Картонный балаганчик. Роман. Глава 6.

(Публикуется без редактуры и корректуры ввиду большого объема текста)

Главы: 1, 2, 3, 4, 5 

Глава 6.

1906, конец апреля.
Завалишин. Встреча на обеде.
Снова Незнакомка.

   Подули западные ветры. Зеленое апрельское небо набухло дождями, туманами и превратилось в обычное - серое. Белое солнце спряталось за тучи. Город зажил прежней пасмурной жизнью – без странностей и чудес.
   Граждане притихли и успокоились.
   Расселись по канцеляриям, присутствиям, зашуршали бумагами.
   «Надо жить! Надо дело делать, господа!»
   Что там эта Африка с её жарой…. Пусть себе.
   Пора под ноги смотреть! Не все же голову задирать – споткнуться можно.
   Скромный жандармский ротмистр Иван Григорьевич Завалишин, одетый по парадному, но все равно выглядевший увальнем, торопливо шел мимо нарядного Преображенского собора, расположенного в восточной части Аптекарского острова, к офицерскому корпусу гренадерских казарм. Ротмистр свернул под арку: в пять по полудни он был зван на полковой праздник к брату, командиру дивизиона подполковнику Степану Григорьевичу Завалишину.
   Часы на башне пробили пять, ротмистр обозвал себя рохлей и пустился вприпрыжку: он уже опаздывал.
   ***
   Лейб-Гренадерский полк, где проходил службу Степан Григорьевич Завалишин, имел славную историю. Воинская слава в российском «котле» многое значила. Не одним же революционерам в нем вариться? Всякое было в истории полка: и пороховой дым, и доблесть, и раны, и отчаянное бунтарство. И огонь сражений, в которых победителями неизменно выходили удалые усатые великаны из ряжских, смоленских и орловских «зипунов». Серебряные трубы, аксельбанты, золотые басоны с эполетами, кивера.
   Воинская слава. Враг внешний и внутренний.
   И оборона на Сампсониевском мосту - тоже была: санитары, повозки, штыки, полевые кухни…
   Кровавое воскресенье. Рознь и склока.
   «Зипуны» - там, «зипуны» - тут.
   Солдатушки, бравы, ребятушки…
   150-летний юбилей полка праздновался широко. Офицеры перешептывались: «Сам Государь!.. Будет ли?» Был. Череда смотров, парадов, награждений миновала, и сослуживцы решили собраться по-домашнему.
   Офицерский корпус, по сути, был жилым многоквартирным домом, квартиры в котором распределялись в соответствии с иерархией военных чинов. Командир второго дивизиона подполковник Степан Григорьевич Завалишин занимал квартиру в третьем этаже. Ему давно полагался второй, но он был человеком не фасонистым, кочевий не любил и потому не спешил с переездом. Точно как и его сосед, приятель, сослуживец по полку – командир второго дивизиона полковник Франц Феликсович Кублицкий-Пиоттух, квартировавший напротив.
   Степан Григорьевич и Франц Феликсович дружили, хотя более разных людей трудно было представить. Завалишин - старший был рубака. Солдаты называли его «отцом». Сослуживцы в один голос говорили: «Душа-человек». Причем, душа – нараспашку. Он был лыс, дороден, не примечателен лицом – кроме глаз: когда Степан Григорьевич смеялся, хлопая себя по бокам, вокруг глаз его  собирались задорные лучики. В эту минуту Степан Григорьевич был определенно хорош!
   Франц Феликсович или, как звали его домашние, Францик, был похож на печального удода. Он был человеком деликатным, что многими воспринималось как заурядность. Боясь обидеть близких, многое таил в себе, не выставляя напоказ ни хворей, ни слабостей, ни сомнений. Францик тоже был человеком слова: дав его однажды – он разумел присягу - держал всю жизнь, пряча личные переживания в дальний угол. Полковник Кублицкий-Пиоттух не считал оборону на Сампсониевском мосту образцом великого воинского искусства, но если бы ему вновь приказали двинуть войска против рабочих, он двинул бы их, не задумываясь.
