Картонный балаганчик. Роман. Глава 4.
(Публикуется без редактуры и корректуры ввиду большого объема текста)
Главы: 1, 2, 3
Глава 4.
1906, конец апреля.
Дела семейные. Сашенька.
- Даша, тетя дома?
- Нету, - белобрысая девчонка-подросток осторожно приняла из ее рук траурную шляпу с перьями. – Как с обеда ушли, так до се где-то бродют.
Куда запропастилась? То сиднем сидела – не вытянешь.
- Чаю согрей, - она намерзлась в трамвае.
- У меня давно уж самовар наготове, - Дашутка юркнула в кухню.
Пятнадцатилетняя Даша Соколова была взята в семью Гребовецких из саратовской Игнатовки. Александру она звала «тетей Сашей», реже – «молодой барыней». «Сашурой» её звали Михаил, старший брат Дарьи, и гроза дома - Прасковья Афанасьевна Игнатова, пятидесятилетняя старая дева, тетка Антона и Александры, сестра их умершей от туберкулеза матери.
Саша опустилась на кровать. Глянула в зеркало: фу, ты. Лицо в пыли, волосы, как пакля. Весь день она бродила по улицам. Помыться бы.
- Идут, идут! – влетела в каморку испуганная Дарья.
Дверь заскрипела, послышались ворчание, охи.
Саша вытерла щеки салфеткой, изобразила зеркалу беспечную мордашку, улыбнулась.
Как надоела игра, Господи.
- Александра у себя?
- Отдыхают-с, - пискнула Дарья.
- Калоши прими. Куда ставишь немытые? Сколько раз повторять? Переоденусь, через полчаса ужин подашь.
«Значит, будет «разговор», - Саша откинулась на постель.
Бестолковые кудряшки упали на плечи. Она собрала их в пучок. Из окна узкой, как пенал, комнаты виднелись мутная Нева, водонапорная башня, краешек всякий раз разного, то серого, то бледно-зеленого неба да красный кирпичный забор «Крестов».
Место было серьезное.
«Точно в тюрьме сидишь. Надо съезжать».
Она отвернулась к стене и принялась разглядывать обои. На них плескались синие волны с белыми гребешками и желтые звезды вразброс, будто их кто-то накидал на бумагу горстями. Саша потрогала их пальцами: шершавые.
***
Прасковья Афанасьевна Игнатова была дамой «ндравной».
Когда младшая сестра Катерина подцепила «этого польского хлыща» и поселилась с ним в имении, она съехала из большого дома во флигель и больше оттуда не возвращалась. Даже после безвременной кончины Катеньки, когда на руках у мало приспособленного к хозяйству Анатолия Семеновича остались двое «детушек-ангелочков», из флигеля не стронулась. Так и осталась навсегда в «прибежище».
«Прибежище», признаться, находилось не за тридевять земель, а в четырехстах метрах от помещичьего дома – в саду. «Зато я там сама себе хозяйка», - поджимала губы тетя, гордо удаляясь вечерами восвояси, будто ее кто-то гнал или попрекал куском. Все было ровным счетом наоборот: после смерти жены Анатолий Семенович стал в имении приживалом, и без тетиного одобрения не смел истратить копейки.
В дом «на хозяйство» была взята из Игнатовки солдатка Евдокия Соколова с ребятишками: четырехлетней Дарьей и подростком Михаилом. Кухаркой, прачкой – всем на свете. Статная, стройная баба кормила, обстирывала босоногую команду, успевая раздавать подзатыльники и своим, и «гребовецким». Михаил с Антоном были погодки, а Сашка-сорванец всего лишь годом младше брата и двумя годами голоштанного подпаска - Мишки.
Они носились по оврагам, удили на Волге желтопузых подлещиков, косили и прыгали с утесов. Прасковья Афанасьевна негодовала: при Катеньке «детушки» играли на рояле, учили языки, Сашура вышивала по канве затейливых птичек в яблоневом цвету – а сейчас? Девочке скоро тринадцать, а она скачет по песку, от нее пахнет рыбьей чешуей, тиной, и – о, ужас! – у нее цыпки.
