2011-05-27
татьяна_синцова

Картонный балаганчик. Роман. Глава 7.

(Публикуется без редактуры и корректуры ввиду большого объема текста)

Главы: 1, 2, 3, 4, 5, 6 

Глава 7.

1906, апрель-май
Следствие
Круг сужается

   Дело о пропажах ценных пакетов с московского и петербургского почтамтов развивалось стремительно. Точнее – его петербургская часть, порученная ротмистру Завалишину. Раиса Андреевна могла сколько угодно дергать плечиками, но именно за быстроту Ивана Григорьевича и хвалили. Он развернулся - да как! Объединил два дела в одно, и шестеренки завертелись.
   Московское расследование, прерванное мятежом, закончилось ничем, к тому же после декабрьских событий странные «пропажи» с московского почтамта прекратились, переместившись к концу зимы в Петербург, точно их  перенесло ветром.
   Бдительная московская охранка все-таки напала на след некоего Алексея Ухтомского, схваченного казачьим разъездом 16 декабря 1905 в районе железнодорожной станции Кутузово близь Дорогомиловского кладбища с самодельным обрезом. Казаки заперли недоучившегося студента в Хамовнической части. Пока суд да дело – один допрос, другой, «скубент» с честными глазами из-под замка сбежал, перемахнув через забор во время «оправки». И вовремя, иначе быть беде: телеграфный запрос по месту выдачи паспорта на имя харьковского студента Алексея Петровича Ухтомского, двадцати трех лет от роду, обнаружил его бессовестную подложность.
   Приметы беглеца тотчас разослали по полицейским частям.
   Спустя месяц, ибо порядок в канцеляриях в период смуты нарушился, они попали к ротмистру московского жандармского управления Васильеву. Они показались Васильеву знакомыми: «Высокий, сутулый, глаза совиные, плечи торчком…» Он сравнил их с приметами худого юноши, задержанного в начале ноября в дверях Московского почтамта, неприлично выругался и заскучал.
   На юношу показал пожилой телеграфист, которому почудилось, будто молодой человек что-то прячет под студенческой курточкой – эпопея с пропажей ценных пакетов была в разгаре. Пакета у парня не нашли и после формальной проверки документов извинились да отпустили с миром.
   Фамилия его тоже была Ухтомский.
   Картина вырисовывалась малоприятная: сбежавший во время оправки студент и молодой человек в курточке явно были одним лицом. Поморщившись, Васильев задвинул оба дела в дальний ящик, мечтая сбыть их с рук, и как только напасть с «пропажами» переместилась в столицу, данные по «студенту Ухтомскому»,  неспешно перекочевали в рабочую папку Завалишина.
   ***
   Иван Григорьевич был уж не тот, что прежде!
   Не мешкая, он перемолвился с почтовым начальником и назавтра уже читал подробную записку о молодых людях, поступивших на службу в Петербургский почтамт в январе – феврале 1906 года.
   Таковых оказалось пятеро. Троих ротмистр, не мешкая, отсек по возрасту, они были старше положенных двадцати трех – двадцати четырех лет, а с двумя – сортировщиком и приемщиком операционного зала - заинтересовался. Признаться, Завалишин, несмотря на возросший опыт, по традиции повесил нос, решив, что из дела толку не выйдет – красть могли и вполне себе посторонние люди, пришедшие по собственной надобности. Поди – дознайся.
   Однако же надо знать, что красть.
   Не копеечный пакетик в тысячу или того меньше - в пятьсот рублей. Такие не пропадали. А вот крупные суммы – систематически.
   Иван Григорьевич решил не отступать, тем более что один из пяти подозреваемых был как две капли воды похож на пресненского беглеца «Ухтомского».
   Только с бородою.
   Мало, разве, бород можно отрастить – с декабря-то?
   Важно, что приметы сходились. Взятый на заметку молодой человек тоже был высок, худощав, и плечи у него были торчком. Только теперь его звали Колей Полторацким. Судя по докладной записке, новенький сортировщик окончил Саратовское коммерческое училище и приехал в Петербург приискать места. По службе характеризовался положительно: был немногословен, исполнителен, со старшими вежлив, и носа в чужие дела не совал.
