Картонный балаганчик. Роман. Глава 9.

(Публикуется без редактуры и корректуры ввиду большого объема текста)

Главы: 1, 2, 3, 4, 5, 6, 7, 8 

Глава 9.

1906, июнь-июль.
Санкт-Петербург.
Проводы. Новое задание.

   Отец Дмитрий забылся.
   В глазах стояли черные ивановские мужики с кольями, растерянный становой без фуражки– ее сорвали, затоптали в пыли - областной атаман Максимович. Мелькали лица. В ушах звенела команда «Залп!», слышались стоны, проклятия.
   «За порубку  - жизнь отнимать! За пять стволов березовых бревен.  А если б мой сад? Прасковьины яблони? Пусть ничье будет, Твое – Господи!»
   - Выпей, - Прасковья Афанасьевна поднесла настой. В комнате запахло ромашкой и малиновым листом.
   - Пахнет, будто у нас в Игнатовке. Что Саша?
   - Уснула.
   - Отвадила бы ты ее от Михаила - погубит. Куда Анатолий-то смотрит?
   - Не знаю, куда. Пишет редко. У него своя жизнь, - она хотела прибавить презрительное «полячишка», да не прибавила.
   - Ты вот что. Отпусти со мной Дарью: Евдокия совсем плоха. Помрет – близнецы одни останутся.
   - Господи! – Прасковья перекрестилась. – Что с ней? Всегда  здоровая была.
   - Простудилась по весне - рыбалила. С тех пор и слегла, -  он замолчал.
   - Надорвалась, видать. Сын – отрезанный ломоть. Всюду сама и сама, - Прасковья вздохнула: не ладила она с Евдокией, ревновала по глупости, а жизнь вон как повернулась. -  Дима, я следом за тобой поеду. И Дарью возьму. Хотела в августе – да какая разница: месяцем раньше, месяцем позже. Ребятишек в случае чего не оставлю.
   - Добро. Михаил вспоминает мать-то?
   - Шалопутный он. На месте не сидит, мечется. То в конторщики определиться, то в рабочие. В отца, видать, пошел. Ты говоришь «отвадить», а как? Замуж ее хотела выдать, - переключилась она на «больную» тему. -  Обсмеяла – и только.
   - Придумала… чепуху, какую. Что вы, бабы, дальше плетня не видите? Уезжать вам надо. В Швейцарию – зад Швейцарии, куда глаза глядят. Антона потеряли и эту… того гляди.
   Он приподнялся на подушке:
   - Скажи ей, что тебе… на водах надо полечиться. Врачи, мол, советуют.
   - Чему учишь, батюшка? – не выдержала, усмехнулась она.
   - Во спасение. Глупая ты. Уезжать надо, пойми. Бежать. Устал я. Иди, отдыхать буду.
   Прасковья удалилась за ширму. Долго кряхтела, охала. Помолясь, затушила лампу, легла.
   Саша подождала, пока тетя заснет,  – и заплакала.
   Предчувствие беды.
   Красные карлики. Желтые, оранжевые круги.
   Как поется в их песне: «Ко всему готовы, ничего не жаль»?
   А ей – жаль! Она маленькая, слабая. Она устала, наконец!
   Прощаясь с Мишкой у дуба, она обернулась и увидела рядом с ним Володю Мазурина, которого помнила по горячим пресненским событиям и которому носила передачи в Таганскую. Парни быстро удалялись в сторону Кронверка. Такие встречи неспроста. Отчаянный Мазурин всегда появляется перед серьезными «эксами».
   Они к чему-то готовятся.
   Трамвайчик тренькнул, покатил к Троицкому мосту.
   «В Лукоморье! В Лукоморье!»
   Аптекарский остров, министерские дачи, ее «поручения».
   Диковинный паровой катер на Невке.
   Он приезжал за Столыпиным.
   ***
   Саратовские обыватели надеялись, что Петр Аркадьевич «задаст» и «покажет». Что он мог «показать»? Что «дать России»? Крупный землевладелец из старинного дворянского рода, родившийся в Дрездене, детство проведший в имении Середниково, владевший 8000 десятин в 5 губерниях России? По происхождению из него должен был выйти Обломов, а получился – Штольц.
