Татьяна Вольнова *Период доживания*. Рассказ

    Ранний звонок не застал Галину Ивановну врасплох. Она давно встала, как и полагается старухе, умылась, повертела руками во все стороны – она называла это зарядкой, осталось только причесаться. И тут позвонили.

    Звонки она путала. Метнулась было к двери, там домофон изредка пиликал, потом поняла по висящему вдоль стены шнуру, что он отключён и взяла телефонную трубку со столика в прихожей.

    В трубке тихо плакали. – Это Мария, - узнала тонкие всхлипы ГалинИванна и, осторожно уложив трубку на тумбочку, взяла расчёску. – Успею причесаться, пока она успокоится.

    - Маш, ну что с тобой? - ровным голосом спросила она через пару минут.

    - Мне плохо… - застонали оттуда.

    - Что болит?

    - Ничего не болит. Плохо мне… - выдохнула Мария Поликарповна.

    - Рассказывай, - обречённо произнесла Галина и приготовилась слушать знакомую до боли речь.

    И речь полилась. Мария  рассказывала старой приятельнице о том, как ей одиноко, пусто и тяжко, никто её не понимает, ходить она почти не может, сил нет, а в церковь надо, но ты всё равно не поймешь, как мне нужно побывать в храме… Сын замучил, работы нет, а ведь ему уже сорок, жена его бросила, непутевого, так он из меня все жилы вытянул…

    - Маш, ты говорила, что он куда-то уехать должен? Или улететь?

    - Должен. На работу в Англию нанялся, пусть уезжает, устала я. Ты не поймёшь, были бы дети, узнала бы.

    ГалинИванна не обижалась. Она вообще ни на кого не обижалась. Да, семьи нет, детей нет, много чего нет, но разве это горе? После блокады, голода и холода, тяжко болеющей мамы, её страшного ухода, что ещё может огорчить человека?

    Даже на вопрос – всё ли у нее хорошо? – неизменно отвечала:

    - Нет, не хорошо. У меня всё отлично!

    Позы тут никакой не было. Она так жила.

    ГалинИванна была старухой веселой. Лет ей было семьдесят семь. Или семьдесят восемь. Неважно. Выглядела на «женщину за шестьдесят».

    Вопреки утвердившему мифу о несчастной жизни бездетной женщины, она, будучи безмужней и, как следствие, – бездетной, нимало не страдала и не посыпала голову пеплом все оставшиеся ей после детородных лет годы.

    Она много лет учила детей русскому языку, с комсомольским задором возила их в разные города, устраивала праздники и посиделки для подруг, которых искренне любила.

    Ещё она любила плавать. Приносила с собой в бассейн большие синие ласты, цепляла их на ноги и носилась по дорожке от берега к берегу широко и просторно. Попутчики  незамедлительно уходили на следующую дорожку, опасаясь за свою жизнь.

    На пенсию вышла давно, но дома не сидела – каталась по стране, путешествуя. Просто брала билет на поезд, запасалась сухими продуктами, сахаром, кружкой, бульонами и выходила в городе на Неве или Пскове. Весь день заглядывала в музеи, заходила на выставки, даже в театр умудрялась попасть, переодевшись в юбку в ближайшем туалете. Рюкзачок сдавала в театральном гардеробе, успев перезнакомиться со всеми служащими Мельпомены.

    Вечером снова брала билет на ночной поезд и колесила к очередному городу, чтобы с невиданным энтузиазмом осмотреть его историческую часть.

    Хорошо путешествовать летом! Обедать можно в любом сквере, устроившись на скамейке в тени клёна. Разложить свои нехитрые яства, выпить кофе из термоса (кипятком она запасалась в вагоне), тут и птахи слетались к ней – крошек всем хватало. Идиллия!

    Летом она отправлялась в лес, нужно было запасти грибов и ягод, насушить белых, сварить черничное варенье.

    Хорошо, что на почте знакомые девочки, бывшие её ученицы, принимали небольшие посылки в Австрию. Сначала капризничали, мол, разобьется, то да сё. Узнав, кому - смягчались и отправляли. Доходило все идеально. 

    Зимой ГалинИванна делала главное дело жизни. Она слушала голос Певца и писала письма.