   Не потому что нравится, а потому что слово дал.
   «Мистикам» и поэтам не понять.
   Франц Феликсович сокрушался молча.
   Супруги сослуживцев – Раиса Андреевна и Александра Андреевна - были соседками по этажу – не более. Роль жены офицера давалась Александре Андреевне с трудом. Она участвовала в благотворительных спектаклях, навещала госпитальный лазарет и делала все, что положено боевой подруге, но только в тишине идеально начищенной квартиры среди любимых кадок с фикусами и книг находила успокоение. Раиса Андреевна, напротив, была дамой общительной. Любила посплетничать, посудачить. Была тщеславна и самолюбива. Тянулась, насколько могла,  за литературной модой и модой вообще, и, прочитав однажды Чехова, обозвала соседку «душечкой». «Так опекать взрослого сына! - возмущалась она. – Не понимаю». Пасынка Франца Феликсовича она не терпела. Впрочем, взаимно: он с ней едва раскланивался. Был вежлив, чопорен и холоден, как лед. «Гордец», - обижалась Раиса Андреевна и завидовала, что он – поэт.
   Блок не бывал у Завалишиных – среда людей «позитивистски настроенных» была ему чужда. Они вращались в разных, не соприкасающихся друг с другом мирах, но был один эпизод, за который он себя ненавидел.
   Зимой 1905 года в разгар январских событий и «стояния» на Сампсониевском мосту, когда все пути в центр города были отрезаны, и страждущие жители Петербургской стороны переправлялись от Зоологического сада к Дворцовой по льду, сраженный любовью к его Прекрасной Даме Андрей Белый внезапно нагрянул в Петербург. Разместиться в квартире отчима так, чтобы не скомпрометировать Любовь Дмитриевну,  было решительно негде, и экзальтированного гостя на день «подселили» к Завалишиным.
   Память об участии соседей в его семейных делах была ему неприятна, и оттого он был вдвойне строг с Раисой Андреевной, сдержан со Степаном Григорьевичем и совсем не замечал их детей: подростков Толю и Тонечку. Мысль же о том, что смешливый Завалишин и его надутая супруга осведомлены о частых визитах Белого в Петербург – как в прошлом, так и в нынешнем году - об уединенных прогулках «московского гостя» с Любовью Дмитриевной по вечерней столице и часах, проводимых Белым под окном их супружеской спальни, приводила его в бешенство.
   «Лишь тот, кто так любил, как я, имеет право ненавидеть».
   Середины – не было. Максимализм эпохи рождал максимализм в отношениях между людьми. Блок был «за»: или ты со мной навсегда, или…
   ***
   - Заходи, кулема, – приласкал брата Степан Григорьевич. - Не опоздал, не бойся – мы на час перенесли. Пойдем, - старший брат увлек младшего в гостиную. - Пока Раиса Андреевна облачается, мы тут…
   Звякнули графинчики, рюмочки.
   На звон прискакала Раиса Андреевна. Сказать, что она недолюбливала деверя, ничего не сказать: Иван Григорьевич был неприятен ей самим фактом своего существования – он отвлекал внимание Степана Григорьевича от семьи. Сухо поздоровавшись, она неодобрительно взглянула на мужа:
   - Успеете. Весь вечер впереди.
   Степан Григорьевич подмигнул Ивану: не повезло, брат – наверстаем! Ротмистр откашлялся.
   - Что на службе? Как дела? – Раиса Андреевна присела на краешек дивана. Она поминутно поправляла прическу и оглядывалась в сторону кухни – как там с обедом? Готов ли? Допрашивать деверя  было её любимым занятием, отказать себе в удовольствии она не могла. В конце каждого такого разговора Раиса Андреевна настоятельно советовала Ивану Григорьевичу брать пример с брата, который дорос до подполковника, и новый чин не за горами.
   Чтобы не расстраивать невестку, Иван Григорьевич всякий раз отвечал, что дела идут неважно – что было правдой: переход из прокуратуры в Департамент дался ему нелегко.