   Всю жизнь он мечтал перекроить общинную русскую деревню «на литовские хутора», а она не перекраивалась.
   Не влезала в чужой кафтан, хоть плачь.
   Приходилось «обрубать».
   Хотелось немецкой деловитости, прирастания богатства, хватки, жилки.
   Но саратовские мужики бунтовали, и то, что получалось в Ковно или Гродно, где Столыпин, будучи губернатором, отстаивал идею создания хуторских хозяйств по немецкому образцу, не шибко-то выходило в Саратовской губернии, куда он был назначен в феврале 1903 года.
   Отчего ж бунтуют? По буйству характера? По дури? Бога не боятся, царя не любят? Или из другого теста сделаны? Отчего им не работается? Где хватка, жилка? Где закрома, крытые железом избы, набитые «добром»?
   Почему не прирастают их хозяйства?
   В 1905 году Столыпин принял личное участие в подавлении крестьянских бунтов, за что получил персональную благодарность от Государя. Усердие было оценено, и 26 апреля 1906, в день открытия I Государственной думы, Петр Аркадьевич был назначен министром внутренних дел в кабинете престарелого И. Л. Горемыкина. Тот на важные вопросы имел привычку отмахиваться: «Ерунда! Как Государь решит, так и будет».
   О, как оно будет! Как будет.
   Страшен будет Петербург: одно небо – на три четверти пространства. Зеленое,  пронзительное, с закатами, как стихийное бедствие.
   Пропасть в них навсегда, затеряться.
   И зыбко так... Зыбко.
   И всюду – рознь и склока. Дым пожарищ, и болотный туман.
   Столыпин не отмахивался.
   Он действовал. Энергично. Деловито. По-немецки.
   «Дайте государству 20 лет покоя внутреннего и внешнего, и вы не узнаете нынешней России», - просил Столыпин у «дышавших ненавистью» к правительству депутатов.
   Не дали. Не могли ждать.
   Сгорали от нетерпения - это их земля! Кричали серыми ртами: их, их!
   Их страна. Они – хозяева!
   Россия «Фредериксов» обижалась: а мы – кто?
   ***
   Дядя два дня погостил и отбыл.
   «Как вы тут живете? В лавках грязь, крысы, а за углом шапито и велосипеды «Триумф» продают. Возвращайтесь в Игнатовку», - он ласково посмотрел на Александру, благословил и сунул в руку иконку. На Прасковью Афанасьевну глянул строго: «Я  все сказал». Та поджала губы.
   Перекрестил троих:
   - Не провожайте, - взял палку, саквояжик со сменой белья, Дарьины гостинцы, спрятал под старую соломенную шляпу волосы, все присели на дорожку и – в путь, в путь! К волжским просторам, лютикам, прохладной полыни, перепелам, куропаткам, сусликам. Прочь от ржавых болот, каменных проспектов, каналов.
   «Город черта» мигнул семафорами и выпустил из загребущих рук сухого, стройного, несмотря на годы, старика с черными глазами, когда-то живыми, а теперь потухшими. Он устал жить. Он не годится для этого века. Храм души его пуст.
   «Как хотят теперь», - Дмитрий Афанасьевич откинулся на спинку купе.
   В Игнатовку Александре хотелось.
   В ту далекую, в которой все были живы, носились по песчаному берегу, удили подлещиков, удирали от страшного «Кажина», пили нектар из красного клевера, ловили стрекоз, собирали ежевику и варили зеленую уху на очаге. Толстые куски рыбы разваливались надвое, обжигали рот. Мишка выстругивал из липовых чурочек ложки. Она прятала их в «домике» под дубом, о котором знали лишь трое – Антон, Михаил, Александра.
   - Вставай, голубка, - сказала поутру на другой день после отъезда Дмитрия Афанасьевича в Саратов тетя. -  Чай вскипает. Я Дарью в лавку послала да к молочнице. Вставай, поговорить нам надо.
