ключик, сказал: «Черт», – и закричал:
   - Куда он запропастился-то?
   В приоткрытую дверь протиснулся дежурный с подносом:
   - Послали за ним, ваше благородие, - в Саратовском управлении было все по-домашнему.
   - Хотел бы я знать, где он шляется в… служебное время?!
   Рассыльный закатил глаза.
   «На рыбалке», - угадал Завалишин и придвинул стакан.
   - Мы не ловим, - вернулся к прерванному разговору Балабанов. – Некого. Наши все у вас. Революцию делают, - и расхохотался.
   Через полчаса явился Антипин. Стараясь не топать и не оставлять следов, здоровенный растрепанный детина,  небрежно одетый к тому ж, прокрался к столу и уселся напротив Завалишина. Сапоги у него были в глине.
   - Ты Полторацких знаешь?
   - Которых? – шмыгнул носом Антипин. – Их два брата, ваш бродь. Один на Алексеевской живет, в доме купца Курилина. Приказчиком у него работает...
   - Сколько ему? – осведомился Иван Григорьевич.
   - Годков двадцать пять, - Антипин задумался. – Нет, виноват, обмишулился: не больше двадцати трех.
   - А старшему?
   - Тому за сорок. В примаках у вдовы Терехиной числится.
   - Этот младший? – Завалишин сунул растрепе фотографию «Ухтомского – Полторацкого».
   - Да, ну! Виноват, ваш бродь: не он.
   «Не он, не он», - выстукивали колеса.
   Иван Григорьевич вернулся в Петербург и тотчас помчался на Фонтанку.
   - Отвел душу? – кивнул ему на бегу Коваленко. – Работы, Ваня, невпроворот. Подключайся, дорогой, утром доложишь.
   Иван Григорьевич распахнул дверь родного кабинета, без энтузиазма оглядел скособоченную стопку с бумагами и поймал себя на мысли, что не хочет их раскрывать.
   ***
   Раскаленный от зноя поезд прибыл на столичный Николаевский вокзал ровно в полдень. На выгоревшем небе мутным стеклом висело белое солнце. На Знаменской площади было ни души. Извозчики, носильщики, потные торговки в ситцевых кофточках, городовые с распаренными свекольными лицами, мальчишки – лотошники, мелкий чиновный люд – все попрятались, кто куда.
   Страшен город Петербург. Душен.
   И всюду рыжие всполохи, оранжевые огни и медь колоколов.
   Высокий седой старик в домотканой рубахе, сизых портах и старомодной соломенной шляпе вышел на привокзальную площадь последним. Остановился, вынул из кармана бумажку, и, щурясь, что вовсе ему не шло, медленно прочитал её по складам. Грамоте он разумел – да все треклятое солнце: оно било в глаза и жгло немилосердно. Буквы кривились и кособочились.
   «Отцы вседержители», - старик оттер с лица пот, свернул на Лиговку и у полусонного малого с бараньим лицом спросил, как добраться до Екатерингофского проспекта. Тот неуверенно заблеял: «Либо, в энтую сторону».
   - Э, милай! – пропела рябая торговка с бидонами, - Чего тут? Вагоном вон сядь и вдоль канала ехай.
   - Благодарю, - он по-старомодному приподнял шляпу.
   - Кваску не выпьешь? Далёко ехать-то.… У меня золовка там живет.
   У церкви Покрова старик слез и, отдуваясь, зашагал к Екатерининскому каналу. По темной воде сновали крытые деревянными или тряпичными навесами лодки, лайбы, груженные мешками барки. Грубо сплетенные корзины были набиты паклей, дратвой, парусиной и небелеными холстами в узлах. Старик перешел Калинкин мост. На улицах было пыльно. Район был грязный, гнилой. У слияния Фонтанки и Екатерининского канала за заборами прятались богоугодные заведения. По многолюдной Садовой тянулись вереницы унылых  ломовых подвод. Скрипели обозы, звякали ведра, гремели по булыжнику железные обода колес.