«Да-да, - бормотал Анатолий Семенович, - Вы правы. Я распоряжусь». Отцовской строгости хватало на три дня. Три дня Сашка причесывалась, заплетая выгоревшую гриву в косички, мылась душистым мылом, стригла ногти, парила в льняном масле рыжие цыпки. Антоша прилежно читал тете грамматику, римскую и греческую истории, подолгу беседуя с ней об Александре Македонском.
Прасковья Афанасьевна вязала чулок, одобрительно кивая: то-то же.
- Ведьма, накажи, Господь, - услыхала однажды Александра тихий разговор Евдокии Соколовой с молочницей Агафьей, - Кажин шаг стережет. Нужон он мне. Я сваво мужика дождуся.
«Свой» у Евдокии был в солдатах.
- Тёть, кто такой «Кажин»? – подступила к тетушке оробевшая до мурашек Сашура.
Ей казалось - тот чернобородый жилистый мужик, который гнался за ними вдоль отмели. Мишка подбил «гребовецкую» команду «пообчистить» у чернобородого куркуля сети. Они пообчистили, но попались: Тошка запутался в мелкоячеистом неводе, и, казалось, было быть беде – чернобородый настигал, страшные глаза его сверкали, а смоляная борода развевалась по ветру. Мишка обрезал ножом с Тошкиных ног сети, и они дали стрекача. У Сашуры выскакивало сердце. Губы синели, голова моталась, как у куклы. «Раз-два-три, - считала она каждый шаг, который «стерег» ненавистный «Кажин». - Раз-два-три…» Топот приближался. Они рванули из последних сил в горку, и свирепый дядька отстал.
«Сам погибай, а товарища – выручай», - важно объявил испуганной детворе Михаил, когда они уселись в лощине за вывернутой бурей корягой, где у честной компании был «домик». Это был дуб - сухой, звонкий, с выбеленной солнцем древесиной. Теплый-теплый. Она любила гладить его руками и прислоняться к отполированной поверхности щекой.
Вышел скандал.
Евдокия была отставлена от дома. Ее влияние на «детушек» было признано неправильным. Впрочем, не столько ее, сколько «этого босяка». Соколовы переселились в старую перекошенную избу, и каждую свободную минуту «гребовецкие» - четырнадцатилетний Антон и тринадцатилетняя Сашка – прыгали в чертополох и малину, и огородами ускакивали к Михаилу с Дарьей. Там пололи, косили, носили снопы. Кололи дрова, таскали воду, наполняя неподъемные кадушки. Там же обедали простыми картошками с хрустящими малосольными огурцами в укропе, ужинали.
Все - до осени.
Осенью Прасковья Афанасьевна брала домочадцев в ежовые рукавицы. Приходила в дом поутру, отправляла детей с Анатолием Семеновичем в гимназию и на службу – нелюбимый зять был биологом и преподавал в Саратовском агрономическом училище, готовила обеды, определив молочницу Агафью в подручные, накрывала на стол, солила, квасила, делала творог, сметану, варила нежное яблочное повидло, пекла пироги и рыжие караваи. Только что не стирала, не гладила, взвалив на безропотную Агафью нелегкий прачечный воз.
Анатолий Семенович погрустнел и обрюзг.
Прижимая к себе детей, он подолгу глядел вечерами в не закрытые ставнями окна, где у горизонта чернели волжские утесы, за которые падало сонное осеннее солнце.
«Что за манера не закрывать ставень?» - бог знает, у кого спрашивала Прасковья Афанасьевна. Она подозревала, «манера» - польская. За глаза называла Анатолия Семеновича «этим шляхтичем» и недоумевала: «Что она себе думает?» «Она» - это Софья Каземировна, бабушка Антона и Сашки, проживавшая в далеком от саратовской Игнатовки Полоцке.
Случай узнать вскоре представился.
