Неизвестная земля
Книга 1

(ред: публикуется без корректуры) 

    Начало

  Глава 13
  Тайна для двоих (продолжение 1)

    - Да, - улыбнулся Дроздов, - ты. Ты убирала мою комнату, а когда я вчера слез с кровати, чтобы поговорить с тобой, ты схватила ведро и шмыгнула в коридор – я даже опомниться не успел, как ты исчезла.  Скажи, разве ты куда-то торопилась в тот вечер? Или я испугал тебя? а может, - Дроздов прищурился, пристально посмотрел на нее, -  подумала про меня что нехорошее? Решила, что задумал что-то непристойное?
    Маше не отвечала. Мучительно краснея, она растерянно и смущенно перебегала взглядом с предмета на предмет, не зная, куда ей деться. Дроздов улыбнулся.
    - Подумала, я же вижу, что подумала. И сейчас, небось, думаешь.
    Маша вскинула на него серые глазки.
    - Нет, что вы, нет! – с жаром воскликнула она и тут же осеклась, смутившись.
    Дроздов улыбнулся.
    - Не бойся, в этом нет ничего дурного.
    - Нет? – она робко подняла на него серые глазки.
    - Разумеется. Ты ведь меня еще не знаешь, следовательно, не знаешь, что от меня ожидать, поэтому боишься и не доверяешь. И правильно, кстати, делаешь. Я бы на твоем месте тоже незнакомцам не доверял. Тем более незнакомцу, про которого невесть что наговорили. Ведь ты не просто так меня опасаешься, а? Дашка-то, чай, уже так меня расписала, что Люцифер против меня агнец невинный?
    - Нет, что вы, нет… она только… - Маша запнулась, покраснела.
Дроздов улыбнулся.
    - Только что?.. не стесняйся, говори. Хотя чего уж там, я и так все знаю: любитель женщин, шляется по борделям и светским львицам, думая только о том, кого бы еще затащить в свою постель – желательно на одну ночь и без последствий.
    Маша молча краснела, испуганно слушая его слова.  
    - Не бойся, - мягко улыбнулся Дроздов. – Может, я и в самом деле такой беспутный, но у меня не каменное сердце, и я вовсе не такой сексуальный маньяк, каким меня так отчаянно стремиться представить Дашка. Ведь это она меня так отрекомендовала, верно?
    Маша кивнула.
    - Не слушай ее, она глупая и завистливая, вот и наговаривает на всех. И не бойся меня.  Я никого не трогаю против воли, и никогда не причиню тебя зла, обещаю. Поэтому не надо меня бояться, хорошо?
    Маша не ответила, но Дроздов видел, что в ее глазах больше нет страха, а еще – или ему так казалось? – она хотела кротко улыбнуться, вот только стеснялась.
    - Кстати, увидишь эту лентяйку, передай, что если она и дальше будет так болеть, то Олег не я, узнает – пропишет ей такое лекарство в виде розог – в миг поправиться. И еще: передай ей лично от меня, что ежели она еще раз посмеет на тебя так орать, то я лично ей язык вырву…. Ну, - улыбнулся он, заметив, как просветлело личико его слушательницы при этой фразе, - по крайней мере, мне бы хотелось это сделать. И руки заодно ей переломать, а то уже совсем девка опустилась: мало того, что ни черта не делает и орет на всех, так теперь еще и воровать пустилась… ладно, заговорил я тебя. Ступай, Машенька. Спокойной ночи.  
    Маша ушла, а со следующего вечера его комнаты вновь начала убирать Дашка. Правда, она по-прежнему болтала, безбожно врала, ленилась и подворовывала, но Дроздов делал вид, что не замечал этого. Что до Маши, то он, даже если бы и хотел после вспомнить про нее, не мог: не прошло и дня, как он вновь укатил в город,  и там, среди десятков бордельных девиц и светских  красавиц, образ скромной рабыни невольно затерялся. Они никогда бы не встретились снова. Неисправимый ловелас, Дроздов целыми днями пропадал в городе, штурмуя сердца красавиц, и возвращался лишь глубокой ночью, когда Маша еще спала – веселый, пахнущий женщинами и дорогими духами с изысканным ароматом. Он улыбался, вспоминая о своих похождениях, стал себе постель и ложился спать – и   то лишь затем, чтобы с первыми лучами солнца вновь уехать, укатить на поиски очередной забавы.
    Но сегодня все было иначе. Началось все с не прозвеневшего вовремя будильника – и Дроздов опоздал к завтраку на целый час. А потом  понеслось. Он спустился  в столовую, но все уже поели, и завтракать было нечего. Расстроенный, он позвал Дашку – чтобы та хоть чаю ему вскипятила, но Дашка расхохоталась в ответ, назвала его соней и копушей, а затем, дурацки ухмыльнувшись, поставила перед ним чашку. Обрадованный, Дроздов не глядя схватил кружку, хлебнул – и тут же изрыгнул проклятое пойло. Поданный Дашкой чай оказался холодным, прокисшим, и к тому же без сахара. Дашка, конечно, уже ушла, и ругать ее было бесполезно. Дроздов пошел к себе, открыл дверь и едва удержался от брани – ленивая девка, Дашка не убрала даже его комнаты, хотя он просил ее об этом еще вчера! Скрипя зубами, Дроздов принялся собирать раскиданные бумажки, заправлять кровать…. к обеду, усталый, он спустился в гостиную, чтобы сыграть с Роковым в карты, но сегодня был не его день. Не прошло и пяти минут, как он вдрызг проигрался приятелю, едва не распрощавшись с последними деньгами. Помощники осыпали его язвительными шутками и смехом, а когда довольный Роков припомнил, как он опоздал к сегодняшнему завтраку, то разразились громоподобным хохотом и начали припоминать все его оплошности – чуть не с момента его рождения. Это было невыносимо. Вконец расстроенный, с раскалывающейся головой, он поспешил в один из любимых борделей в надежде забыть свое горе в буре ласк и удовольствия, но вместо тепла и любезности встретил брань и капризы куртизанки. Поначалу он пытался не обращать на это внимание и отдаться утехам, он даже старался подстроиться под красавицу-Милку, но та лишь ворчала и язвила в ответ, нехотя поддаваясь его ласкам. Недовольный таким обращением, он  сдержанно попросил ее прикусить свой язык – ему ведь и так плохо, зачем же она еще больше травит его раны? - но она осталась глуха к его просьбе. Он попросил вторично – в ответ Милка разразилась хохотом.