   Но нынче не утерпел и похвастался:
   - Начальство мной довольно, - Степан Григорьевич одобрительно кивнул: молодец!
   - Вот как? – вскинула брови Раиса Андреевна. Она почти оскорбилась. - Что же вы такого сделали, мой дорогой, что оно стало вдруг довольно?
   - Так уж и «вдруг». Голубушка, ты забываешь: Иван третий год в Департаменте…
   - …и до сих пор ротмистром. Я не в укор вам, Иван Григорьевич, но за три года Степа дорос до подполковника.
   Степан Григорьевич спрятался за спину супруги, замахал руками: пропал! Пропал, братец – попался! И перегнулся от беззвучного хохота.
   - Что вы там расследуете? Расскажите.
   - Финансовые дела. Они неинтересные.
   - Финансовые! – всплеснула руками Раиса Андреевна. - Финансовые как раз самые интересные. Говорите, не томите да я пойду – мне сервировку проверять.
   Она нетерпеливо поерзала. Перо новомодного тюрбана, торчавшее из шляпки вертикально, как шашка у гвардейца при команде «На караул!», заколыхалось. Шею Раисы Андреевны перехватывала нитка некрупного жемчуга. Стиль ее зеленого платья затруднился бы определить даже самый ловкий закройщик, куда скромному ротмистру. Глубоко декольтированное, оно походило на древнегреческую тунику и на наряд рабыни в турецком гареме одновременно.
   Иван Григорьевич старательно отводил глаза:
   - Да, в общем-то… Меня… 
   - Ну, вы и мямля, дорогой.
   - Происшествия на транспорте расследую. Грабежи, кражи. Нет, в самом деле, ничего интересного.
   - Слушаю вас.
   - Право слово, скучно, - он с надеждой посмотрел на Раису Андреевну. – Если последний случай взять…
   - Берите-берите.
   - Тогда извольте, - он вздохнул. - Две недели тому назад из багажного вагона почтового поезда, шедшего из Виндавы в Петербург, неизвестными злоумышленниками был похищен денежный ящик с пятьюдесятью тысячами рублей. Вот я и… занимаюсь.  
   Невестка снова всплеснула руками:
   - Какие деньги! Надо же, - с легкой завистью к похитителям сказала она. - А вы говорите, неинтересно.
   В столовой звякнули тарелки:
   - Потом расскажете. Непременно! – Раиса Андреевна погрозила братьям пальчиком и скрылась.
   Степан Григорьевич сделал «пуфф!» и с серьезным видом уселся против брата:
   - А что там за неприятность с казначеем? В газетах писали.
   - Загорский Павел Ильич, казначей петербургского жандармского дивизиона, штаб-ротмистр. Самоубийство из револьвера. Начато расследование. Растрата казенных денег. Вот и все… неприятности. В кои-то веки выбрался к тебе в гости, а ты с казначеями. Уволь, душа моя, – опечалился белесыми бровями ротмистр.
   - Не уволю, рассказывай, что новенького? Мне любопытно.
   Иван Григорьевич вздохнул – брат любил детективные истории.
   - Все старенькое. Воруют, грабят. Есть, впрочем, одно занятное дельце.  
   - Ну же?
   - Да видишь ли, с августа по декабрь прошлого года, в разгар сам знаешь, каких событий, на московском почтамте при разборке частными лицами корреспонденции участились случаи пропаж ценных пакетов суммою от пяти до пятнадцати-двадцати тысяч…
   - И? Говори, не то Раиса Андреевна позовет.
   - Да собственно и… все, - Иван Григорьевич задумчиво поглядел на потолок. - Кроме одного: с февраля этого года аналогичные пропажи начались и на нашем почтамте.
   - Полно! Мошенник взял да перебрался из Москвы – в Петербург. Иван Григорьевич состроил мину. – Или вы думаете, дело политическое?
   - Есть основания считать, что некоторые политические организации таким оригинальным способом пополняют партийную кассу.
   - Ой, ли, Ваня? Злодейство, конечно, но, думаю, без политики. Тут, может, простое мошенничество.