   «Малосимпатичный парнишка, - Иван Григорьевич дотошно разглядывал документы. – Паспорт в порядке. Однако личность не мешало бы удостоверить».
   Он переснял фотографию Полторацкого и, не надеясь на скорый ответ, переслал с оказией в Саратовское ГЖУ, а также в московское жандармское управление – ротмистру Васильеву. А пока установил за молодым человеком слежку, поручив оную опытному филеру Петру Спиридонову, работавшему «под извозчика».
   И тут выяснилось необычное.
   Вызванный для доклада Спиридонов повел себя странно. Расположившись у стола и разгладив по обыкновению шапку, от которой пахло собаками, он пробормотал несколько невразумительных фраз и принялся загадочно поглядывать на потолок, чем вызвал крайнее неудовольствие ротмистра. Его самого в трудную минуту тянуло оценить качество побелки, чего на здравую голову он не выносил.
   - Слушаю вас, Петр Данилович.
   - Ну да! Вышел он, значит, из почтамта на Морскую…
   - Вы не заболели?
   - Бог милостив.
   - В руках у него что-нибудь было?
   - В руках? А! Значит так: одёжа на ем была давешняя: картуз с лаковым козырьком, сапоги, короткая пальтушка. В руках – ничего, ваше благородие.
   - Дальше. Рассказывайте, куда пошел, с кем встретился. Что с вами?
   - Прощения просим, - спохватился филер. – Вышел он, стало быть, на Морскую, прошел саженей с триста и прыгнул в экипаж. Прошлые-то дни на конке ездил или пеши. Эге, смекаю: должно, ждали его в экипаже-то! Ага. Тронулись они. Я – следом. На Вознесенском чуток  пролетку ихнюю обогнал, обернулся – ну, чтобы ненароком посмотреть...
   - И?
   «Экая бестолочь, - подумал Завалишин. – Будто подменили его».
   - Дамочка, - крепко выдохнул луком Спиридонов и уставился на Ивана Григорьевича круглыми, близко посаженными глазками.  - Дамочка в трауре, - он подался вперед. – Очень из себя…  Барышня, словом. Чисто андел. Лику иконописного, вот вам крест.
   Филер размашисто перекрестился.
   Ротмистр хмыкнул: «Ангел… неземной красоты» Стоп!  «Неземной» - откуда это? Он поправил челку, поджал и без того узкие губы – рот превратился в щелочку, процедил:
   - Слушаю вас.
   Других подробностей в тот день от Спиридонова он так и не добился. «Извозчик» твердил, как заговоренный: «Чисто андел» - и закатывал глаза.
   Полторацкий проехал с «дамочкой» до Садовой и спрыгнул. Спиридонов, как было велено, послушно потрусил за «объектом», тот натурально свернул в парадное – и  пропал.
   Куда подевался «ангел», тоже неизвестно. Улетел.
   Наутро хватились – пакета с пятью тысячами, как корова языком слизала.
   Ротмистр отправился с докладом к начальнику Шестого отделения подполковнику Коваленко. Ожидал нагоняя, ибо налицо просматривались промашка пополам с чертовщиной, однако Кондратий Пантелеевич Завалишина похвалил и с арестом Ухтомского - Полторацкого велел не торопиться.
   Прохаживаясь вдоль окна, он жмурился, как кот, и довольно урчал: «Поиграем, Иван Григорьевич, поиграем! На следующем пакете с поличным возьмем. К девушке – если появится – филера. Лучшего!»
   ***
   Голубой снег падал и падал.
   Красные фонари качались и щурились в темноту. Ветер гудел. Дрожали стекла парадных, гремела жесть и хлопали двери. В окнах мигали лимонно-желтые огни. Было одиноко и холодно.
   Иван Григорьевич возвращался из гренадерских казарм.
   Как все сошлось! Как все недаром и неслучайно. Ах, если б знать, зачем судьба посылает нам мистические знаки? Зачем кружит она и баюкает, бросает и ставит перед выбором?
   Не надо меня бросать – я маленький человек и боюсь, боюсь.
   Прячусь за стеклышками пенсне, запираюсь в башенку.
   Ноги оскальзывались и попадали в пустоту.
   Как не хотел он идти сегодня к брату – тянул, бродил по Ботаническому саду,  разглядывал галок, вздыхал…
   Нелюдим. Бабка так и дразнила: «Бирюк какой-то растет».