Весной переломного для семьи девятисотого года очнувшийся от спячки зять активно взялся за сад. Обновил сорта вишен, яблонь, груш. Привил на морозоустойчивый абрикос культурный подвой, высадил две гряды малины с ежевикой, разбил в огороде теплицу, а после выпускных экзаменов в училище объявил Прасковье Афанасьевне, что они уезжают на лето в Полоцк. К бабушке Соне. Саше только исполнилось четырнадцать, она прыгала и хлопала в ладоши: «Поезд! Настоящий! Ура, мы едем в Полоцк!» Бегала по двору и размахивала руками.
Тут выяснилось, что строгая тетя любит племянников до слез.
Куда делись ворчание, попреки и сетования. Напустив на лицо скорбную прощальную мину, она, молча, собирала детей и зятя в дорогу, изредка всхлипывая в углу под лестницей, и простаивая вечера у Казанской Божьей Матери, доставшейся когда-то от родителей Катеньке, а теперь – ей. К роковому дню Прасковья Афанасьевна напекла пирогов, наготовила буженины по старинному рецепту – «в коже», упаковала чемоданы.
- Береги детей, Анатолий, - только и сказала она зятю. Нежно поцеловала Антона: «Весь в мать. Голубчик, помни о ней». Приласкала Сашку – лицом эта длиннохвостая вертушка была похожа на Анатолия Семеновича и лишь глазами – синими, фиолетовыми, фиалковыми – на сестру Катерину: «За отцом смотри. Ты теперь взрослая девочка, чтоб не скучал, не тосковал – весели его».
- Будто мы навсегда, - смешался Анатолий Семенович, - Чай, не на край света.
- Кто знает, навсегда или нет. Не поминай лихом, - запнулась она, будто желая сказать что-то важное. - Прощай. Прощайте…
Михаил сел на козлы – из шебутного и непоседливого подростка он превратился в смышленого юношу, – и они тронулись.
Вернулись – другими. Все-все.
Анатолий Семенович – помолодевшим франтом в шелковом жилете и рыжих ботинках на высокой американской подошве. Сорок лет для мужчины – век ли? Антон - восторженным поклонником военной службы, будущим кадетом Николаевского кадетского училища в Полоцке: бабушка Софья Каземировна жила на Нижне-Покровской улице, из окон дома были видны колокольня Николаевского собора да выбеленный угол казармы. Сашура вернулась барышней. Этого никто не ожидал. Бабушка Соня отдала ей свои платья, сказала: «Тетя тебе перешьет», - научила Сашку делать высокую прическу, обмахиваться веером и душиться.
- Чем это от тебя? – смущенно спросил принюхавшийся Михаил, он забежал к ним во двор в первый день приезда Гребовецких из Полоцка.
Сашка дернула плечом, закатила глаза: деревня!
- Дура! Не обращай внимания – она бабкиными духами облилась! – закричал будущий кадет. - Пошли, что покажу.
Они обменивались с Михаилом книгами и рисовали на желтой миллиметровке карты сражений.
- Да-с, милейшая Прасковья Афанасьевна, - зять приобрел дурную привычку подсмеиваться и обращаться к дамам «милейшая», - Наша Западная Двина против вашей Волги – ручеек-с.
Прасковья Афанасьевна похолодела: «Ваша, наша».
«Не к добру», - подумала она и приветливо, насколько хватило сил, кивнула:
- С Волгой мало, какая река сравнится.
***
После Полоцка начались тайны.
Втихаря от тётушки Анатолий Семенович устроил Михаила в агрономическое училище. Евдокия сопротивлялась: дом и так без работника, но он убедил: «Парень смышленый, ему учиться надо». Так же скрытно подал заявку на замещение вакантной должности лектора на недавно открывшемся факультете Ветеринарной Медицины Цюрихского университета и благодаря протекции основателя факультета Йохана Джекоба Ромера, с которым переписывался со студенческих лет, был принят в число преподавателей.
Это ли не удача? Ах, боже мой, он так мечтал вернуться к научной деятельности! А что? Дети пристроены – Тошка скоро станет офицером. Сашура… Что делать с Сашкой? Анатолий Семенович расхаживал по комнатам в волнении.
Придется оставить ее с Прасковьей.