   - Степан Григорьевич! – раздраженным голосом позвала из прихожей Раиса Андреевна. – Встречай, Анюта приехала.
   Анютой звали старую тощую сплетницу с ласковыми глазами. Она приходилась Раисе Андреевне сестрой и была замужем за немногословным немцем Карлом фон Бергом. Тот служил при дворе на мелкой хозяйственной должности – «по каретному ведомству» - и в любые гости являлся в вицмундире.
   - Иди! Не дай, Бог, попадешь на заметку, - забеспокоился Иван Григорьевич. – Основания более чем серьезные. У меня и подозреваемые есть: молодой человек и девушка. Он три месяца назад устроился в экспедицию сортировщиком. Она встречает его у почтамта после работы. Иди, Степа, от греха – зовут!..
   ***
   К обеду – или теперь уже к ужину – кроме Анюты с мужем, были званы два малознакомых Ивану Григорьевичу офицера с женами и сосед – Франц Феликсович с супругой и пасынком.
   Последних ротмистр знал понаслышке, а с подполковником Кублицким-Пиоттух был знаком шапочно. Когда приглашенные расселись, ротмистр занял скромное место в углу гостиной и затих. Иван Григорьевич стеснялся, что он жандарм, однако, гвардейцы приняли его дружелюбно. На дам старался не глядеть, однако, опытным следовательским глазом –  три года в Департаменте не шутки! - отметил скромный бежевый костюм супруги Франца Феликсовича, белоснежную блузку с высоким воротником, девчоночью челку и грустные глаза. Молодые – пасынок Франца Феликсовича с женою - явно отбывали повинность: компания была не их круга. Иван Григорьевич, привыкший за каждой несуразицей видеть если не тайну то загадку или историю, принялся заинтригованно посматривать на скучающую пару. Наблюдения тотчас принесли результат. Ротмистр отметил, что  соседские сын с невесткой держатся между собой отчужденно.
   «Вот и женись. Потом такие сложности», - он покачал головой и перешел вместе со всеми в столовую.
   Обед был вял и скучен.
   Раиса Андреевна нервничала. Она делала ставку на этот вечер, уоворила соседей прийти всей семьей, мысля подать модного поэта на сладкое, и вот, поди, ж ты.
   Ивана Григорьевича крайне занимало, что молодой человек с лицом, точно вылепленным из воска, - поэт. Поэзию он любил, но знал плохо. В сущности, кроме «Выхожу один я на дорогу» и нескольких стихотворений Пушкина, не знал ничего. И, надо сказать, не понимал, зачем после этих стихов писать другие? Да разве можно? И вдруг – поэт!  
   Отобедав, все вернулись в гостиную.
   Приглашенные разбрелись «по углам». Возле рояля с богинями образовалась мертвая зона, поглотившая неприкаянного поэта с супругой, последняя вскоре присоединилась к дамам, оживленно болтавшим о моде. Иван Григорьевич бочком протиснулся к мужчинам.
   - …Нужно отказаться от пресловутого «золотого рубля». По большому счету золотой рубль интересен лишь в двух случаях: если ты едешь заграницу - на время или насовсем, и если тебе необходимо вывести за рубеж капиталы.
   - Полковник, вы большой эконом, однако же, мера, предложенная вами, чересчур радикальна. Нужны стабильность и развитие, и Государь, я полагаю, поднимет вопрос на новую высоту. Особенно теперь, когда широкие круги общественности…
Высокий, начинающий полнеть, полковник махнул рукой:
   - Общественность! Да знаете ли вы, батенька, что все беды как раз от общественности? Нет у меня надежды на общественность. И на избранную Думу - нет. Каждая партия станет тянуть свою линию, нимало не сообразуясь с нуждами Отечества и государства. Парламентаризм в России штука опасная. Не знаю, сработается ли Дума с правительством? После нашей неудачной войны, и вала всех этих бунтов, восстаний, мятежей и террора нужен один ответственный, решительный человек. Я подчеркиваю: один. И вместо Горемыкина – при всем к нему уважении.
   - О, да! Решительный. О, да.