   А он вырос – и пришелся в самую пору для города одиноких теней, туманных силуэтов,  безликих чиновников, писцов, канцеляристов, где каждый маленький человек, как муравей, несет свою былинку в муравейник, не зная, не ведая, для чего та гора?
   Да не разворошить ли ее? Не разбросать, не раскидать ли в ярости и отчаянии от незнания ответов и непонимания целого, для того, чтобы новым муравьям была работа? Чтобы спешащие за нами, так же тащили на горбу свои травинки, не ведая замысла Божия: зачем?
   Звякнула последняя конка.
   Он уселся у окна.
   Как неправильно все, несправедливо: не может – не должна «неземная красота» касаться грязных дел.
  Теперь Иван Григорьевич не сомневался: «молодая дамочка», так поразившая воображение филера Спиридонова, и Незнакомка из  услышанного давеча стихотворения – оно лицо. «Андел» и трактирная красавица в шляпе, похожей на корабль. Но была и третья. Ах, была! Не случайно он выпалил: «С темной родинкой?..» Блок удивленно кивнул: «Кажется. Нет, я не уверен». Зато он уверен, ротмистр Завалишин, бирюк и домосед, маленький чиновник большого города, в котором все не просто так - это она!
   Вот тебе и «Вина Бессарабии».
   Её звали Надежда Терентьева.
   «Андел», Незнакомка, фиктивная супруга бедного Персица.
   Мысли кружились, как падающий снег.
   Надо ехать в Москву и Саратов. И желательно - самому.
   Он не хочет ее ловить. Расставлять сети, высылать по следу филеров. Они станут вынюхивать, копаться в белье, отпускать грязные шуточки. Не хочет допрашивать, арестовывать. Как она будет сидеть  на допросах? «Неземной красоты!» А в камере с зарешеченным окном? Как станет завтракать из грубой металлической миски, пить спитой чай? Зачем?!
   Зачем она ставит его в безвыходное положение – ведь он обязан, у него - присяга?
   Не узнавая улиц, Иван Григорьевич огляделся: где его дом? Ах, ты…
   Серый камень, мостовая, туман в лицо.
   Завтра будет тепло.  
   Растает снег, и желтые цветы оживут. Зазеленеет придорожная ольха, нальется влагой молодая осока, распушится ива. Под кустами лягут голубые тени, и по просохшим тропинкам забегают суетливые трясогузки.
   Иван Григорьевич дернул ручку парадного: завтра он повторно запросит  полицейские части губернских городов, не числится ли в какой Надежда Терентьева?
   А потом  – в Саратов. В глушь.
   Он печально вздохнул.
   ***
   - Куда? – не понял Пантелеич.
   Молодежь Шестого отдела за глаза называла подполковника Коваленко «Пантелеичем». Реже – «дядькой Кондратом». Родом он был из Полтавской губернии. Выдвинулся благодаря успехам сначала  на таможне, а затем на пограничном переходе Вержболово, где отбарабанил ни много, ни мало,  целых пятнадцать лет. Кондратий Пантелеич ловил контрабандистов. Так насобачился, что его боялись по обе стороны границы. Он заслужил репутацию практика, и в центральный Департамент был взят не за ученость или «прожекты», не за родовитость и связи, а за розыскное умение и нюх. Внешность и повадки у него были странные: Пантелеич был кругл, но подтянут, простоват – но себе на уме. Говорят: «Хитрость – второй ум». Пантелеич был мужик заковыристый. Он простодушно радовался, когда удавалось «утереть нос» коллеге или «подковырнуть» путавшегося в показаниях подозреваемого, и по-рысьи косил глазами, когда подчиненные давали маху. «Хитро ты его, Ваня, подковырнул», - с улыбкой объявлял он Завалишину в минуты его редких удач. Будучи во гневе, подполковник Коваленко переходил на «вы» и странную смесь малороссийского с русским и принимался «распекать».
   - В Саратов, господин подполковник.
   - Та-ак. Добре. А Мыколу Полторацкого кто будет ловить? А виндавский поезд с пятьюдесятью тысячами на ком? Як це? А ковенские фальшивомонетчики? Третий месяц сидят, материалы в суд переданы?