   Лишь на Английском – ближе к Торговой и Офицерской улицам было чище, свежее. Дворники брызгали на мостовые водой, мели, скребли, подчищали конский помет. Хозяева лавок протирали дверные ручки, мыли старыми швабрами витрины, надраивали воском аляповатые вывески. Да и сама публика старалась не ударить лицом в грязь. Дамы с Английского носили перчатки, зонтики от солнца, дешевые шляпки с гирляндами нездешних цветов,  а кухарки – белые чепцы и сатиновые фартуки.
   Старик свернул с Английского на Торговую, сверился с бумажкой и, воровато оглядевшись, юркнул во вторую парадную.
   Он устал. С лица градом лил пот, в груди – хрипело и ухало.
   По правде сказать: он был зол.
   Больше того: Дмитрий Афанасьевич Игнатов был вне себя.
   ***
   Дарья взвизгнула: «Ой!» - косенки прыгнули.
   Метнулась в комнату:
   - Прасковья Афанасьевна! Крестный приехал! – захлопала в ладоши, забегала, как когда-то Сашура перед поездкой в бабушкин Полоцк.
   - Выдь-ка, - скомандовала Прасковья Афанасьевна. Приезд брата не предвещал ничего хорошего. - Потом допляшешь. Самовар поставь.
   У тихих богобоязненных родителей – отставного штабс-капитана  Афанасия Павловича Игнатова и его супруги Марии Алексеевны родилось на удивление своевольное, скорое на необдуманные поступки потомство. Одна, не успели отец с матерью обернуться, выскочила замуж за столичного студентика - «полячишку». Второй – вместо того, чтоб идти по стопам родителя, мечтавшего о сыне генерале, коль уж самому не пришлось, определился в священники, а третья – и вовсе осталась в старых девах, хоть  претенденты на ее руку были.
   Дети росли недружные – каждый сам по себе.
Как росли – так и зажили: младшая поселилась с мужем в отцовском доме, жаль, не дал ей Бог долгого счастья, средняя – отделилась во флигель и зажила самостоятельно, а старший – и вовсе съехал на хутор.
   И без того крошечное имение разделилось на три неравные части. Господский дом и двадцать десятин, занятых преимущественно садом, отошли Катеньке, а после ее несчастной кончины –  детям, Яблоневку взяла Прасковья Афанасьевна, а Грушовка с пасекой достались отцу Дмитрию.
   С зятем старший брат, конечно, не поладил. Анатолий Семенович был человеком «внешним», улыбчивым, а Дмитрий Афанасьевич – «внутренним» и смурным. «Это он по гордости, Анатоль, - шептала мужу Катенька, видя, что брат чурается нового родственника. – Папенька в нем души не чаял, а как не вышло из Дмитрия офицера, расстроился и помер». Прасковья хмыкала и поводила плечами: у Дмитрия была тайна. «Какой из тебя священник? – подначивала она. - В Бога не веруешь, сомневаешься. Сомнительный ты, Дима, человек. Думаешь, весь мир для тебя, а не ты – для мира?» «Тебя не касается, - осаживал он Прасковью. -  Мир - для людей, а не люди для мира». Юношеское неверие, о котором догадалась проницательная сестрица, лишь по нелюдимости не толкнуло Дмитрия Афанасьевича к «нечесаным», и заставило вместо «революции» или кадетского корпуса поступить в семинарию. Этим, он считал, искупит грех неверия и желания земного рая «для всех сразу». Дмитрий Афанасьевич с юности страдал: «Как прекрасна и обильна земля! Отчего люди на ней несчастны?!» Из него вышел бы отчаянный народник. «Зря себя ломаешь: у Бога своих дел много. Нужны ему твои грехи», -  говорила с улыбкой Прасковья.
   Так и вышло: отец Дмитрий служил истово, но душа его была пуста.
   ***
   Зачем он приехал? Тетя не любила воспоминаний. Она разволновалась, сердце у нее заныло.