   Саша надела маркизетовую блузку, юбку с оборкой, причесалась. Чай с маслом, «сливовое» варенье, ванильная пышка, испеченная рачительной Прасковьей Афанасьевной из экономии - вот и весь завтрак.
   - Случилось, что?
   Тётя была в боевом настроении – губы в ниточку.
   - В Игнатовку я уезжаю, Саша.
   - Ты в августе хотела.
   - Дарью с собой беру. Сад надо проведать. Дело к урожаю, работы, сама знаешь, много, - она разломила пышку, подала намазанную маслом половинку Александре. Задумалась. - Пока Груздев берет мою сушку, надо трудиться.
   Сашура кивнула. Ах, эти деньги! Отец присылал, но крохи. И - только, когда попросишь, а просить она не любила. Анатолий Семенович был скуп. Жил «для себя»: свои заботы, книги, траты, наконец. Что предосудительного? Обычная европейская бережливость.
   Каждый отвечает по счетам своим.
   Когда позволяли обстоятельства, Александра подрабатывала уроками. Её работа страшно раздражала Михаила – он не хотел, чтобы она «светилась» и расширяла круг знакомств. Нет-нет, надо трудиться! Вести счета, записывать расходы. Тётя права:  растить сад, сносить испытания, надеяться, и тогда Бог сжалится  и пошлет им ангелов!
   - Вот еще что: неприятности у нас, Сашура. Дмитрий Афанасьевич сказал, Евдокия плоха. Простудилась по весне, не встает, болеет.
   Саша закрыла лицо руками:
   - Господи.
   - Если вдруг непоправимое, Дарью не брошу: возьму с близнецами в дом, помощниками мне будут.
   - Да что же это…
   - Будет-будет. Не ровен час, придет. Вида не показывай. Я ей до самого Саратова не скажу: успеет наплакаться. Михаилу, если объявится, передай, мать, мол, больна. Поправится – нет, неизвестно. Вот и сын, а толку от него никакого. Летает по верхам, о доме не помнит. Не хозяин он дому своему, вот что.
   Рыжие брови сошлись на переносице:
   - Надолго расстаёмся, Бог весть. Как тебе жить? Думай сама. Надеюсь, пойдешь учиться, Саша. Что-то отец пришлет, что-то сама заработаешь. Не реви, говорю. Выучиться бы тебе на машинистку, - мечтательно сощурилась тётя. – А лучше замуж. Еще лучше – в Цюрих. Поезжай, Сашенька? Богом тебя прошу.
   - Да-да…
   Прасковья Афанасьевна была в своей стихии: другие в трудную минуту раскисали, она собирала волю в кулак и начинала действовать.
   - Настасья, кухарка соседская, поможет тебе со стиркой, уборкой. Я договорилась. Завтрак и ужин сготовишь сама. Всухомятку не питайся.
   - Не волнуйся.
   - Станет невмоготу, к отцу поезжай. Поживи возле него. Не мальчик уже. Тоже присмотра требует, - Прасковья Афанасьевна запнулась: глупая память услужливо «подсунула» ей яблоневые ветки в цвету, занавески с мережкой, ожидание.
   ***
   Стукнула дверь, в комнату влетела Дарья:
   - Молочнице, как вы велели, деньги отдала. Гречки с пшеном купила, башмаки у сапожника забрала, - глаза у нее были круглые, как у молодой овцы, испуганные. Она делала знаки. Александра приложила палец к губам. Собрала чашки, вышла  на кухню.
   - Вот, теть Саш, - Дарья сунула ей в ладонь клочок бумаги.
   - Тихо-тихо. Миша?
   - Не. Какой-то чернявый хлопец, не Миша.
   «Лешка Ухтомский!»
   - Кажись, видала тогда такого, - шепнула она, кивнув на окно. Саша поняла: в доме под куполом. – Из лавки выхожу, а он до мене – шасть.
   - Тихо, - Александра не удержалась, погладила девочку по косичкам. – Собирай вещи, вы с Прасковьей Афанасьевной в Игнатовку едете.