   - Я как раз по делу Полторацкого. Девушка, которая встречает его с работы…
   - Удивляет меня, Иван Григорьевич, ваше несерьезное отношение к службе, - Завалишин  крякнул с досады: Пантелеич перешел на «вы». – У нас появилась реальная зацепка, нужно лишь выяснить, с кем этот Полторацкий встречается, и взять его, так сказать, в плотное кольцо, - Пантелеич показал, в какое именно, изобразив ладонями нечто круглое, похожее на теннисный мяч. – Затем подбросить пакет с переписанными номерами купюр в экспедицию и при малейшем подозрении – задержать с поличным. Да проследить за девицей, буде она объявится – а вы: в Саратов! Несерьезно, - обижено проворчал Коваленко и уперся в Ивана Григорьевича взглядом.
   - Разрешите доложить информацию по делу?
   - Слушаю, - буркнул Пантелеич.
   - Ваше высокоблагородие, господин подполковник, сегодня утром я имел телефонный разговор с начальником Петербургского почтамта Некрасовым. Полторацкий не вышел на службу. Послали курьера – хозяйка сказала, с квартиры он съехал. Думаю, больше не явится. Упорхнул.
   В кабинете повисла нехорошая тишина.  
   - А вот это провал, - Коваленко на минуту забыл о своем распоряжении не торопиться с арестом и хлопнул ладонью по столу. Тонкий стакан боязливо тренькнул, карандаши раскатились. - Подковырнул он нас, дьявол его забери! Доигрались. Могли ведь утереть московских-то. Докладывайте.
   - Вероятно, Полторацкий и поджидавшая его девушка заметили слежку, господин подполковник. Филер Спиридонов обогнал их экипаж на Воскресенском проспекте. Хотел… «ненароком посмотреть».
   Иван Григорьевич запнулся: как объяснить далекому от сантиментов подполковнику, почему у Спиридонова не вышло «ненароком»?
   - Теряет квалификацию Спиридон, - расстроился Пантелеич. – Раньше ловкий был! Бабой торговкой оборачивался.
   Завалишин выпучил глаза: бабой!
   - Девушка в экипаже была…. Ну, словом, красивая. Он загляделся и… оплошал.
   - Куда конь с копытом, - подивился Пантелеич.
   - Вычислили они его. Полторацкий спрыгнул на углу Вознесенского, пошел пешком, а Спиридонов, как велено - следом. Немудрено, что подозреваемый догадался.
   - Оборвалась ниточка.
   - Не совсем.
   Не будет он ее жалеть!
   Иван Григорьевич сделался сух и бесстрастен:
   - Позвольте доложить. Два года назад – в апреле 1904-го в Московскую полицейскую часть столицы на имя пристава Теплова с заявлением о пропаже супруги, в девичестве Терентьевой Надежды Васильевны, обратился бессарабский винозаводчик Семен Маркович Персиц. Женитьба означенного Персица была фиктивною, но поскольку он… имел некоторые виды, то пропажей супруги обеспокоился всерьез. Не найдя Терентьевой в Москве, приехал в Петербург, где, по словам, фиктивной жены, проживала её родственница. Венчались они в июне 1903 в церкви Животворящей Троицы, в пятнадцати верстах от Саратова. Таково было единственное условие Надежды Васильевны. Жили в молодые, - Пантелеич хрюкнул, - раздельно. Он – на Страстном в доме князя Горчакова, - Пантелеич хрюкнул второй раз. – Она – в Хлебном переулке у Поварской, ближе к Никитскому, у домовладелицы Аглаи Денисовны Ферапонтовой. Её показания имеются…
   - Помню я этого Персица, как же. По делу об ограблении инкассатора Купеческого банка проходил.
   - …а должна была проходить она!
   Коваленко сделал стойку:
   - Так-так. Ангел!.. Интересно.
   - Это она внесла в общее с Персицем «дело» украденные процентные бумаги. Банк ограбили в мае, Терентьева откликнулась на объявление Персица в первых числах июня, а в конце месяца они обвенчались.
   - Он что – помер?
   - Кто?
   - Персиц. Почему она ходит в трауре?
   - Н-не знаю, - Иван Григорьевич растерялся: он и не думал об этом чертовом Персице. Все о ней да о ней. – Дело было отправлено в архив. Откуда к ней попали похищенные бумаги, установить не удалось.