    - Плохо ему! Смотри, не расплачься, сосунок ты наш недоделанный, а то ведь того и гляди разревешься!.. Да какие у тебя могут быть печали, ты, селадон с большой дороги? Очередная шлюха, что ль, бросила? Неоткуда денег стало взять?
    - Ты полагаешь, - хмуро протянул Дроздов, - что я могу переживать только по этому поводу? А простые человеческие горести мне, выходит, чужды, так?
    - А разве нет? – удивленно вопросила жрица любви.
    Дроздов покраснел.
    - Представь себе, я умею переживать не только из-за денег и удовольствий.
    - Скажи еще, что ты переживаешь за своих любовниц! – расхохоталась Милка.
    - А если и так?
    - «А если и так»! – Милка расхохоталась.
    - Да, так,  - раздраженно подтвердил Дроздов. – Общаясь с женщинами, я в первую очередь вижу в них человека, а не игрушку для удовлетворения своей похоти, и я всегда готов придти на помощь каждой из них...
    - Скажите, какой рыцарь выискался! – жестким смехом прервала его Милка.
    - Да, выискался! Потому что женщины, даже публичные, они в первую очередь люди! И у них, помимо радостей, тоже могут быть свои печали, и если к ним относится, как к вещи… только скоты могут так поступать. А я не считаю себя скотом, именно поэтому я всегда вхожу в их положение, пытаюсь понять их мысли, чувства…
    - Чтобы потом было проще уговорить девку лечь с тобой в постель! Ведь гораздо проще затащить девку в постель, если знаешь, о чем она думает!.. не рассказывай мне сказок, Дроздов! И не притворяйся добреньким! Ты красавчик, ты привык, что у тебя вечно все в ажуре: девки стаями вьются около тебя, по первому зову прыгая к тебе в объятья, сам ты используешь их - когда и как хочешь. И всегда у тебя есть деньги, которые ты воруешь у Влада, безбожно вря ему, что тратишь их на продукты… Что, думал, я тебя не знаю? Да я знаю тебя как облупленного! Ты лгун и волокита, привыкший получать все, что хочется, а сейчас, небось, тебя просто отшила одна из твоих любовниц – девка, небось, оказалась умнее, а? Ты к ней с цветами, а она тебе плевок в харю? Она отшила тебя, вот ты и прибежал сюда утехи искать. Да еще наврал с три короба, что ему плохо. День не задался, голова у него, видите ли, болит!.. хотя нет, болит, да вот только  не голова, а головка!
    Вспыхнув, Дроздов наотмашь ударил Милку по щеке. Вскочил, сверкая глазами.
    - Что, получил? – зло расхохоталась Милка, потирая щеку. – Правда-то, небось, глаза колет, а?
    Дроздов не слушал. Молча и методично собирал свои вещи, одевался, он даже не глядел на нее.
    - Что, никак наш малыш обиделся? – сладко пропела Милка, спрыгивая с постели и заграждая ему путь. – А? обиделся, Дроздик? Бедный, несчастный Дроздик… давай-давай, беги, пожалуйся нашему папе, пусть он пошлепает меня по попке!
    И снова приступ смеха.
    Через десять минут Дроздов ехал по дороге домой. Как назло, пошел дождь. На Дроздове был добротный плащ и он остался сухим, зато  бедняга Игорь, не пожелавший захватить с собой никакой накидки, промок насквозь. Невнятно пеняя на погоду и вздыхая о вкусном ужине, невольник  ежился и вглядывался вперед, старательно огибая вязкие грязевые лужи. Дроздов даже не думал простить его ехать пошибче, хотя сейчас как никогда ему хотелось оказаться дома,  пройти в теплую, уютную кухню и, сытно поужинав, поскорее лечь спать. Чтобы забыть все это. Забыть, как он, ища утешенья, отправился в бордель – последнее его прибежище в этой жизни – и где вместо сочувствия его угостили бранью и насмешками. Забыть, как он впервые в жизни он раскрыл свою душу – раскрыл куртизанке, которую до этого считал своим вторым другом. Наивный! Он рассчитывал на понимание, думал сделать девушке приятное, раскрыв свое сердце –  в ответ его подняли на смех, обвинив во лжи. Лицемерии. Наградили такими эпитетами…
Понурив голову, Дроздов печально смотрел в темноту .Когда они въехал во двор, было около часа ночи. Дождь хлестал его по щекам, ветер рвал его плащ. Голодный, продрогший, уставший, Дроздов еле нашел в себе сил помочь Игорю распрячь кобылу и запереть потом его самого в камере, а затем пошел в дом, мало чем отличающийся от улицы: когда Дроздов вошел в него, в доме царила темнота, холод и равнодушие. А еще – глубокая тишина, если не считать легкого храпа, доносившегося из девичьей. Спотыкаясь, Дроздов ощупью добрался до кухни. Остывшая за день печь была едва ли теплее льда и в полумраке напоминала уродливый булыжник. Сушить на ней одежду было бесполезно, и Дроздов даже не стал снимать мокрый плащ, с которого ручьем стекала вода. Оставляя после себя мокрую дорожку и дрожа от холода, он шарил по кухне в поисках еды – перед отъездом он просил Дашку оставить что-нибудь от ужина на случай его возвращения,  - но так ничего и не нашел. Вздохнув, усталый, голодный, он побрел к себе в комнату.
    Второй этаж. Никогда путь туда не казался ему таким тяжелым и долгим. С трудом поднимаясь по лестнице, чей скрип соперничал с завыванием его пустого желудка, он тупо смотрел вперед, пока не добрался до знакомой площадке. Подошел к двери, устало потянул ее на себя – и замер. Потому что в комнате кто-то был.
У стола, на краешке табуретки, сидела юная невольница. Почти засыпая, она мутными глазками смотрела на подрагивающее пламя свечи, что горела перед ней, машинально водя пальчиком по столу. Увидев Дроздова, она спешно соскочила с табуретки; сон ее тут же прошел. Она робко взглянула на него, а Дроздов, в свою очередь, уставился на нее, удивленный.

     - Здравствуй, -  помолчав, произнес он. – Машенька, верно?
    Маша застенчиво улыбнулась и  кивнула.
    - Но что ты здесь делаешь? Да еще в столь поздний час?
    - Я? – Маша испугалась, заробела. – Я… я вас жду, Петр Сергеевич.
    - Меня? – поразился Дроздов. – Зачем же ты меня ждешь, Машенька? – и тут только он заметил, что его комната, которую он, уходя, оставил в совершенном хаосе, была чисто прибрана, а еще - что на столе возле невольницы стоит поднос, прикрытый белым узорчатым полотенцем…
    Робко улыбнувшись, Маша сняла полотенце с подноса, и взору Дроздова открылись две тарелки – одна, полная румяных пирожков и бутербродов, вторая с жареной картошкой и тремя котлетами. А еще там стояла сахарница и  небольшой заварочный чайник, на носик которого были надеты стаканы – для чая и холодной воды, которая стояла тут же, на подносе -  в небольшом стеклянном графинчике. Удивленный, он перевел взгляд на невольницу – Маша стояла напротив и, глядя на него, счастливо, робко улыбалась, застенчиво теребя при этом оборку юбочки.
    - Это все мне? – улыбнулся Дроздов.
    Маша молча кивнула.
    - Но… - Дроздов, улыбаясь, переводил взгляд с кушанья на невольницу, - почему, Машенька?
    - Вы, вы все время так поздно возвращаетесь, Петр Сергеевич. Всегда в дурную погоду, такой усталый, голодный, а на кухне никогда ничего нет кроме черствого хлеба... и я подумала, что вам, наверное, было бы приятно, вернувшись  с холода домой, обнаружить у себя на столе горячий ужин. Поэтому сегодня, прежде чем лечь спать, я задержалась на кухне и взяла немного муки…
    - Так это ты все испекла? – восхищенно улыбнулся Дроздов.
    Серые глазки  радостно вспыхнули.
-Я взяла совсем немного муки, Петр Сергеевич, - смущенно улыбнулась Маша. – Чтобы в случае, если вы не явитесь, не осталось бы много лишнего; а котлеты и картошку я отложила от ужина… вы… вы не сердитесь, Петр Сергеевич? – робко прибавила она.
    - Сержусь? – просиял Дроздов. – Да я не знаю, как отблагодарить тебя, Машенька. Но, - он взглянул на часы, - уже так поздно. Неужели  ты все это время ждала меня здесь? Чтобы я смог поесть, не будучи даже уверенной, что я явлюсь?
    Маша робко улыбнулась.
    - Но вы ведь приехали, Петр Сергеевич, - и, всё ещё улыбаясь, кротко прибавила: - Картошка с котлетами немного остыли, но чай и пирожки еще теплые. Кушайте, пока горячее, Петр Сергеевич – горячее-то оно вкуснее.
    Дроздов улыбался. Сколько он прожил в этом доме – никто за все это время, когда он уезжал на ночь - никто и никогда не оставлял ему еды. Невольницы считали это пустой тратой времени и переводом продукта, ведь они никогда не могли быть уверены, что он явится и съест то, что они оставят ему. А оставлять еду лишь бы тараканов накормить – нет, это было не в их привычках. К тому же, откладывая ему еду, нужно было пачкать лишнюю посуду, которую потом пришлось бы мыть, а это занятие никому не нравилось. Нет, куда приятнее думать, что Дроздов вернется утром, а если и заявится ночью, то уж наверняка не голодный.