   - Чего вы тут? – тетя решила быть на чеку: вдруг Александра проболтается или разревется, не дай бог?
   Дарья запрыгала: ура! Ура! В Игнатовку!
   Саша махнула рукой и ушла в свою комнату.
   «В наш день, в 9, на старом месте», - прочитала она скомканную записку и порвала.
   Значит, завтра.
   «Наш день» - это среда, день рождения «нелегалки».
   «Глупые игры! - рассердилась Александра. – С матерью худо, а он!»
   После дурацкого венчания со смешным милым Персицем, которого было невыносимо жаль, и перед которым было стыдно до слез, она хотела сжечь мерзкий паспорт к лешему, но Мишка запретил: «Пригодится».
   Ладно. Завтра так завтра.
   ***
   В среду, переодевшись молочницей, она выскользнула из дома ни свет, ни заря: платочек, бязевая юбка, ситцевой кофта горохом, бидон на руке. Свернула на Английский проспект, мостовые которого были запружены сонным рабочим людом, шустро пробежала квартал и на углу Офицерской прыгнула в конку.
   Солнце всходило медленно, лениво.
   Было прохладно, и она пожалела, что не накинула на плечи шаль.
   Коломна между Пряжкой и Крюковым каналом вмещала все: и православный храм, и лютеранскую церковь, Демидов сад, Латышское музыкальное собрание и театр Неметти. В Коломне жили безалаберные артисты, полунищие музыканты, циркачи и третьеразрядные балетные дивы. Александра скользнула по афишам. С потрепанной тумбы ей печально махнула крылом «Синяя птица». Господи, она сто лет не была в театре!..
   Вагончик дернулся, свернул на набережную Крюкова канала, и, оставив позади себя Мариинский, потащился мимо Новой Голландии к Николаевскому мосту. Через Троицкий Сашура не поехала – у дуба и на Аптекарском ее видели скучающей барышней с зонтиком. Вряд ли кто-то в скромной молочнице узнал бы тоскующую красотку, но она предпочитала не рисковать. Весь оставшийся путь Саша отважно продремала и очнулась лишь, когда конный трамвайчик стал спускаться с Тучкова моста. На углу Пушкарской и Вознесенской выпрыгнула из вагона, повесила на руку бидон и засеменила в сторону Сытного рынка.
   Переулками, дворами, подворотнями.
   Тук-тук - башмачки, трень-брень - ведра у колонок.
   Тощие полосатые кошки выпрыгивали из мусорных баков и бросались ей под ноги.
   Чем ближе к Сытному, тем больше грязи, вони, телег и овощной гнили под ногами. Сытый мало, чем отличался от других рынков города. Он представлял собою довольно нечистую площадь, замощенную грубым булыжником и застроенную деревянными  рядами ларьков с павильонами. В узких улочках, сходившихся к Сытному, ютились трактиры, пивные, грязные притоны и модные портерные. У питейных заведений толклись подозрительные личности, сновали нищие и наглые громкоголосые мешочники. Хозяйки с кухарками бродили по рядам, водили носами, принюхиваясь к дешевому мясу, рыбе, овощам. Сытые серые воробьи сидели на битых тыквах и дремали. Длинномордые собаки ржавой масти трепали мясные обрезки, урчали, настороженно поглядывая окрест.
   Александра надвинула платок.
   Она встречалась с Мишкой в торговом балагане – деревянном помосте с нависающей парусиновой крышей, которую подпирали два хлипких столбика. В нем в ожидании работы топтались грузчики да похмелялись небритые пьяницы.
   Саша намеренно пошла в другую сторону и у тощего мужичка с лошадиным лицом купила плетеную авоську с витыми ручками. Примерила авоську к руке:
   - Гляди, сколь войдет-то, дядя. Ай, угодил, - засмеялась она и, копируя Дарью, прикрыла ладошкой рот.
   Ветер трепал знакомую парусину. Пять ступенек, дощатый помост под выжженным солнцем навесом – вот и весь балаган. Часы на каменном здании напротив рынка прохрипели четверть десятого. Соколов учил: десять минут осматриваешься, потом – подходишь. Она купила кулек крупных маслянистых семечек и, поклевывая, вьющейся походкой направилась к балагану.