   - Вот что, Иван Григорьевич, а с чего вы взяли, что это одна и та же барышня? Года совпадают? Хороша собой? Так сколько таких по России? Паспорт на имя Надежды Терентьевой, конечно, поддельный?
- Скорее всего, - унылая челка упала ротмистру на лоб.
   С видом человека, говорящего «я так и знал», Коваленко сделал попытку подняться:
   - Прострел, язви его, - и схватился за поясницу.
   - Полторацкий тоже из Саратова, - безрадостным голосом продолжил Завалишин.
   Про стихотворение и незнакомку с родинкой в трактире у Крестовского моста он решил молчать.
   – Надо удостоверить личность, Кондратий Пантелеевич. Она это. Описания Спиридонова и Персица совпадают дословно. Я чувствую, что она. Позвольте, съезжу? Церковные книги полистаю, к Полторацким наведаюсь. Двух зайцев… убью.
   Подполковник закашлялся:
   - Стрелок. Телеграфом можно.… Нет, что-то в этом есть, - он опять покрутил руками, изображая круглое.
   - Их венчал молодой священник, нетвердо знающий обряд.
   - Ваня, столько дел! – пожаловался Пантелеич.
   Завалишин понял, что выиграл.
   ***
   Выехал он не сразу.
   Упертый Коваленко заставил довести начатое до конца: разобраться с виндавским поездом и ковенскими фальшивомонетчиками.
   На все ушло около месяца.
   За неделю до Троицы пасмурным воскресным вечером, прихватив  маленький дорожный чемоданчик, в котором помещались лишь смена белья да бритвенные принадлежности, Завалишин отправился с Николаевского вокзала в первопрестольную.
   Пантелеич дал неделю. Иван Григорьевич решил потратить день на Москву, остальные – на Саратов.
   Московские предместья зарастали травой. На станциях лаяли собаки. У плетней сновали ребятишки, пластались в огородах бабы, рассаживая капусту да огурцы. На лугах и пустошах, вдоль околиц кормилась многочисленная живность. Все цвело, переливалось сиреневым, белым, искрилось голубым и влажно мерцало темно-зеленым.
   «А где-то стреляют в полицмейстеров, крадут пакеты и подделывают ассигнации», - настроение у Завалишина испортилось, он отвернулся от окна.
   Поезд медленно вплыл под вокзальный навес и замер. Иван Григорьевич отдал честь по-армейски подтянутому проводнику с бакенбардами и вышел из вагона.
   С вокзала прямиком направился к коллеге Васильеву.
   Ротмистр встретил его запанибрата. Евгений Николаевич был рубаха-парень. Живой жизнерадостный, по-своему добрый – он расцветал и таял, когда измученные родственники арестованных благодарили его за передачи и внеурочные свидания. «Что вы, не стоит!» - краснел, точно барышня, Евгений Николаевич и улыбался. На похмельную голову он был ехиден и часто проделывал известные за пределами московских следственных изоляторов «штуки»: отпускал задержанных и тут же арестовывал их вновь.
   Иван Григорьевич показал коллеге фотографию подозреваемого в кражах со столичного почтамта Полторацкого, и ротмистр, не колеблясь, сходу признал в нем «студента в тужурке», пойманного, месяц спустя, с обрезом и сбежавшего из полицейского нужника Хамовнической части.
   На уговоры встретиться вечером «У Тестова», отметить знакомство Завалишин не поддался, сухо распрощался, нанял экипаж:
   - На Москворецкую. Знаешь? – спросил скучавшего извозчика.
   - Как же! – обрадовался мужичишка. – Но, пошла!
   В Москве было просторно. Сирени давно отцвели, облетел яблоневый цвет, но воздух по-прежнему был свеж и душист от запаха молодых крепких листьев, поднявшейся белоголовой сныти у заборов, буйных шиповников, дикой жимолости в церковных оградах, кленов и неохватных ясеней в садах. Иван Григорьевич почувствовал себя юным и полным сил: «Хорошо-то как!»
   У дома с лупоглазой вывеской «Вина Бессарабии. Персиц и К’» он спешился, толкнул скрипучую дверь.
   Колокольчик виновато тренькнул: «Трень-брень».