    - А если и так, то мы тут причем? – как-то заявила ему  на этот счет Дашка. – Он, видите ли, сначала шляется по своим бабам весь день, знать про нас не желает,  а потом ночью заявляется: накормите его!  Нет уж, так дело не пойдет. Хочешь есть – либо вовремя являйся, либо жри у своих девок. Они-то, чай, не особо от нас отличаются: руки-ноги есть, готовить умеют, али они только на любовь и гожи?
    Дроздов не желал ссориться с вредной девкой и остальными ее подругами, которые полностью ее поддерживали - не трудно, впрочем, догадаться почему. Просто невольницы, хоть и делали вид, что он ему безразличен,  но женская натура брала вверх – они не могли вынести того, что красавец-донжуан, о котором говорит вся округа, предпочитает им бордельных девок и светских дам. И принимая его многочисленные подарки, расцветая от его щедрых комплиментов и объятий (Дроздов никогда не упускал случая обнять ту или иную невольницу, потрепав по хорошенькой попке - удерживаясь при этом от дальнейших действий, что веселило и бесило их больше всего),  они никогда не упускали случая сделать ему маленькую пакость. Впрочем, не только они. Помощники, завидуя его успеху у женщин, злились не меньше и в свою очередь так же не упускали возможности кольнуть его – неважно, чем.  Но Дроздов не обижался на это, напротив, все эти нападки лишь подтверждали его превосходство – как над мужским полом, так и над женским. И слыша подобные колкости в свой адрес, он лишь улыбался, хотя ему все-таки было обидно, потому что их вредность была продиктована не только этим. Натура. В этом все было дело. Завистливые, невольницы ко всему прочему были ленивы и равнодушны к чужим проблемам, и оттого-то еще они никогда не оставляли ему еду. А Дроздов… он прощал им зависть  и мелкие пакости, проистекавшие из нее, но он не мог им простить равнодушия и лени. И оттого-то ему всегда было грустно, вернувшись на кухню глубокой ночью не найти ничего.
    Зависть, лень и равнодушие. Даже у помощников, даже у Влада.  Но Дроздов никогда не пенял им на это – бесполезно,  ни те, ни другие неисправимы, и он никогда не надеялся, что когда-нибудь они исправятся – и сегодня, зайдя на кухню и в очередной раз обнаружив стол пустым, он  снова, было, убедился в своей правоте, но теперь, когда на его столе стояла еда…
Улыбаясь,  Дроздов поспешил снять мокрый плащ, повесить его на гвоздь, и он уже подошел к столу, чтобы приняться за ужин, как вдруг остановился, повернулся к невольнице.
    - А ты, Машенька? – улыбаясь, спросил он невольницу. – Небось, сама даже кусочка не съела? Все мне оставила?
    Маша скромно улыбнулась, подтвердив тем его опасения.
    - Садись, - улыбаясь, Дроздов выдвинул ей стул.
    - Мне? Сесть рядом с вами? – благоговейно прошептала Маша; у нее перехватило дыхание.
    - А почему бы и нет, Машенька? – улыбнулся Дроздов. – Ты ведь это готовила, и ты первая как никто заслуживаешь того, чтобы все это отведать. И к тому же с какими глазами я буду есть, в то время как ты  стоять и смотреть на меня? Садись, садись.
    Он говорил так дружески, так душевно, что Маша, улыбаясь, согласилась. Дроздов уселся с одной стороны стола, у кровати, а Маша – с другой, у стеночки.
    - Проголодалась, наверно? – дружески улыбаясь, весело продолжал Дроздов, усаживаясь поудобнее на стуле. – Ждешь-то давно?
    - Уж больше часа, - улыбаясь, кротко ответила Маша, пока он раскладывал еду на тарелки – поровну.
    - Держи, - Дроздов протянул ей тарелку. – Ну ешь, ешь, не смущайся, хочется ведь попробовать, что сама испекла, а?
    Маша снова смущенно улыбнулась, взялась за вилку.
    Дроздов ел и неустанно смотрел на нее – весело, любуясь, а она все время смущенно улыбалась и молчала, пряча глаза в тарелку всякий раз, когда замечала его взгляд. Покончив с картошкой и котлетами, он принялся за чай с пирожками – их было ровно десять. Поделил их на две равные кучки и отложил свою долю себе, остальные вместе с тарелкой вернув Маше, но та закачала головой.
    - Мне не съесть столько, Петр Сергеевич, - кротко улыбнулась она. – Лучше вы.