   - Судя по газетам, - встрял между гостями Степан Григорьевич, опасаясь, как бы немец со своим «О, да!» не наговорил лишнего: Карл понимал «решительность» в духе «Патронов не жалеть!» - наше финансовое положение не столь прочно, и мы уплачиваем одних процентов около четырех миллиардов рублей.
   - Вы верите газетам! – фыркнул оппонент высокого полковника. - Они совсем распустились.
   - Чуть больше, - подал голос Иван Григорьевич. – Четыре миллиарда триста с лишним миллионов.
   На него обернулись и впустили в круг.
   Высокий, его звали Сергеем Ильичем, придвинул ротмистру пепельницу. Мужчины закурили.
   - Каждые шесть с половиной лет мы уплачиваем иностранцам дань, равную по величине колоссальной контрибуции, уплаченной Францией своей победительнице Германии, - продолжил Сергей Ильич. - За последние пять лет эта сумма составила около пяти с половиною миллиардов франков.
   «Записка Нечволодова, - подумал Иван Григорьевич. – Подобными мыслями заражена добрая половина Императорского русского военно-исторического общества».
   - Где же мы берем все эти колоссальные суммы, позвольте спросить? – наступал на Сергея Ильича распетушившийся оппонент. – Этот дылда Витте с Коковцевым последнее время только и делают, что приискивают займов. Берут и берут. А как отдавать? Вот и нынче Коковцев в Париже.
   - Французы спасают нас от революции. Одни они понимают…
   - Говорят, Государь недоволен возвращением Витте из-за границы, - понизил голос Завалишин старший.
   - Скверные газеты уже проповедают, что он вернется к власти! Спаситель России. Вы подумайте! Опять эта клика начнет сеять смуту.
   - Степан Григорьевич, тут и без Витте шерсть клочьями…. Вон давеча, с тверским губернатором, какая беда! Царствие Небесное, – все наскоро перекрестились.
   - Где берем, где берем!..  Да у своего же народного хозяйства и отнимаем. Обескровливаем мужика – крестьянина, мастерового, промышленника, купца. Ведь известно, что промышленность и сельское хозяйство способны жить и развиваться только при условии непрерывного притока финансов…
   - Откуда ж им взяться, коли такие суммы за рубеж уходят? – по-бабьи всплеснул руками Степан Григорьевич.
   - Русский мужик совсем разленился. Он хочет бунтовать, а не работать. Русский мастеровой и коробка спичек без инженера – немца не сделает! – отчеканил Карл фон Берг, и все оскорблено замолчали.
   - Народ у нас талантливый, но жулик, - неожиданно сказала в пустоту Любовь Дмитриевна.
   Степан Григорьевич рассмеялся:
   - А ведь права, голубушка!..
   На каменном лице поэта не дрогнул ни один мускул.
   - Господа, господа! – ящерицей выпрыгнула из «зеленого» угла Раиса Андреевна, чутко прислушивающаяся ко всему, что происходило в гостиной. Молодые, не сговариваясь, выразительно поглядели на «душечку», словно спрашивая: «Можем мы, наконец, уйти?». Это не входило в  её планы.
   - Полно о серьезном! Лариса Николаевна обещала спеть.
   Супруга Сергея Ильича замахала из угла руками:
   - Увольте, голубушка, не в голосе.
   - Тогда попросим нашего прекрасного поэта прочесть прекрасное стихотворение, и, надеюсь, опять о Прекрасной Даме!..
   ***
   Темная полоса. Убийственное опустошение.
   Рознь и склока.
   Неотступный Белый с букетами. Стояние под окнами казарм.
Ухмыляющийся денщик передает корзины роз и сплетничает с соседской кухаркой.
   Ярость и ненависть.
   Физическая – до желания броситься и задушить эту гадину в болотном наряде, деревянного остолопа в вицмундире, тощую крысу с бегающими глазками.
   «Господи! – взмолился Блок. - Дай мне силы освободиться от ненависти к ним. Они лично еще не сделали мне зла. Но я задыхаюсь от ненависти, которая доходит до какого-то патологического, истерического омерзения, мешает жить. Отойди от меня, Сатана, отойди от меня, буржуа… лучше я или еще хуже его, не знаю, но гнусно мне, рвотно мне, отойди, сатана».