   На помосте, как на сцене, сидели замызганные джентльмены да  измученные дорогой обозники.
   «На шпиков не похожи», - отметила она про себя.
   Уже приметив за одним из столиков, Михаила и угловатого паренька, которого знала как Лешу Ухтомского, Саша обошла павильон с тыльной стороны.
   Мишка откинулся на спинку стула, натянул на лоб кепку.
   Условный знак. Можно подходить.
   ***
   - Ну, что, красавица, - он весело подмигнул, – семечками угостишь? Али пожадничаешь?
   - Здравствуйте, здравствуй, Леша, - шепнула она Ухтомскому. – Берите, хлопцы. Нешто мне семечек жалко? – громко подыграла она Соколову и выложила на середину стола надорванный кулек.  
   Наплевав на конспирацию, ребята завтракали: пять крупных картошек в миске, малосольные огурцы, хлеб на блюде, шмат сала с прожилками –  пропади оно все!
   Лихость, бравада. Глупое веселье. Каждый день, как последний.
   Так и надо жить - смеясь!
   Оглянись: смерть за левым плечом.
   Она тоже проголодалась. В дни встреч и «заданий» Саша ничего не ела от страха, но сегодня все было по-иному. Эх, да что там, в самом деле! Была – ни была.
   - Чаю! – скомандовал Соколов
   Пожилой горбатый половой принес на подносе заварник, три стакана, пышную, обсыпанную крошкой, булку да горсть карамели в фантиках.
   Внутри у нее дрогнуло: горбатый, маленький. Красные карлики из сна! Она не помнит такого полового. Новенький? Народ у рынка трется затрапезный, убогий. «Не может быть, чтоб шпион», - успокоила она себя. Придвинула блюдце с булкой.
   - Дело есть. Саша, - вполголоса сказал Михаил. – Почтамтский опыт показал, что вы с Лешей Ухтомским сработались, - он жестко усмехнулся. Левая щека дернулась. «Тик?» - испугалась Александра. – Поэтому мы решили задействовать вас в одной рискованной операции. Крайне важной для нас. Ваш ход - первый. Справитесь – успех гарантирован. Беретесь? Партия вам доверяет.
   Партия! Десять мальчишек и Мишка. Но Соколов не обращал на это внимания: были б кости, мясо нарастет.
   Горбатый половой похромал к соседнему столику – красноглазые джентльмены решили «повторить».
   Страшный, какой!
   Саша съежилась, кивнула:
   - Что делать?
   - Нужно раздобыть жандармское платье. Для двоих.
   - Сложно. Понадобятся мерки, документы надежные. Для кого?
   Леша Ухтомский подал голос:
   - Для меня и…
   - Посмотри направо, - перебил его Михаил.
   Она облокотилась на левую руку, потеребила косынку.
   - Паренька в железнодорожной фуражке, видишь?
   - Да.
   - Для него. Это Никита Иванов из Смоленска. Окончил типографскую железнодорожную школу. Надежный товарищ.
   - Какой из него жандарм? – Саша тихо ужаснулась. – Он же ребенок.
   - Ребенок – жеребенок. Ему двадцать лет, - Соколов критически оглядел курносого Иванова. Тот беспечно пялился на разругавшихся в овощном ряду торговок, вокруг которых собирался народ и подначивал:
   - Глашка, не робей!
   - Завидущая до чужого места! Кобыла!
   - И-и-и! - тонко визжала Глашка.
   - Ату её!
   Кругом гоготали.
   Александра занервничала. Ухтомский тронул ее за рукав:
   - Не волнуйтесь, Сашенька. Выглядит молодо, так что?  Он взрослый дядька.
   - Понятно, - Сашура прикусила губу: он и из Лешки был неважный жандарм. Не лучше, чем из Иванова. Ну, конторщик, приказчик, служащий почтамта, наконец. Она хмыкнула. По почтовому ведомству Ухтомский был большим специалистом. Но жандарм…. Таких жандармов она не видела.