    Давно рассказала она историю своей жизни тому, чей голос когда-то спас её от смерти. Она лежала в больнице, совсем была плоха после операции, когда по радио зазвучал мощный бас, раздольный, густой, глубокий, бархатный, нежный. Заныло в груди, дыхание словно остановилась. Вот умру, - подумала она, - не услышу его больше. Как же так?

    Голос стал для неё эликсиром жизни. Она быстро пошла на поправку, начала искать фотографию певца, чей голос так неожиданно заставил её поверить в необходимость земного существования.

    Нашла адрес (о, это отдельная история!), стала писать ему. Рассказала в письмах о своей маме, которая пела на клиросе. О крепости Орешек, где семья встретила войну. О папе, что не вернулся с фронта и так и не узнал, что у него родилась третья дочь.

    Вылила ему в письмах всю себя. А уж потом пошли посылки с черничным вареньем, его любимым. Человек, наверное, был ошеломлён таким натиском, но чем больше общался с ГалинИванной, тем теплее ему становилось от участия и любви настоящего почитателя его таланта.

    Мария иногда тоже садилась послушать оперное пение, но быстро утомлялась, семейные дела тревожили и звали домой.

    - Галь! Ты не знаешь, нам пенсию не прибавили? - спрашивала Мария.

    - Какое! Как бы и вовсе не отобрали. У них, знаешь, как наша жизнь называется? Период доживания. А? Нет, ты представляешь! Доживание. Я тебе так скажу – мне хватает. И не о чем горевать. Даже на посылку в Вену наскребла денег.

    - Дуришь ты, Галя! Посылки шлёшь. Пусть бы он тебе их слал, небось денег куры не клюют, - сердилась Мария.

    - Зачем мне? У меня всё есть. Хотя, вот недавно он коробку конфет прислал, с Моцартом. Ой, Маш, ты попробуй, чудо! – и ГалинИванна доставала из тумбочки огромную яркую коробку с портретом композитора.

    Улетел сын Марии в Лондон. Денег ему мать выделила из своей скудной пенсии. Вздохнула.

    А на другой день вечером ГалинИванне позвонили. Снова заметалась – в дверь или телефон. В трубке тихо, значит, в дверь.

    На пороге стоял Борис, сын Марии. В руках сумка дорожная, не совсем трезвый.

    - ГалинИванна, можно?

    - Заходи, Боря, что случилось? Ты, говорят, уехал?

    - Уехал я, уехал… Только завернули меня из туманного… Документы, паспорт… Все деньги просрал. Простите.

    Он сел на уголок дивана в кухне и замолчал.

    - Что мать?

    - Не пускает. Говорит, поехал работать, так работай, нечего тут.

    - Всё, Борь. Тихо, тихо… сейчас чаю сделаем, у меня блины есть, ничего.

    Борьку она с детства знала. Парень как парень. А в перестройку жизнь его сломалась. Пить начал. Жена ушла. Сын без него вырос. Он мыкался, работу так и не нашел, запивал по обычаю, мать сердилась и грозилась выгнать.

    Кружилась она по кухне, ставила чайник, чугунную сковороду достала, тесто в кастрюльке, начинку в миске, говорила с Борисом, а у него что-то поплыло перед глазами и он взглянув еще раз на стену, увешанную портретами Певца, жалобно спросил: - Я прилягу, ГалинИванна?

    Хорошо на кухне иметь диван! Тут и чай рядом, и магнитофон с дисками, а главное, не надо перебираться в остывшую комнату, чтобы укутываться пледом на кровати.

    - Устраивайся, Боря. На-ка тебе носки шерстяные, у меня прохладно, – приговаривала она, наполняя огромную чашку чёрным чаем.

    - Смотри, видишь, какой он красавец! Это в Милане, это здесь, в нашем городе. Он с концертами был… Ой, Боря, ты только послушай!

    Она нажала на кнопку магнитофона и окутал их голос, дороже которого не было на свете.

    «Уймитесь, волнения страсти! Засни, безнадежное сердце! Я плачу, я стражду, - душа истомилась в разлуке…»

    - Ты, Боря, не отчаивайся. Всё в жизни бывает, ты сильный, ты найдешь себе работу, и маму поддержишь. Ты только не обижай её, Боря. Не обижай. – ГалинИванна говорила параллельно с певцом и Боря плохо понимал слова, а почему ему нужны были эти слова, он и сам не знал.