«Ну, да: поживет в Игнатовке, окончит гимназию, приедет в Цюрих, поступит на факультет. Или выйдет замуж, наконец. Вон, какая… вымахала. Невестится уже. Но надо как-то объявить».
По случаю приезда устроили ужин.
Уселись чинно, строго. Как всегда у тети.
- У бабушки Сони было весело, - надулась Сашура и уставилась в самовар: с недавних пор ей нравилось разглядывать свою физиономию в зеркалах. - И папа пел под гитару!
- Кр-расавица! Сикалка немытая! – захохотал Антон и получил подзатыльник.
- Это будущий русский офицер!
- А что она?!
- Русский офицер уважает даму…
- Кто - дама?! – задохнулся от возмущения Тошка.
- Бе-ее! – высунула язык красавица. Прасковья Афанасьевна не поскупилась и отвесила вторую затрещину – теперь уже Александре.
Анатолий Семенович поскучнел.
- Русский офицер уважает родню, поправляет младших, подает пример…
Зять уставился в окно.
Крупная ночная бабочка мохнатыми крыльями стукнула в стекло и улетела.
Отделение, на которое он был принят лектором, называлось «Отделение Физиологии и Животной Пищи». Глупо, но он стеснялся названия. Представлял, как, не подав вначале и вида, Прасковья усмехнется этой «пище», а потом станет язвить. «Мастерица поучать-то», - рассердился Анатолий Семенович.
В отношениях с невесткой была неопределенность. Вернее, как посмотреть. Может, и определенность, но такая, которую требовалось «разрешить» и привести «к одному концу».
Год спустя после смерти Катеньки случилась… история, о которой Прасковья Афанасьевна вспоминала с оторопью, а Анатолий Семенович – с досадой. Покраснев, она тогда отступила: «Бог с вами, Анатолий Семенович». Зять ретировался в волнении. Всю жизнь она корила себя за строгость, ожидая: вдруг он отважится… снова? И что, что она старше? Всего на пять лет – живут же люди. Она обнимала бы его нежно, ласково - он ведь не знает, как она умеет обнимать. В их саду цвели бы яблони, вишни, пели бы иволги, свиристели, горели в траве светляки; они стояли бы под вишнями, ловили осыпающийся цвет, а с Волги доносилось бы негромкое протяжное пение…
Ничего нет выше – ни в загробном, ни в земном мирах.
Это и есть рай. «Простое счастье». Руками его бери.
Она все ждала, но Анатолий Семенович «не отваживался».
Ходил «крадом», боком, в глаза не глядел. Ничего не «разрешилось» ни тогда, ни после. Прасковья Афанасьевна замкнулась, посуровела, стала жить только для «детушек».
Значит, так суждено.
Вечерами горько плакала в своем «прибежище». В раскрытые окна лезли глупые яблоневые ветки, пахло мятликом, мелиссой, в траве всхлипывали испуганные птицы. Фьють-ах! Фьють-ах! Вот так и просвистела жизнь. Если пойти, броситься на шею, сказать: «Навек твоя?» Выяснить, спросить.
«Что «выяснить»? В сорок-то с лишним лет, - хмыкала она и хлопала ставней. - Смешно». Её страшил отказ. Ну, скажет она: «Навек», - а он возьмет да испугается? Она отмалчивалась, Анатолий Семенович прятал глаза. Так и мыкались. Он в доме – весь в странной науке и воспоминаниях молодости. Она – во флигеле, среди пучков спорыша и болотной горечавки: Прасковья Афанасьевна была травницей.
Уезжал Анатолий Семенович радостный, глаза блестели. Объявил ей: «Детей я вырастил, Прасковья. Долг свой по отношению к несчастной Катеньке выполнил». Глянул виновато – воровато. Пробежал из угла в угол. «Поезжайте, Анатолий Семенович, - сказала она ледяным голосом. - Сашеньку я не брошу, до ума доведу». И вышла из комнаты. В сборах участвовала, а провожать - не пошла: с глаз долой, из сердца – вон.