    - Точно? – улыбнулся Дроздов.
    Она улыбнулась, кивнула, взялась за чай.
    - Очень вкусно, - похвалил Дроздов, поедая третий пирожок. – Никогда не ел таких пирожков.
    Маша счастливо улыбнулась, смущенно опустила глазки, но тут же вздернула их, взглянула на него – он улыбнулся.
Удивленный всем произошедшим, он был весел, но между тем, неприятный осадок, оставленный куртизанкой Милкой, еще не выветрился из его души и занозой торчал в сердце.  Задумавшись, Дроздов на миг позабыл обо всем, в том числе и о пирожке, который собирался отправить в рот.  
    - Вы грустите, Петр Сергеевич?
    - Я? – от неожиданности Дроздов чуть не выронил пирожок. – Нет, что ты, вовсе нет…
    Маша грустно улыбнулась.
    - Вы грустите, Петр Сергеевич.
    Дроздов опустил пирожок, мягко улыбнулся.
    - Отчего ты решила, что я грущу, Машенька?
    - Не знаю. Когда вы только пришли сюда, я уже заметила, что вы чем-то расстроены. Обычно вы такой не бываете, Петр Сергеевич.
    - Да откуда же ты знаешь, красавица, какой я бываю?
    - Вы не сердитесь, Петр Сергеевич, но я за вами часто наблюдаю. Вы в последнее время уезжаете утром и приезжаете поздно ночью, усталый, но довольный, а когда вы довольный, то ваши глаза так и сияют, прямо как две звездочки, а сегодня вы вошли сюда, то глаза ваши совсем не сияли, и улыбки, которая обычно у вас бывает, у вас не было.  И по лестнице вы сегодня так тихо шли, что я и не услышала даже. Сразу видно, что расстроены чем-то были, ведь обычно когда вы в хорошем настроении, вы по лестнице не идете, а чуть не скачите, даже насвистываете, бывает, от счастья.
    - Так значит, я печален сегодня?
    - И мне грустно видеть вас таким, Петр Сергеевич.
    - Грустно? Тебе? – поразился Дроздов.  – Да знаешь ли ты, куда я езжу по ночам, малютка?
    Маша уставилась на него, покраснела, а потом, не сводя с него тревожных, серьезных глаз, молча кивнула.
    - И даже зная это, тебе все равно грустно видеть меня печальным? Грустно видеть печальным развратника?
    - Даже развратники бывают разные, Петр Сергеевич, серьезно возразила Маша. -  Помните, я вам про людей как-то говорила? Вы тогда мне еще корзину донести  помогли, спасибо вам. И здесь ведь так. Ведь развратники  тоже люди. Только у одних сердце черствое, каменное, они совсем не думают о других, живут только ради себя,  и берут от других все, что требуется, ничего не давая взамен, а у других сердце нежное, доброе, отзывчивое. Они живут не только ради своего, но и ради чужого удовольствия, они получают удовольствие, доставляя его и другому. И вы такой, Петр Сергеевич, в точности такой. Вы ко всему здесь относитесь снисходительно, всем помогаете, ничего не прося взамен, вы никого не обижаете понапрасну, и скорее лишний раз извинитесь, чем допустите, чтобы кто-то огорчился по вашей вине. А будь вы жестоким, холодным, вы бы никогда так себя не вели, потому что невозможно вечно себя контролировать, делать на людях одно, а у себя дома – другое.  И я … я не думаю, что вы очень счастливы ведя такую жизнь. Мне кажется, что вас что-то вынуждает это делать. Каждое утро вы уезжаете – быстро, словно бежите отсюда, уезжаете на поиски чего-то, а потом, не найдя, возвращаетесь вновь. И мне грустно видеть, что вы не можете найти то, что ищете, ведь если бы вы нашли, вы непременно остались там, вы бы не воротились назад. Но еще грустней мне становится, когда вы возвращаетесь в дурную погоду, поздно ночью, такой же печальный, как сегодня. Я вижу, вас беспокоит совсем не отсутствие денег и не дурная погода, вас обидели там, откуда вы приехали, и мне грустно за вас, ведь вы вовсе не такой плохой, как все думают, и совсем не заслуживаете такого обращения. Вы хороший, Петр Сергеевич, и  вы сами это знаете. Я не знаю, чем вас обидели сегодня, но я не думаю, что вы это заслужили. Люди привыкли обращать много внимания на оболочку, но мало кто догадывается заглянуть внутрь. Люди вас видят ветреным, красивым, богатым и им кажется невероятным,  что у такого как вы могут быть печали и горести, какие-нибудь благородные чувства. А вы уезжали сегодня печальным, я видела это, но никто здесь не заметил этого, да и там, куда вы уехали, тоже. Вот вы и вернулись назад таким печальным. И мне грустно за вас, Петр Сергеевич. Люди не понимают вас и не хотят понять, и знаете, мне кажется, что это не вы используете их, а они вас. Не вы используете женщин, а это они пользуются вами, вашей красотой, добротой, благородством. И мне грустно за вас, ведь женщин много, а вы один. И каждый раз, когда вы возвращаетесь усталый, грустный, а особенно в дурную погоду, я беспокоюсь за вас. Ведь вам плохо, и некому вас утешить, а вы сами, возвращаясь в дурную погоду, легко можете простудиться и заболеть.

    Она замолчала. Серые глазки печально смотрели на него, а он улыбался, пораженный ее словами, хотя на самом деле он  едва мог сдержаться от слез. Господи, как же слеп он был! Он искал понимание, человеческие чувства у тех, кто был рядом – помощников, невольниц, Влада, даже у куртизанки Милки, а нашел их у той, с которой даже не здоровался раньше, и от которой был вправе менее всего ожидать хоть какой-то услуги.
    - И поэтому ты ждала меня? – потрясенно молвил он. – Поэтому принесла мне еду? Не смотря на то, что уже поздно? Что здесь запрещено брать что-либо без спросу? Ты даже не побоялась, что я могу не придти, и твои труды пропали бы даром? Не побоялась, что я, явившись, могу неправильно понять и рассердиться на тебя? Что мне вообще могут быть безразличны твои эти разговоры?
    - Так вы сердитесь? - в ужасе прошептала Маша, бледнея. – Мне не следовало приходить сюда? Я зря вам все говорила? Я рассердила вас свой болтовней? – она задрожала,  вскочила и убежала бы, не схвати Дроздов ее за руки.
    - Нет, нет! – горячо воскликнул он и улыбнулся. – Что ты, Машенька! Напротив, если бы ты знала, как я благодарен тебе!
    - Так вы… вы не сердитесь, Петр Сергеевич?
    - Машенька, милая… нет, конечно!
    Маша медленно опустилась на стул. Нашедший, было, страх понемногу прошел, она робко взглянула на него. Дроздов глядел на нее и ласково ей улыбался. И уже во второй раз он держит в руках ее маленькие ладошки, только теперь не одну, а целых две. Крошечные, горячие, легкие словно перышко, они чуть дрожали в его руках. Улыбаясь, Дроздов перевел взгляд на их обладательницу.
Широко распахнув серые глазки, Маша в робком восхищении и удивлении смотрела на свои ладошки, заключенные в его руки. Он держал ее руки! Держал в своих руках! Она была так счастлива и поражена, что алые губки, обычно плотно сомкнутые, чуть приоткрылись, обнажив жемчужные зубки. Она улыбалась, но между тем она совсем не знала, что ожидать от него.  Дроздов видел, как в ее глазках одна за другой проносились различные мысли – от счастливо-удивленных, робких, до стыдливых и тревожных.  Но даже не глядя ей в глаза, он  различал их уже по одним только ее ладошкам, заключенным в ее руках.: он чувствовал, как ее крошечные пальчики  то приходили  в движение в его ладонях – и Дроздов понимал, что это от счастья и волнения; то вдруг пальчики, случайно своими подушечками задев его  ладони,  прекращали шевелиться, скованные внезапно нахлынувшим смущением – и тогда Дроздову не нужно было поднимать глаз, чтобы убедиться, как пылают щечки юной невольницы в этот миг.
    Она была в его руках и он мог бы делать с ней все, что захотел – Дроздов видел, что юная невольница была так поражена, что даже не пискнула бы, задумай он что не хорошее. Да у малышки не хватило бы и сил, чтобы противиться ему. И Маша понимала сейчас это так же хорошо, как и он. По-прежнему не выпуская ее рук из своих, он ласково взглянул на нее – и скромная, смущенная улыбка проступила на ее алых губках. Продолжая улыбаться и глядеть на нее, Дроздов медленно разжал пальцы своей правой руки. Почувствовав свободу, Маша робко взглянула на него – он улыбнулся еще шире, и тогда ее левая ручка медленно соскользнула с его ладони. Улыбаясь, Дроздов разжал пальцы левой руки – и уже вторая ручка исчезла с его ладони.
    Маша была так смущена и счастлива одновременно, что не знала, что и поделать. Нервно теребя пальчиками пуговицу рубашки, она отчаянно пыталась не глядеть на него, но получалось у нее это плохо. И всякий раз, когда она, не выдерживая, поднимала на него свои прелестные глазки, она видела его очаровательную ласковую улыбку. Счастливо ему улыбнувшись, она, однако, тут же краснела и спешно опускала серые глазки, но вскоре не выдерживала, поднимала– и все повторялось вновь. Наконец, в совершенном отчаянии, она окинула взглядом комнату, надеясь хоть тут получить свободу от его пристального ласкового взгляда, но он продолжал следить за ней и теперь. Смутившись вконец, Маша, сама едва сдерживаясь от улыбки, испуганно дернулась взглядом в сторону – и  увидала вдруг чайник. Обрадовано его схватила и, наклонив над своей чашечкой, налила себе чаю. Чай был еще теплый. Радостно улыбнувшись, Маша протянула было ручку к тарелочке, где лежали прежде пирожки, но не нашла ни одного. Зато увидала его улыбку.