   - Ты чего? – удивился Соколов.
   - Да так. Почтовый сортировщик из Алексея вышел отменный, а вот жандарм.
   Успенский засмущался:
   - Вообще-то меня Ильей зовут.
   Зачем сказал? Чтоб запомнила? По спине побежали мурашки.
   Михаил пристально оглядел Иванова с Ухтомским:
   - Не придумывай, справятся. Ближе к делу. Я узнавал: форму  шьют в ателье или подгоняют по фигуре то, что имеется в данный момент в магазине. Будете мужем и женой. Ты пойдешь с Алексеем, с Никитой пойдет – Наташа Климова. Познакомитесь в день операции. Документы на всех готовы. Паспорт твой цел?
   Она кивнула.
   - Возьмешь его. В городе таких магазинов несколько, не знаю, на каком остановиться.
   - На том, где больше народу, - уверенно сказала Александра, развернула и сунула в рот мятую карамельку.
   - Тогда в «Невский базар».
   Дерущиеся торговки запричитали. Того гляди, притащат полицию. Мишка оглянулся. Дал знак Иванову, тот поднялся, надвинул фуражечку и вразвалку потопал к выходу.
   - Решено: идете в «Невский базар». Встречаетесь послезавтра в полдень. Расходимся по одному.
   Неужели не спросит, как Даша, нет ли вестей от матери? Не щелкнет ее по носу, как всегда, не скажет ласкового слова?
   Парусину прожгло ядовитое солнце.
   «Это в последний раз», - строго сказала себе Александра, спускаясь с помоста.
   Раз-два-три… Ступени прогибались, колени дрожали.
   Не успела войти в переулок - Михаил поймал ее за локоть:
   - Дома все в порядке?
   От неожиданности она потеряла дар речи: не забыл!
   Утром Саша решила, что непременно скажет Соколову о матери. И в вагончике ехала – собиралась сказать, и на пути к Сытному, когда хищные кошки бросались ей под ноги. Теперь отчего-то кивнула: «В порядке. Тетя с Дашей уезжают завтра в Игнатовку».
   Мишкины глаза были рядом – зеленые, пронзительные.
   Пропасть в них навсегда, затеряться.
   Он улыбнулся:
   - Грушу – бессемянку помнишь?
   - Конечно.
   Еще бы не помнить. Не груша была, а целая дылда. Они соревновались, кто выше на нее залезет. Дмитрий Афанасьевич кричал: «Вот я вас!» - читал безобразникам нотации и грозил не допустить к причастию.
   - Тётя все возится с садом, - он покрутил головой.
   - Не бросать же его. Вишни в этом году цвели хорошо. Что вы затеяли? – тихо спросила она, нарушив уговор никогда не интересоваться целью предстоящей «операции».
   - Меньше знаешь, лучше спишь, - он щелкнул ее по носу. – Любопытной Варваре,  на базаре, что?.. Для твоего же блага, Сашка.
   «Зиночке своей теперь все говорит», - некстати разозлилась Александра и покраснела:
   - Будь осторожен.
   - И ты. Ну, все - иди.
   Вид у Мишки был озабоченный. Он похудел, скулы заострились.
   Вместе добежали до Пушкарской.
   - Возьми, - он достал из кармана мятую «красненькую». – Дарье передай. Матери и братьям на гостинцы.
   ***
   Саша спрятала деньги, вынула из бидона свернутую трубочкой  полотняную шляпку, расправила цветы – две синих незабудки, одну желтую, сняла косынку, сунула ее на место шляпы в бидон. Опустила его в плетеную авоську, купленную у мужичка с лошадиной физиономией, и уже не молочницей, а скромной барышней – простушкой отправилась в обратный путь.
   Теперь через Троицкий.
   Александре Гребовецкой, Надежде Терентьевой по подложному паспорту, агенту максималистов по кличке Модница, предстояло сложное задание: раздобыть для товарищей жандармское платье.
   Она справится. Ей не впервой.

   Татьяна_Синцова (Россия)

Продолжение: Глава 10

Предыдущие публикации этого автора