Прасковья Афанасьевна слыла сильной женщиной.
***
За стеной звякнули ложками, позвали тетиным голосом:
- Александра!
Она накинула шаль.
Фарфоровая такса вытянула мордочку: «Не уходи!..»
Как и Сашина, тетина комната смотрела окнами «на Кресты». Она была квадратной, с высокими окнами и громоздкой кафельной печью. Ручка у печной дверцы была непростая, а в виде бронзовой птичьей головы. Сколько Саша ни присматривалась, все ей казалось – куриной. Где бы ни жили, они жили так всегда: большая комната – тетина, маленькая – Сашина, а кухня – Дарьина.
Вернувшийся из нетей солдат сделал Евдокии Соколовой близнецов и неожиданно помер. В деревне говорили: «от чирьев». Прасковья Афанасьевна смилостивилась и, чтобы Евдокия могла свести концы с концами, взяла девочку в дом.
Они не бедствовали, но разносолов на круглом столе не водилось. Тете не нравились разъезды. Она мечтала «осесть», и оттого ворчала: «Будет костям место?». Александре, знавшей «подходцы», стоило немалых трудов убедить ее перебраться из бурлящей революционной Москвы в столицу. «Если там помру, - согласилась с переездом тётушка, - на горке похороните. Не хочу в болоте лежать». Два раза в год Прасковья Афанасьевна подолгу жила в Игнатовке: следила за имением, садом, продавала урожай, оставляя Сашуру с Дарьей «на Бога да на этого непутевого».
Она имела в виду Михаила.
***
Михаил Соколов, он же Чумбуридзе, Шапошников, Медведь, он же Кочетов, Виноградов и Розенберг, лидер эсеров-максималистов, и Сашура влюблена в него с детства.
С того самого - босоногого. С домика под дубом, теплой коры, жареных на костре налимьих печенок, ухи из ряпушки. С широкого луга за соколовской избой и детского братства.
«И только смерть разлучит нас».
«Трам-пам-пам», - она сделала шершавым звездам щелбаны: а вот служение революции ей недоступно. Она девица взбалмошная, кокетливая. Любит наряды, зонтики, шляпки.
«Прицепился, дурак, к духам».
Духи Софьи Каземировны произвели на Соколова неизгладимое впечатление: он поставил на Сашке крест. Она лишь девочка, с которой росли: играли в прятки и лазали по сараям. Что это, скажите, за революционный товарищ, от которого пахнет духами?
Анатолий Семенович оказал всем медвежью услугу. В Саратовском агрономическом Михаил сблизился с эсерами – страшными, нечесаными типами, на плечах которых вечно блестела жирная перхоть, стал боевиком, а двумя годами позже – вдохновителем отряда максималистов, трибуном, могильщиком ненавистного капитала.
***
- Панихиду я по Антоше заказала.
- И я, - Саша не выдержала и разревелась.
- Не реви. Бог милостив, - надтреснутым голосом обратилась к ней Прасковья Афанасьевна.
Вышло не к месту торжественно. Театральности Александра не терпела. Вытерла слёзы и принялась ковырять жаркое.
- Так-то лучше. Будет уже – отплакали. Одни мы остались, Саша. Надо думать, как дальше жить.
Дарья внесла самовар, поставила на стол блюдо с пампушками:
- Удались как, Прасковья Афанасьевна, гляньте: румяные.
- Как жили, так и будем жить.
- Не мельтеши. Не до пышек, поди.
Девчушка юркнула на кухню.
- Нет, уж, дорогая, «как жили» - не годится. Брата не вернешь – сколько можно гориться? Я не вечная. На кого тебя оставлю? Отец… устранился, нарядами откупается.
- Тётя!
- Не перечь. Я правду говорю. У него, чай, теперь своя жизнь, - она вспомнила давнюю любовь, яблоневые ветки в цвету.
- Надо тебе подумать о семье и доме, - Александра закатила глаза: так она и знала. Старая песня. – Нечего кособочиться. Выдам тебя за приличного человека и удалюсь на покой.
- Где ты возьмешь «приличного»?