   Ресторация Персица была полупуста. У окна сидел немолодой болезненного вида джентльмен с прилизанными волосами, два развязных игрока негромко спорили у стойки, а сидевший в углу своевольной внешности купчина задумчиво приканчивал вторую бутылку красного.
   Иван Григорьевич уселся за предложенный стол и спросил буфетчика. Грузный дядька в зеленом фраке, по-утиному переваливаясь, подошел к Завалишину, подал карту и принялся  нахваливать меню. Ротмистру понравились манеры обходительного буфетчика. Он кивнул, заказал бокал вина, мясо, к мясу - закуску, как водится, и десерт. Половой тотчас принес ростбиф с кашею и зеленым горошком, соус, горку душистых маринованных перцев, небольшую головку сыра с зеленью и знаменитое бессарабское красное, о котором Иван Григорьевич был наслышан еще во времена оны.
   В обстановке и кушаньях было что-то неуловимо южное – жаркое, располагающее к дреме и созерцанию. «Хорошо!», - вновь сказал он себе и подал знак толстому буфетчику. Тот осведомился, чего изволят их благородие, и замер в ожидании.
   - Повару мое почтение: вкусно, - полный поклонился. - А что, любезный, хозяин заведения тут ли? Хотел и ему засвидетельствовать.
   - Семен Маркович в отъезде-с. Велели к Троице ждать. Не угодно ли книгу?
   - Пожалуй, - разочарованно пробормотал Завалишин.
   Он был пьян. Красные буквы на двери «Погребка» качались, бочки двоились в глазах, стены кружились и падали…
   Ему нравилось за ними следить.
   - Не подскажешь ли, братец, супругу Семена Марковича, как по батюшке? Запамятовал. Мы с хозяином приятельствовали… года два тому, - он обмакнул перо и принялся писать благодарственный адрес.
   Почтительный буфетчик захлопал глазами:
   - Семен Маркович не женат-с.  
   - Не может быть, чтоб я обманулся. Молодая такая. Надеждою звали. Отчество – запамятовал.
   - Не могу знать, - виновато отчеканил толстый буфетчик и закручинился. – Воля ваша: не женат-с. Как на духу – побожиться могу.
   - Бог с вами, - испугался ротмистр.
   ***
   К Саратову поезд подошел к шести по полудни.
   Иван Григорьевич помнил: «Приехали мы к вечеру. Наняли лошадей…».
   Смеркалось. Над землей плыл сизый туман, и было душно, влажно, и где-то в саду или в парке – далеко-далеко - играла музыка, и трубы старательно выводили знакомый щемящий мотив послевоенного вальса. Жалостливая мелодия разливалась над городом, хотелось плакать, печалиться, смотреть на белые пароходы, рыбачьи баркасы, дымные облака и фиолетовые тени. У похожего на сказочный терем вокзала, прогуливались дамы, замирали, прислушивались. Извозчики заворожено глядели сквозь сумерки на реку. Все ждали: вот закончится музыка, и жизнь потечет чередою, а она все лилась и лилась, и трубы надсадно плакали, всхлипывая: «Это герои спят…»
   Иван Григорьевич постоял, послушал, вздохнул: «Надо жить!» - тронул за локоть пригорюнившегося на козлах мужика:
   - К Животворящей Троице свезешь?
   - Свезу, чего ж не свезть, - не оборачиваясь, ответил тот, а музыка звенела сердечной болью: «Плачет, плачет мать родная, плачет молодая жена…»
   - А далеко ли будет? Верст семь, поди?
   - Эва! – очнулся дядя. – Кабы семь! Почитай, два раза по семь, барин.
   «Значит, туда», - успокоился Завалишин. – Персиц говорил: верст пятнадцать, и дорога хорошая».
   И снова кусты в вечернем мареве, травы, деревушки, крытые соломой избы, запах парного молока, горелой каши, молодые лопухи вдоль дорог. А чуть поодаль тополя, пряные липы, и иногда – синей лентой вдали, краем, неширокой полосою – река. Возница затянул песню, незнакомую, горькую – с бесконечными припевами и повторами: «Ой, да».
   Иван Григорьевич не выдержал:
   - Что за село у церкви? Как называется?
   - Кто его знает, что за село, - оборвал песню детина. – Там и села никакого нет. Два хутора, почитай, да деревня.