    - Приходи ко мне, Боря. Приходи. Мы музыку послушаем, на концерт с тобой сходим. Ты только веру не теряй, все наладится.

    Она замолчала, погладила его руку.

    «И страстно, и жарко забьётся воскресшее сердце...»

    Откуда взялись слёзы, он не понял. Но они полились сами собой и не хотелось их останавливать, и стесняться их не надо было, потому что ГалинИванна плакала с ним вместе.

    - Ты сходи к маме, Боря. Вот поспишь у меня и сходи, ладно? А завтра возьмем такси и отвезём в храм Марию. А что? Давай отвезём?

    …Мария спустила на пол голые ноги в тонких красноватых прожилках, нашарила тапки и несколько минут сидела неподвижно.

    - Что они понимают! Разве им понять, как я хочу в церковь! Как мне там хорошо. Тишина, поют на хорах, свечи горят, батюшка ласково говорит со мной, не то что эти… И благословит, и причастит, вот что мне нужно. А они не могут меня отвезти в храм. Что им стоит? Хоть сыну, хоть Гале? Да, Галя ведь не верит, говорит, не понимаю ничего в вашей церковной жизни, эх!

    Мария неуклюже встала, включила чайник, поскребла в сахарнице и положила на тарелку печенье.

    - Все надоели. И сын, и Галя эта. Веселится, поёт. А что веселиться-то? Помереть бы. Прийти на службу в церковь да и помереть. Вот как та женщина – села в притворе и повалилась набок. Счастливая. Мне бы тоже так, помереть и не думать больше о них.

    Она обошла комнату, задевая носками тапок половички, что когда-то сплела сама по деревенскому обычаю. Постояла у окна, разглядывая синиц на близкой к окну ветке.

    - Чего они тут? Кыш! – махнула через стекло рукой и направилась к телефону.

    Очки лежали тут же. Всмотрелась в листок, набрала номер и заплакала, ожидая ответа.

    - Это я. Да, Мария. Пусть батюшка ко мне придёт. Да. Да. Понимаю. Но пусть придёт, я ждать буду.

    На том конце объясняли, что праздник, требы, службы, батюшка у вас был на днях, может быть, вы сами придете или привезёт кто…

    - Да. Да. Пусть придёт. Мне нужно, чтобы он пришёл, - повторяла она.

    Мария допила остывший чай, подоткнула простынку и в три приёма улеглась на цветную подушку. Шуршал холодильник, слышно было, как лифт ходит по этажам, кто-то в подъезде громко требовал: - Стамеску кинь! Лида! Стамеску кинь!

    Потом всё затихло, и Мария поплыла в лёгком сне, даже не сне, а так, дремоте вязкой, когда и сны видишь, и считаешь, что не спишь.

    Она увидела себя молодой, с круто завитыми волосами, стоящей на дощатом полу открытой летней площадки, где танцевали они с парнем по имени Коля, в молодости. Он держал её за руку, а она, смущённо опустив глаза, поправляла ситцевую юбку, которой так нахально играл ветер.

    - Маша, кого ты любишь?

    Кто это спросил? Коли нет на свете, давно нет, но голос его.

    - Тебя, Коля, тебя.

    - Маша, идём со мной…

    - Я не могу, Коленька. Не помру никак. Ох, рука у тебя какая мягкая.

    Он взял её за руку и повёл за собой. Сначала были знакомые места – парк городской, излучина реки, берег песчаный с мостками в воде, а потом густые леса пошли, незнакомые, почти чаща непроходимая, но они легко просачивались туда, держась за руки. Она даже ощущала знакомый бугорок на ладони, так он ей был памятен.

    Куда шли, зачем, всё равно, главное, вместе.

    А впереди светлее становилось, светлее, светлее…

Дата первой публикации 2010-12-29

Предыдущие публикации этого автора:

"Idiota". Рассказ-зарисовка

"Воскресное утро". Рассказ

"Порченая". Рассказ

"Гербарий". Рассказ

"...И я судьбу благословил". Рассказ

"Улица Назукина 25". Рассказ о первой любви