   Он обещал матери, что не даст повода к сплетням и пробудет на званом ужине положенное время. «Один час, Саша! - умоляюще смотрела на него Александра Андреевна. – Вместе с Любой, прошу».
   Францик молчал.
   «Вместе!»
   Прекрасная Дама спровадила Белого в Москву, сделав, наконец, окончательный выбор: она остается с Сашей и надеется, что это решение последнее.
   Она не знает, что ему - все равно.
   «Уж лучше пить – мрачно, одному, приехав на Сестрорецкий вокзал на лихаче. Пить беспробудно. Грешить. Все разладилось. Страшно опостылели люди. Потерян ритм души…»
   Ради матери он выдержит званый ужин, но это невыносимо: «Наш прекрасный поэт!» Крысы, крысы… Хороводы крыс. И главная – эта мымра с пером».
   Он понимал, что временами груб с домашними. Неделикатен. На предложение Любы уехать за границу равнодушно осведомился: «С тобой? Неинтересно».
   На его каменном лице застывшая маска, и холод в потухших глазах.
   «Нет больше прекрасной звезды! Прекрасной Дамы. Пала. Синяя бездна пуста. Вы не видели здесь женщины в черном? О, если б я не был пьян, я шел бы следом за ней!»
   - Просим, просим!
   - Передайте…. Нет, мне сыру.
   - Вам рокфор?
   - Лучше лимбургский. Помните: «Меж сыром лимбургским живым?..»
   - «…и ананасом молодым!» Ха-ха-ха!.. Пушкин, Пушкин!
   ***
   Иван Григорьевич почувствовал страшное напряжение.
   Невидимые нити, как пишут в романах, натянулись, и сердце наполнилось печалью и горечью. Кто-то снова закричал: «Просим!» Жизнерадостный оппонент Сергея Ильича захохотал. «Сейчас случиться непоправимое», - подумал ротмистр, но юноша с лицом египетского сфинкса оторвался от тумбы с греческой богиней и, не меняя позы, бесстрастным голосом начал читать: «По вечерам над ресторанами горячий воздух…»
   Иван Григорьевич испугался, что будет плохо – крендель, уключины, а ему бы не хотелось…
   Он не понимал, почему.
   По комнате плыл сизый дым.
   На словах: «Иль это только снится мне?» - у Ивана Григорьевича дрогнуло сердце. Лоб покрылся испариной. «Господи! - сказал он про себя,  будто позвал. - Приди, посмотри: творец по образу и подобию Твоему!»
   Все прекрасное - невозможно: и любовь, и счастье.
   У Ивана Григорьевича выступили слезы.
   - Публичный дом, - проскрипел фон Берг и потянулся за бисквитами.
   Дамы сконфузились.
   Анюта надела оскорбленную маску: «Стихотворение порочит дамское сословие!»
   - Ты обсыпался пудрой, - громко сказала она Карлу
   Франц Феликсович опустил глаза: он устал от выходок пасынка. В одном он с ним согласен: надо жить врозь. В приличном обществе – такие стихи?
   - Браво, - негромко сказал Сергей Ильич.
   Ротмистра точно окатили холодной водой. Ему открылась ужасающая безвкусица бархатных диванов, зеркальных витрин с игривыми статуэтками, хохота, перьев, тюрбанов: «Публичный дом!»
   Пунцовая Любовь Дмитриевна, подавленная обстановкой вокруг чтения, демонстративно поднялась с кресла и, неловко кивнув – всем и никому, – быстрыми шагами вышла из комнаты. В душе Любовь Дмитриевна не любила этого Сашиного стихотворения. Волшебное, оно говорило: Прекрасной Дамы из «запредельности» больше не существует. «Святость» утрачена. Остались пародия и балаган. Клюквенный сок и деревянный меч паяца. Она догадывалась: образ незнакомки – мечты её мужа о чистой беззаветной любви, которую она разрушила.