    - Закончились, - смущенно улыбнувшись, промолвила Маша, но на этот раз она не спрятала от него свои радостные глазки.
    - Жаль, - улыбнулся Дроздов, - но ведь чай можно и так  допить, верно? хотя… погоди, сейчас мы что-нибудь придумаем, - тут он вскочил и, проказливо подмигнув ей, быстрым, решительным шагом пересек комнату.
    Улыбаясь, Маша с волнением и интересом следила за ним.
Подойдя к небольшой тумбочке возле противоположного конца кровати, Дроздов опустился рядом с ней на колени и, отперев дверцу, стал шарить по полкам, заваленными разноцветными бумажками, пока не выудил на свет огромную коробку конфет. Закрыл тумбочку и, улыбаясь, повернулся к Маше.
    - Правда, конфет здесь не так уж много, но, думаю, нам хватит. Ты любишь конфеты, Машенька?
    - Я? – у Маши снова захватило дыхание. С улыбкой удивления и счастья она переводила взгляд с него на огромную коробку в его руках.
    Дроздов ласково улыбнулся, поставил коробку на стол и, откинув крышку, весело кивнул ей.
    - Угощайся.
    Никогда в жизни Маша не могла себе такого вообразить. Она сидела за столом напротив Дроздова, и пила чай с конфетами. Счастливая, веселая, подтянувшись за очередной конфетой, она подняла на него свои радостные сере глазки и увидела его. Голубые, веселые. Едва заметно улыбаясь, Дроздов весело кивнул ей. Покраснев, Маша спешно опустила вниз свои глазки, но желание взглянуть на веселого, красивого помощника было сильнее. Помедлив, она приподняла черные ресницы – на этот раз Дроздов озорно подмигнул ей.
    Это походило на игру. Она поднимала на него свои серые глазки, и всякий раз Дроздов так озорно смотрел на нее, что сначала она чуть улыбалась краешком рта, затем полуулыбкой, улыбкой… Дроздов не выдержал первый. Поперхнувшись от смеха, он  снова взглянул на нее – и она, не удержавшись, усмехнулась в ответ. Расплывшись в улыбке, Дроздов весело подмигнул ей, схватил конфету и, описав ею в воздухе пару замысловатых фигур, с самой комичной миной отправил ее в рот. И, не выдержав первый, громко рассмеялся. А следом смехом рассыпалась юная невольница. Услыхав ее смех, Дроздов засмеялся еще громче и веселей…
Позабыв обо всем на свете, Маша звонко смеялась от счастья, и серые ее глазки, сверкая, смеялись вместе с ней. А Дроздов, слыша ее нежный смех, видя, как блестят ее глазки, и какая улыбка играет на ее маленьких губках, смеялся вместе с ней.  И во время смеха этого он, заметив, что кончика ее носа испачкан шоколадом, перегнулся через стол и пальчиком смахнул эту грязь. После этого действия Маша приумолкла и, вся красная от удовольствия и счастья, взглянула на Дроздова, замолчавшего следом за нею. Дроздов ласково и весело улыбнулся ей, а затем молча протянул ей свою руку и разжал пальцы, раскрывая свою ладонь. Робко, но счастливо взглянув на него, Маша молча вложила свою крошечную ладошку в его. И, вся сияя от счастья и смущения, подняла на него свои прелестные глазки.

    Дружески улыбнувшись, Дроздов медленно сжал свои пальцы, бережно пожав ее ладошку, а затем так же медленно разжал. И взглянул на нее – с широко раскрытыми глазами Маша следила за его рукой, и совсем не торопилась убирать с его ладони свою… улыбнувшись, Дроздов, согнув свои пальцы, нежно провел их подушечками по внутренней стороне ее ладошки. Маша улыбалась как никогда. Серые глазки сверкали, а на губах была такая улыбка, что Дроздов, дабы увидеть ее вновь, готов был проводить по ее ручке снова и снова, но как только его пальцы замерли, достигнув конца ее ладошки, Маша, скромно улыбнувшись ему, медленно убрала свою ладошку, одновременно опуская свои смущенно-счастливые серые глазки. Дроздов улыбнулся, убрал руку.
    - Ты больше не боишься меня, Машенька?
    Улыбнувшись, она подняла на его свои теплые глазки.
    - Нет, Петр Сергеевич, - тихо прошептала она. И, помолчав, улыбнулась и кротко прибавила: - Я вас раньше боялась.
    И, словно найдя в этой фразе что-то неприличное, она смущенно опустила свои глазки. Дроздов улыбнулся, а Маша снова взглянув на него, улыбнулась и кротко заметила:
    - Уже поздно, Петр Сергеевич, я пойду спать. Можно?
    Улыбнувшись, Дроздов согласно кивнул. Он с удовольствием наблюдал, как она собирает со стола грязную посуду, составляя ее на поднос, и улыбался ей, когда она, случаясь, бросала на него счастливые взгляды.
    - Вам оставить свечу, Петр Сергеевич?
    - Нет, возьми себе. Уже поздно, я все равно сейчас буду ложиться спать, а тебе с ней идти будет светлее.
    Скромно улыбнувшись, Маша поставила свечу на поднос, а затем, пожелав ему спокойной ночи, исчезла. А Дроздов еще долго сидел у стола и, улыбаясь, смотрел ей в след.
    Именно с той ночи они и стали друзьями. Теперь, когда бы Дроздов не возвращался – не зависимо от погоды и времени суток, - он всегда знал, что в его комнатке на столике его будет ждать теплый ужин. Он мог даже не явиться, но ужин все равно ждал его, а когда он все-таки приезжал, то порой помимо самого ужина он видел маленькую Машу. И если не было очень поздно, они ели этот ужин вдвоем – и всегда Маша немного смущалась при этом, и по-прежнему продолжала обращаться к нему на вы и непременно величать по имени-отчеству.  А затем Маша уходила. Когда Дроздов являлся пораньше, они сидели с ней подольше, а когда нет, Маша, завидев его, счастливо улыбалась ему и уходила, а утром забирала остатки еды. А порой случалось и так, что, возвращаясь из очередного борделя, он лишь видел ее, уже спускающуюся со второго этажа – это Маша, прождав его в комнате и так и не дождавшись, оставляла ужин и шла к себе. И в такие минуты, при этой встрече, они лишь обменивались несколькими взглядами, и Маша шла к себе.
    И хотя общались они исключительно по ночам и беседы их никогда не были продолжительны, Дроздов за эти несколько месяцев сумел многое разузнать о ней. Так, например, он узнал, что живется ей здесь очень плохо. Что невольницы смеются над ней без конца, сваливая на нее всю работу и любую вину; что помощники ничуть не лучше невольниц, что все они смеются над ней и кричат на нее по любому поводу; и что если бы не Роза, ее и вовсе сжили со свету. Но даже при заступничестве черноокой красавицы, которую Маша, как она сама признавалась, полюбила от всей души – как родную сестру свою старшую, - она все равно страдала. Не только от того, что кричат все на нее, взваливая всю работу, но сколько от того, что не замечают ее, когда доходит черед до благодарности. Так, например, не было еще случая, когда помощники, возвращаясь из города и привозя всем невольницам подарки, привезли бы хоть что-нибудь для нее. А когда Дроздов попытался возмутиться, Роков рассмеялся:

    - Ей? Подарок? За что?
    Дроздов взялся объяснять - Роков с улыбкой слушал минут пять, а затем резко осадил:
    - Мне-то указываешь, а сам?
Д    роздов покраснел и, закусив губу, проворчал что-то и отошел в сторону. Но уже в очередную поездку он привез ей подарок – небольшую коробочку конфет. И надо было видеть, как заблестели при виде подарка ее серые глазки! И какие слова благодарности полились из ее розовых уст! улыбаясь, Дроздов смотрел на ее счастливое личико, слушал ее голосок,  и жалел только об одном: что купил ей одну коробку, а не дюжину.
    Да, многое разузнал Дроздов о юной невольнице, и среди всего прочего – что она боится своего суженого. Игорь. Пожалуй, больше него Маша боялась только сурового Олега, но Дроздова это ничуть не удивляло. Прыщавый нескладный юноша, простоватый и импульсивный, Игорь сам понимал незавидность своего положения, и отчаянно стремился исправить это, беря пример с Дроздова. А Дроздов, испытывая к парнишке некую симпатию и жалость, пытался помочь ему – если не выглядеть лучше внешне, то хотя бы внутренне, чтобы тот, наконец,  смог обзавестись женой, ведь за такого неприглядного дурака даже самая последняя из невольниц не пойдет. Но  все было напрасно. Игорь был настолько молод, глуп и при всем этом нетерпелив, что всякий ценный его совет он умудрялся понять и применить так, что Дроздов едва не рыдал от смеха.  Видя на горизонте девушку, которая несла в дом воду, он кидался помочь ей – и в результате оба оказывали вымокшими до нитки, а ведро – сплющенное и пробитым дном. Хотел Игорь помочь донести яйца – и вот платье девушки заляпано желтком, решето разбито, а Игорь, крича и размахивая руками, крутиться возле кандидатки в невесты. А комплименты? Он умудрялся выбирать для них такое «подходящее»  место и время, и произносил такие слова, что в лучшем случае его осыпали смехом, в худшем -  вспыхнувшая красавица давала ему пощечину, а то и вовсе гонялась за ним – под громкий смех своих подружек, а заодно и всех тех, кто оказывался свидетелем этой сценки. В результате всех этих ухищрений за Игорем прочно закрепилось прозвище Недотепа,  и не осталось ни одной девушки, которая пожелала бы стать его женой. И именно поэтому Влад,  в свое время покупая Машу у Гапона, был чрезвычайно обрадован ее появлению в своем доме – скромная, тихая девушка, не знающая ни жизни, ни мужчины, она, конечно, не будет слишком требовательна к Игорю, и покорно согласиться стать его женой.
    Но Влад просчитался. Маша боялась Игоря даже больше, чем его невольницы – те, живя рядом с ним, давно уже привыкли к Игорю и не обращали на его выходки внимания, он был для них лишним поводом для смеха. Маша же, никогда в жизни не встречавшая ничего подобного, в ужасе шарахалась от него всякий раз, когда он пытался приблизиться к ней.  Ее пугало в Игоре все: он сам, нескладный до смешного, его грубоватый смех, эти убогие песни, выкрикиваемые им до хрипоты, а еще больше – его страстные порывы приблизиться к ней. Для нее Игорь был просто демоном, сошедшим со страниц Страшного суда. И каждый раз, когда незадачливый парень, пытаясь понравиться к ней, начинал горланить свои песни или подносил ей комплимент, она в ужасе спешила в противоположную сторону. А ничего не понимающий Игорь кидался за ней в след, пугая ее еще больше.

    В этот раз все было точно так же. Насвистывая, Дроздов возвращался из леса – домой,  в то время как Игорь находился у речки. Туда же сейчас, не замечая из обоих, направлялась Маша. Она только что набрала цветов, которые просила нарвать ее Роза, и теперь, веселая, счастливая, шагала домой.
    - Здорово, непутевая! Откуда идем?
    От молодого грубоватого окрика Маша вздрогнула, а, увидав его обладателя, выросшего у нее на пути, страшно перепугалась. Побледнела, попятилась.
    - Эй, ты чего? – улыбаясь, продолжал Игорь, наступая на нее.
    Это движение вкупе с  его плутоватой улыбкой  и глазами, которыми он так и пожирал ее, возымели обратное действие.  Маша побледнела еще сильней и еще спешней стала отходить прочь.
    - Эй, красавица, уходить-то не надо, - облизывая губы, сладко говорил Игорь, наступая все более. – Красивая… ручки как у лягушки, такие же холодные и тонкие, жрать нужно больше… губки жирные, как две булочки, и такие же румяные, ну что ж ты их кусаешь, мне оставь… эй, ну куда же ты, овечка? Мы ж с тобой еще толком не поговорили. Не нужно, не нужно… стой, курва!!! куда побежала?! – истошно заорал он и кинулся вдогонку.
    Объятая ужасом, Маша бежала со всех ног. Игорь с громкими возмущенными воплями преследовал ее, нагоняя тем самым на бедняжку еще больше страха. Но памятуя о своей предыдущей неудаче и не желая вновь наткнуться на крапиву, он, пробежав за ней какое-то время, отстал и побрел домой, в то время как Маша, все еще напуганная, продолжала нестись по тропинке через высокую траву. Она бежала так быстро, а ее страх был так силен, что она почти ничего не видела, да и не успевала разглядеть на такой скорости, а когда она стала кидать испуганные взгляды по сторонам, то шансов различить что-то перед собой у нее и вовсе не осталось. И не удивительно, что она, пробежав таким образам еще несколько метров, а затем вновь обернувшись назад,  с разбегу налетела на Дроздова.
    - Ой, простите, Петр Сергеевич, - смущенно улыбаясь, проговорила она.
    Все еще учащенно дыша, она принялась собирать рассыпавшиеся от удара цветы. Улыбнувшись, Дроздов нагнулся и стал помогать ей.
    - Спасибо, - столкнувшись с его взглядом, смущенно улыбнулась она, но здесь же услыхала Игоря.
    Кривляясь и паясничая, парень, стоя неподалеку, вовсю горланил очередную песнь. Стояло жаркое лето, а между тем по тельцу Маши пробежала дрожь, словно дело было суровой зимой. В испуге она прижалась к ослепительному помощнику, счастливая улыбка слетела с ее губ. Улыбаясь, Дроздов обнял ее, а Маша, вся пунцовая от смущения, подняла на него свои милые глазки.
    - Ты его боишься? – ласково спросил Дроздов.
    - Боюсь, - смущенно улыбнувшись, созналась Маша и, нагнувшись, вынырнула из-под его руки, так как в защите не было больше надобности, однако Дроздов не спешил отпускать ее.
    Дав ей выбрать из-под одной руки, он другой придержал ее за талию, но что самое удивительное, после сего незапланированного действа Маша даже не попыталась вырваться и убежать от него. А ведь еще несколько месяцев назад именно так она и поступила бы,  и поступила бы так и сейчас, окажись на месте Дроздова кто-нибудь другой. И краснела бы до конца своих дней, даже глаз не могла бы поднять при встрече, но здесь… вместо того, чтобы закраснеть, сбросить непрошенную руку и с криком убежать, она посмотрела сначала на нее, а затем подняла трепещущие глазки на Дроздова. Озорно улыбаясь, помощник с минуту смотрел на нее, и только после этого убрал свою руку. Маша улыбнулась – он улыбнулся в ответ. Покосился на Игоря.
    - Значит, боишься? – подытожил он.
    Его вопрос вернул ее с небес на землю. Грустно вздохнув, она кивнула.