   - А деревня?
   - Да чего там, - махнул рукой возница и дернул плечом. – Дворов, если двадцать наберется. Игнатовка – одно слово. Голь перекатная. Но, родимая, поспешай! Можа, верха поднять, барин? – крикнул он через плечо ротмистру. – На дождь замолаживает.
   - Так доедем! – Иван Григорьевич посмотрел на небо. – А отчего «голь»? Места у вас одно загляденье. Земля, пастбища, река рядом.
   - От веку так, - недружелюбно сказал дядька и смолк.
   «Куда я еду? Скоро ночь. Ни знакомого лица, ни ночлега. Надо было в управление явиться: такой-то, мол, и такой. Прибыл по казенной надобности. А все она… «Андел».
   Справа потянулись поля с зеленями.
   - Эва, как неровно взошли. С проплешинами. Урожай, одно слово, - возчик презрительно фыркнул. – До дожжа ба успеть. Гляди, барин, не замокнуть ба.
   Из-за рощицы вынырнула белоснежная церквушка с синим куполом. Веселая, ладная. Показалась – и спряталась. Дорога вильнула. За полями пошли пригорки, овраги, курчавые перелески, похожие на остатки старого господского парка. Наконец все расступилось, раздвинулось, раздалось – и перед глазами потрясенного Ивана Григорьевича вырос храм Божий с двумя боковыми приделами и покосившейся колоколенкой. Маленький, светлый. «Ой, да», - снова затянул возница. Из кустов выпорхнули птицы. Захлопали крыльями, засвистели. За церковью потянулись заросли сиреней, ольхи, орешника. Из буйного беспорядка выступили посаженные в струнку старые седые осокоря с тенистыми кленами. На пространстве перед храмом разлилась широкая поляна цветущей кашки, клевера, повилики и сизого ковыля.
   Налетел ветер. Травы заходили, закачались из стороны в сторону.
   «Славно-то как! – Иван Григорьевич перекрестился. Все ему нравилось: и московское хлебосольство, и саратовские просторы. Он смотрел окрест, не уставая, повторял: «Славно! Славно!»
   Слезы наворачивались на глаза.
   – А где ж Игнатовка? Хутора?
   - Там! – махнул в неопределенном направлении детина, и ротмистр понял, что за сиренями.
   - В имении кто живет?
   - Да кто там! Барыня  иногда наезжают. Но пошла!
   Иван Григорьевич смахнул с лица первые капли.
   Над повозкой гулко громыхнуло. По пыльной дороге застучал частый дождь.
   - Дал Бог, успели! – крикнул возница и присвистнул. – Эгей! Ежели что, я в Игнатовке заночую – у Авдотьи - солдатки. Проведаю горемычную. Вы, поди, у батюшки станете?
   - Где это? Где искать? – он уже вбегал на паперть, закрываясь от хлынувшего с небес ливня.
   - Дак поспрошайте поутру: Герасим, мол, тута? – он хлестанул несчастную лошаденку, и та понеслась, что было сил.
   В церкви был полумрак.
   Потрескивали оплывшие свечи. Скупой свет сходился у образа – звал к себе и притягивал. Завалишин замешкался. Перекрестившись, шагнул из темноты и приблизился. Строгие взыскательные очи глядели на него пристально и без приязни: «Все дети мои – врозь. Меж ними гнев да склока. Зависть, глупость, корысть и измена. Отступлюсь я от вас: живите, как хотите».
   «Не оставь, Господи», - горячо молясь, прошептал Иван Григорьевич. Душой он чувствовал, что по грехам нашим может и «отступиться», и боялся, как ребенок, осиротеть.
   Из алтаря вышел батюшка – прямой, как шест, старик лет шестидесяти с окладистой бородой и пронзительными черными глазами. Сам седой, брови – смоляные. Он был угрюм, красив, как Святогор, и властен. Черты лица его были прямы, как осанка.
   Представился отцом Дмитрием...

   Татьяна_Синцова (Россия)

Продолжение: Глава 8 

Предыдущие публикации этого автора

авторизация
Регистрация временно отключена
напомнить пароль
Регистрация временно отключена
Copyright (c) 1998-2024 Женский журнал NewWoman.ru Ольги Таевской (Иркутск)
Rating@Mail.ru