Тётушка подозрительно сощурилась:
- «Приличные» на дороге не валяются. Оно неплохо бы тебя, голубка, выдать за какого-нибудь камер-юнкера или пажа. На худой конец богатого комиссионера, - она многозначительно посмотрела на племянницу.
Комиссионером Сибирского торгового общества был Агафон Павлинов, торговавший серебром да вонючими шкурками. С Матреной Павлиновой, матушкой означенного Агафона, Прасковья Афанасьевна училась когда-то в гимназии. По взаимному сговору подруги назойливо сватали Агафона Александре в мужья.
- Тетя, не начинай! Прошу.
- Чем он тебе плох, скажи? Свой дом в Москве, материн – в Саратове. Часы на золотой цепочке…
- Он приказчик.
- Или приказчики не люди? Ну не красавец! И ростом… не вышел, что из того?
Саша скривилась: конопатый Агафон был к тому же рыж.
- Ладно, моих женихов отвергаешь, гляди, чего я надумала, - тётя придвинулась и зашептала. - Объявление в газету дала. Ну-ка, читай.
Из-под домашней разноперой шали вынырнуло потрепанное «Новое Время», и между «Готовальнями А. Полько» и «Фисгармониями Юлия Генриха Циммермана» Александра с ужасом прочитала: «Почтенная дама не прочь выдать замуж 21-летн. племянницу …»
Икнула и расширила глаза:
- Аааа! Мма-а-х-ха-ха, - захохотала и пошла пятнами. - Ха-ха…
- Ты с ума сошла? – возмутилась оторопевшая тётушка, - Регочешь, как скаженная. Опять, скажешь, не так?
- Ха-ха…. Ой, мама… ах…
Тетино объявление гласило: «Почтенная дама не прочь выдать замуж 21-летн. племянницу – добронравное, нежное, изящное создание более чем миловидной наружности. Приличное денежное приданое. Две пустоши и сад. Алкоголиков, игроков, вертопрахов, вообще людей порочных просят не утруждать перепиской. Предъявит. 25 р. билета 538899. Главный почтамт».
- Аааа! «Добронравное»! Главный почтамт…. Ой, не могу… Вертопрахов!
Испуганная Дарья встала в дверном проеме.
Прасковья Афанасьевна махнула на нее газетой:
- Уйди с глаз! Не маячь. Нет уж, дорогая, коли начала – все выложу: этот орел тебе не пара! - она погрозила в сторону Дашиной каморки свернутым «Новым временем». - Так и знай. Или он, или я. Ты думаешь, я не вижу, как ты в рот ему заглядываешь? Как прыгаешь за ним из края в край: «Тетя, поедем туда, поедем сюда, в Петербург, зад Петербурга - я на курсы поступлю!», - передразнила она Александру, - Где твои курсы? Пока я жива – не бывать этому. Хватит! В нем хорошего один чуб! На агронома он выучился? А?
- Ну…
- Гну, - тетя рассвирепела не на шутку. - В Москву поехал – конторщиком хотел стать. Где та контора?!
***
Саша перестала смеяться и серьезно посмотрела на тетушку: «Какое счастье, что она не знает, чем занимается Михаил на самом деле». В некоторых вопросах Прасковья Афанасьевна была на редкость не проницательна, связывая Мишкины кочевья с неуживчивостью характера – и только.
***
- Теперь ты потащилась за ним в Петербург! Как хвостом виляла, помнишь? «Поедем, тетя, в столице поживем». И что? Сидим тут… у тюрьмы. Ждем у моря погоды.
- А если я на курсы поступлю?
- Нет уж: лучше замуж. Я не вечная.
- Ну, тё-ё-ть, - заканючила Александра, рассчитывая подластиться. - Я и документы с учебниками подготовила.
- За первого, кто посватается, отдам, поняла? За дьячка хромого, – она постучала костяшками пальцев по газете. - Не пара он тебе, Саша. Ты знаешь.
И удалилась за ширму.
Продолжение: Глава 5
Татьяна_Синцова (Россия)
Предыдущие публикации этого автора