    - Своего будущего жениха? А ведь тебе за него скоро замуж идти. Или, - глаза Дроздов лукаво блеснули, - не пойдешь?
    - Отчего же? Если прикажет Влад Борисович,  я пойду, - едва слышно ответила она и вздохнула еще печальнее, опустила головку.
    - Вздыхаешь. Видать, не так уж приятен тебе твой жених.  
    Маша грустно улыбнулась.
    - Приятен!.. глупый он, Петр Сергеевич. Молодой, глупый еще. Кривляется, смеется без причины, с криком из-за угла выскакивает, кидается без повода – грубо, того и гляди зашибет… а речи у него какие? Вы бы только слышали! слова нет приятного, все с криком, с воплями, так и лезет… разве взрослые люди так себя ведут?  С таким не жить, от такого бежать хочется.
    - Значит, противен он тебе? Не любишь ты его?
    - Нет, Петр Сергеевич.
    - А меня? Меня ты любишь?
    С быстрой молнии Маша взглянула на него и запылала вдруг. Подхватив цветы, она со всех ног припустила к дому, а Дроздов улыбнулся ей в след.
    Она любила его, любила больше всего на свете – он понял это уже давно. Полюбила с той первой минуты, когда увидала в доме своего первого хозяина. Полюбила, зная, что он красивый, обеспеченный, свободный, зная, что он ловелас, и что ему запрещено связываться со здешними невольницами. Полюбила, зная, что сама она - серенькой внешности, не имеющая ни копейки за душой и к тому же невольница… между ними была пропасть, и им  никогда не быть вместе – она понимала это. И все равно любила. Не смотря ни на что.
   Дроздов шел домой и улыбался, а между тем…
   За эти несколько месяцев они подружились с Машей. Подружились с той самой ночи, когда она впервые принесла ему ужин – и с тех пор Дроздов не мог припомнить и дня, когда бы он не думал о сероглазой красавице.  Каждый час, каждую минуту он вспоминал о ней. Как они сидели за столом и пили чай с конфетами и как весело им было, и как засмеялась потом эта сероглазая невольница. О, как она засмеялась тогда! Дроздов вывернул наизнанку всю свою память, но не мог припомнить, чтобы кто-нибудь когда-нибудь так чудесно смеялся. А как она говорила? Искренне и просто, и ни слова лжи! А как занимательны, как чудны были ее речи! Как нежен и прекрасен был ее голосок! А ее личико, ее глазки! А ручки! Беленькие, горячие – Дроздов закрывал глаза и с упоением вспоминал, как тихонько дрожали они, когда он держал их в своих руках. И как по малейшему их движению он понимал их обладательницу, все ее мысли, все ее чувства. А когда они говорили – о, они понимали друг друга с полуслова.  Даже с Игорем Дроздов не бывал так откровенен чем с ней, это сероглазой невольницей. Маше он мог рассказать абсолютно все, поверить любую тайну, в любое время дня и ночи, уверенный, что его поймут и никому ничего не расскажут. А Маша, в свою очередь, рассказывала ему – все, без утайки, и такими забавными были ее рассуждения, такими интересными были высказываемые мысли, что Дроздов часами готов был слушать ее. Оказываясь наедине с Машей, он испытывал такое удовольствие, какое не передать словами и вскоре Дроздов не мог  представить дня без сероглазой невольницы. Чтобы только увидеть ее, услышать ее голосок, увидеть ее улыбку, он забросил все. Ради нее он перестал ездить в город, шляться по борделям и светским дамам, и даже по просьбе Влада он неохотно ездил на базар, а днем,  забросив все дела, он искал ее, используя любой предлог, чтобы лишний раз увидеть, поговорить с ней. С наступлением же темноты он, как помешанный, спешил к себе в комнатушку – чтобы успеть застать ее за уборкой, чтобы увидеть ее снова. А когда она уходила, он едва мог дождаться часа, когда же сон сомкнет его веки – чтобы поскорее настало утро, и он снова мог увидеть свою Машу.
    Дроздов шел и улыбался. Он был далеко не мальчик, чтобы не понять, что же такое с ним творится. Он любил ее, эту сероглазую невольницу. Столько времени он ездил по многочисленным светским дамам, заворачивал в любой бордель,  и все ради того, чтобы, наконец, найти ее, найти свою Машу! Скромную сероглазую невольницу, которая столько месяцев была подле него, и которую он так долго не замечал! Невольницу, которую он сам, вместе с Владом, купил – и для кого! Для Игоря!