   Любовь Дмитриевна закусила губу: как он любит усложнять! Все наладится, она умеет договариваться. Ради их прошлого он простит и поймет.
   «Душечка» очнулась и поспешила за невесткой.
   ***
   Скоро все забыли о «духах и туманах», о незнакомке в трауре, тем более, что Александра Андреевна незаметно вернулась и тихо села подле мужа. Разговор вновь скатился к политике, газетам, только что избранной Государственной Думе, к тому, следует ли вкладывать деньги в процентные бумаги. Всех волновал вопрос: «Чем это кончится? И кончится ли вообще?»
   Что «это» - не обозначалось, но подразумевалось: безобразие.
   Стороны горячились.
   «Старый мир. Неужели они не понимают, что все УЖЕ кончилось, и катастрофа наступила? Что все отчетливее в нашем времени проступают черты не промежуточной эпохи, а новой эры, и наше время напоминает не столько рубеж XVIII и XIX веков, сколько первые столетия нашей эры? Мир расколот. Старая половина тает и умирает, и погружается в тень, новая же вступает в историю с варварской дикостью и гениальной яростью…»
   - Позвольте…
   Блок оторвался от раздумий.
   Перед ним, переминаясь с ноги на ногу, стоял невзрачный ротмистр, кажется, родственник хозяина, который во время чтения не сводил с него внимательных глаз и волновался. Иван Григорьевич представился. Они отошли к окну, за которым падал голубой снег.
   Что за весна! Бедные желтые цветы!
   - Простите, быть может, мой вопрос покажется вам странным. Я знаю, это глупо, но… кто она?
   - Вы о ком? – устало спросил поэт: надо было уйти. Теперь поздно: люди, разговоры.
   - Та женщина – в черном? Я понимаю, это образ, - поспешил заверить Блока Иван Григорьевич. На самом деле он ничего не понимал. Не знал толком, о чем спрашивает, зачем? Мысль, не дававшая ему покоя во время чтения была неожиданной, выскочившей, как чертик из табакерки: молодая женщина у почтамта тоже была в трауре! И образ – правильное слово! – образ похож. Говоря сухим юридическим языком: сошлись приметы.
   - Не знаю, - как он мог сказать, кем? Чудной господин. Кажется он жандарм и служит в Департаменте. Тень настороженности промелькнула между ним и прилизанным  любителем поэзии.
   - Я не умею объяснить, к тому ж волнуюсь, простите. Вы – поэт. Для меня это огромно! Прошу еще раз простить…
   - Не стоит так волноваться.
   «Как он сказал?! «Огромно?»
   - В стихотворении все так реально, так узнаваемо, - он переступил с ноги на ногу, – что невольно вспоминаешь, где ты мог видеть эти окрестности, этих остряков в котелках, лакеев? Кажется, что вон там – за поворотом. А женщина? Разве у нее не было прототипа?
   - Не извиняйтесь. Вы правы, - он помолчал. Снег падал, не долетая до земли. -  Если это важно, незнакомка шаталась у Крестовского моста – там есть трактир…
   - Знаю!  
   - …и в Озерках. На станции.
   - Значит, она была!? Реальная женщина в трауре?
   Блок вздохнул, посмотрел в окно:
   - Иногда я и сам думаю, была ли?  
   Странный жандарм вызывал симпатию неположенной чину робостью. Вытянув шею, он смотрел вместе с ним на дальние фабричные огни, на черную реку.
   - Она была в шляпе, похожей на корабль, - сказал Блок. Лживая комета под лиловым шелком. Временами его одолевали приступы женоненавистничества: все они одинаковы. – И от нее пахло фиалкой.
   Рука у горла, испуганные глаза.
   Трень-брень… «Кружка-бокал».
   Отчего он решил, что она, как все? Она – другая, он знает!
   - С темной родинкой над верхней губой – справа?! – неожиданно для самого себя выпалил Иван Григорьевич.
   Почему он спросил?!

Татьяна_Синцова (Россия)

Продолжение: Глава 7 

Предыдущие публикации этого автора