   - Поди сюда, - Дарья вытянулась перед отцом Дмитрием во весь рост, застеснялась, занавесилась цветастым рукавом.
   - Выросла. Вот тебе, - отец Дмитрий повозился в кошельке и вытащил рубль. – Сходи пряников, купи да гостинцев каких.
   Она была его крестницей. Он подумал и добавил целковый.
   Прасковья Афанасьевна поняла: брат хочет спровадить девочку.
   - Что матушка? Как? – пискнула, не утерпев, Дарья.
   - Ступай с Богом, - он перекрестил, приложившуюся к ручке девчушку. – Живы - здоровы. И мать, и братья. Ступай.
   - Александра где?
   - В библиотеке. В мае документы на курсы подала, вот мы к Васильевскому и переехали. Как ты нашел-то? Быстро? – она суетливо переставляла чашки.
   - Только и знаете, что переезжаете. Цыгане. В библиотеке, говоришь, - недобро проскрипел батюшка. Взял ковш и вылил его себе на шею и голову. Прасковья Афанасьевна подала полотенце.
   - Господи, хоть охолонуть. Думал, у вас прохладнее.
   - Куда там. Второй месяц жарит.
   - Угу.
   - Сад цел?
   - Стоит.
   - А ты как? Все окормляешь? – она насмешливо сощурилась.
   - Окормляю. Не касайся, чего не след, - он уселся за стол. – Двери запри.
   - Что случилось-то? – Прасковья Афанасьевна прикрыла дверь в гостиную.
   Дмитрий Афанасьевич огляделся:
   - Обживаетесь, значит.
   - Обживаемся. Выкладывай, зачем приехал?
   - Михаил где?
   - Откуда мне знать? - она посмотрела в окно.
   - Появляется?
   - Забегает, - уклончиво ответила она.
   - Где работает, конечно, не знаешь?
   - Он мне не докладывает. Ты Мишку забыл? Налетит, как ястреб, с Александрой пошушукается – и покуда видел. У меня своих дел по горло. Три рта – и всех накорми. Кручусь, как белка. А я ведь, Дима, не железная.
   - И где живет, тоже не знаешь? – гнул свою линию отец Дмитрий, сосредоточенно наливая чай в блюдце с золотым ободком.
   «Постарел, - Прасковья Афанасьевна посмотрела на брата с сочувствием. – А все по-прежнему гонорится. Что им делить-то, Господи?»
   - Не знаю. Говорил, на бумажную фабрику устроился. Там и жилье снял.
   Ей не хотелось рассказывать брату, отношения с которым были прохладные, о Сашиной детской привязанности, которая точно болезнь – проходила и возвращалась, и никак не отпускала бедную девочку. Прасковья Афанасьевна жалела племянницу. Едва оправившись от смерти брата она, как былинка, гнулась и склонялась к знакомому плечу, тем более, что хозяин «плеча» был хорош собой – зеленоглаз, русоволос, пусть и  грубоват, простоват и задирист, но такие нравятся. И что же – эту тонкую материю докладывать братцу? Нет уж. Начнет корить, советовать. Прасковья Афанасьевна подбоченилась: не станет она докладывать.
   - Полиция к вам… не заглядывает? – он сделал противную паузу.
   - Чего ей заглядывать? Живем тихо.
   - А ко мне вот – заглядывает. Из самого Петербурга… гостинцы привозит.
   - Не крути. Что за гостинцы? Загадками какими-то говорит, - она забеспокоилась.
   Дмитрий Афанасьевич допил чай. Отодвинул ситничек, баранки.
   - Верно говоришь, сестрица: загадками. Я от этих загадок сон потерял. Может, ты разгадаешь? Два года тому назад, в июне месяце, в моем храме венчалась пара из Москвы. Персиц Семен Маркович – тридцати восьми лет от роду и Терентьева Надежда Васильевна, восемнадцатилетняя девица – светлые волосы волной, носик маленький, родинка… повыше губы... справа.

Продолжение: Окончание 8 главы