    Еще месяу назад Дроздов с живостью давал невольнику советы, как соблазнить эту сероглазую красавицу – советы, применив которые нормальный человек мог соблазнить не то что Машу, но даже камень. Теперь же любой намек на Игоря как на будущего жениха Маши вызывало у него приступы гнева и ревности. Отдать Машу! Его Машу на растерзание этому безмозглому, молодому шуту! Отдать овечку в лапы волка!  И Дроздов, еще совсем недавно прилагающий максимум усилий, чтобы свести невольницу с другом, теперь делал все возможное, чтобы они даже издали не видели друг друга.
    Он любил ее. Любил, но – Дроздов горько смеялся над этим  вечерами – он не мог ей признаться в этом. Он, Дроздов, который говорил слова любви всем без исключения – он не мог признаться в своих чувствах ей, этой милой, скромной невольнице. Потому что впервые он любил. Кому-то это покажется смешным, глупым, но для Дроздова то были совсем не шутки. Ему было совсем не до смеха. Он впервые любил, любил по-настоящему и боялся потерять свою Машу. Боялся быть отвергнутым – он, Дроздов, не знающий ранее поражение в любовных делах!
    Да, он боялся быть отвергнутым. Ведь Маша вполне может испугаться его – зная, что он бабник, разве не может она не поверить ему?  Отвергнуть, не поверив, что после всех ночей, проведенных с таким количеством женщин, он вдруг почему-то снизошел до нее. Глупо думать, что не может. Разве он сам, возвращаясь поздней ночью, не рассказывал ей о женщинах, с которыми коротал время?  да и если бы  не говорил он – разве не могла она не видеть, как он уезжает на рассвете? Не могла не слышать сплетен, на которые так щедры местные девки? Не могла не чувствовать запах, который он приносил с собою, возвращаясь глубокой ночью? Запах женщин и духов, аромат любви, которым он упивался, и который  он теперь презирал.  Могла, конечно, и видела, и слышала, и чувствовала.
    Отвергнутый. Нет, при всей своей уверенности, что она его любит, он не мог так рисковать. Услышать из ее уст, что она… он не вынес бы этого. Не пережил.  Но что самое ужасное и смешное одновременно – впервые Дроздову некому было поведать свои чувства. Не с кем было поделиться своими мыслями. Он привык со всем делиться с Машей, но именно ее он любил, и именно ей больше всего на свете боялся сказать об этом. Оставался Игорь, его верный друг, но Игорь-то был жених Маши! И сказать другу, что он влюблен в его невесту…
    Дроздову было смешно до слез. И сейчас, голым стоячи по колено в воде, он горько улыбался. Он влюблен! Впервые в своей жизни! И ему не с кем даже поделиться такой счастливой вестью! Не у кого даже спросить совета. Но он скажет, непременно скажет об этом своей Маше – Дроздов твердо решил для себя это. Потому что он не может больше страдать. Не может быть рядом с Машей и награждать ее целомудренным поцелуем, довольствоваться дружеским объятием, тогда как ему хочется рассказать ей о своих чувствах, закричать, прижать, расцеловать.
    Шорох позади него прервал его мысли. Дроздов был удивлен. Неужели его кто-то заметил? Но вообще-то сейчас обед, все наверняка едят и некому и незачем заявиться сюда. Да и как бы они отыскали его?  Он никому не сказал, куда пошел, да и никому, кроме него, не был известно про существование этой тихой заводи, окруженной кустами и деревьями. Увидеть же его с другой стороны реки тоже невозможно, а если и увидели, то, не зная тропики, точно бы не добрались.  Все эти мысль промелькнули у него в одно мгновение. Улыбаясь, Дроздов медленно повернул голову.
Позади него стояла Маша. Вместе с стальными невольницами она с утра пошла в лес, чтобы набрать орехов. Смеясь и крича, невольницы рассыпались по кустам, и Маша в том числе. Но в отличие от своих товарок, она так увлеклась сбором орехов, что вместо того, чтобы остановиться в одном местечке, пробиралась за ними в глубь леса - все дальше и дальше, пока крики и смех невольниц не остались где-то там, позади.  Тогда-то она обеспокоилась и, зажав в руках кузовок, стала растерянно озираться, прислушиваясь и приглядываясь. Но не услышала ни смеха, ни криков, ни треска кустов. Испуганная, она метнулась куда-то в сторону, в надежде напасть на след подруг, и резко остановилась, заслышав плеск справа от себя.  О, наверняка это кто-то из ее невольниц! Обрадованная, она приподняла зеленую ветвь, шагнула вперед и увидала его. Он стоял к ней спиной, по пояс в воде, обнаженный, прекрасный, точно Аполлон. Он не замечал ее. Обмакнув в воде мохнатую губку, он неторопливо проводил ею по своим плечам и груди. Золотистым дождем вода бежала по его коже,  повторяя каждый изгиб его тела, каждое его движение, сверкая, и переливаясь в лучах обеденного солнца… У Маши перехватило дыхание. Очарованная, чуть приоткрыв растянувшийся в восхищенной улыбке ротик, она, позабыв о приличии, позабыв обо всем, смотрела на него, широко распахнув серые глазки.  
    В этот самый момент Дроздов и обернулся. И на какой-то миг она увидела его – уже в анфас, заглянула в его голубые глаза… ахнув, она покраснела, и, сжав кузовок, метнулась в лес.
    - Постой!
    Выбежав из воды, Дроздов на ходу натянул штаны, запрыгнул в сапоги и, подхватив одежду, ринулся за невольницей.
Маша бежала. Ее сердце стучало так сильно, что, казалось, вот-вот выпрыгнет из груди. Направо, влево, прямо, нет, направо… она металась среди кустарников и травы, пока окончательно не выбилась из сил. Остановившись, она завертелась на одном месте, оглядываясь по сторонам. Но всюду только кусты, кусты… и тишина. Он отстал. Пятясь спиной к лесу, она неустанно смотрела в сторону реки, испуганно и настороженно, готовая в любой момент броситься наутек. Ей казалось, что он отыщет ее по одному только ее дыханию, по одному бешеному стуку сердца, выламывающему ее  грудь… тишина. Он побежал в другую сторону. Ободренная, она с радостным вздохом улыбнулась, развернулась. И обмерла.
Дроздов стоял перед нею. Ахнув, она хотела развернуться, но он ловким движением схватил ее за талию и повернул к себе. Она забилась в его руках… потом затихла. И только сердце ее продолжало бешено стучать и жар разливался по всему телу. Отчаянно зажмурившись, она уткнула глаза в пол, и стояла так, трепеща и сжавшись, пока не почувствовала его ладонь – горячую, нежно проводящую по ее щеке, слегка задевая пальцами ее волосы…
Медленно и робко она приоткрыла глаза. Ласкающая рука замерла. Стремительно взлетели вверх ее серые глазки и тут же столкнулись с голубыми очами.  Она дернулась  в сторону –  в последний раз, слабо, без энтузиазма, но он  и здесь задержал ее. Горячая рука приподняла ее головку -  за подбородок,  - мягким, осторожным движением повернула, заставив ее взглянуть на него. А когда он опустил руку, она сама не смогла отвернуться.
    Дроздов. Он стоял в одних штанах и сапогах.  По его обнаженной груди струились капельки пота и воды, западая за пряжку ремня, но он не обращал на это внимания, он смотрел на нее…
    Они объяснились без слов. Трепещущие серые глазки, полные нежности и любви, смотрели на него, и видели голубые очи – ласковые и нежные, светившиеся только для нее. Улыбаясь, Дроздов поднял руку и снова его ладонь заскользила по ее щеке, задевая, перебирая ее волосы, большим пальцем лаская подбородок. Медленно рука скользнула ей за шею, вторая чуть прижала ее за талию, он наклонился к ее алым устам, одновременно видя, как вспыхивают ее глазки и замирает под рукой ее трепещущее тельце…
Звонкий девчачий смех раздался в двух шагах от них, заставив влюбленных вздрогнуть. Дроздов не успел понять, что произошло, как Маша, побледнев, выскользнула из его рук и исчезла, оставив вместо себя пустоту. Поцелуй достался воздуху. Раздосадованный, Дроздов все же улыбался, глядя на колыхающиеся кусты. А затем зашагал домой.

Продолжение