Глава 2. Бои в Карпатах (продолжение)

КРЕПКИЙ ОРЕШЕК

Если занятие высоты 560 прошло сравнительно легко и с малыми потерями с нашей стороны, то штурм высоты 710 и удержание ее в наших руках оказались чрезвычайно тяжелыми и потребовали немалых жертв. Достаточно сказать, что из полнокровной роты в составе 243 человека вышли из боя за эту высоту целыми, но чрезвычайно изнуренными, лишь двадцать девять бойцов и офицеров.

Именно в этом бою погибли многие мои товарищи по оружию, в том числе мой лучший боевой друг, старший лейтенант Афанасий Каминский, участник многих боев, начиная с финской кампании 1939-1940 гг. Как это произошло и какие косвенные причины привели к гибели столь боевого офицера, расскажу несколько ниже.

Штурм высоты начался с пятиминутного огневого налета нашей артиллерии, после которого мы поднялись в атаку. Вскоре на склоне горы мы выбили противника из первой линии его обороны. Затем достигли близ вершины поляны огромных размеров. Она хорошо простреливалась немецкими пулеметами и снайперами с гребня высоты.

Мы были вынуждены залечь и окопаться, а также занять под КП оставленный немцами блиндаж. Сутками непрерывно лил дождь, в наших окопах по щиколотку чавкала под сапогами размокшая глина. Но в этих условиях выдавались часы без контратак немцев и сравнительной тишины. В одной из вынужденных передышек заместитель по строевой части командира нашей роты Афанасий Каминский решил самолично вместе с ординарцем сделать небольшую разведку.

Ему, видимо, удалось проникнуть в расположение врага, так как в Карпатах вообще не было сплошного фронта. Между отдельными подразделениями имелись «щели» до двух километров шириной, через которые мог проникнуть противник в составе целой дивизии, затем выйти в тыл и наделать уйму бед. Такой же характер переднего края был и у немцев. Поэтому, предвидя, что наш стык с соседями слева мог быть не обеспечен обороной, он и решился сделать разведку.

Ушел в нее Афанасий хмурым, в плохом настроении, и мы все время гадали, чем такое настроение вызвано. Из разведки Афанасий вернулся перед рассветом. Ему удалось выяснить, что наш левый фланг надежно обеспечен соседним батальоном и нам не нужно ожидать, когда гитлеровцы нас опять контратакуют, а в быстром темпе необходимо пересечь поляну и выбить немцев с высоты.

Высказывая все это, он одновременно надевал солдатскую шинель, по-видимому, для того, чтобы немцам не видно было множество наград, полученных им ранее, и ринулся к поляне, крикнув «За мной!». Следом за ним выбежал и я, а также те, кто еще был на КП. Командир роты незадолго до атаки был вызван к командиру полка. Старшим за него в роте оставался заместитель по строевой части Афанасий Каминский, и его приказ на атаку требовал беспрекословного подчинения.

Никакие мои увещевания, что такая атака без подавления огневых точек противника, безрассудное дело, ни к чему не привели. Каминский, затем вслед и я выскочили на поляну. В это время Каминский произнес последние, ставшие для него роковыми, слова: «Убьют, так скажут…». В это момент вражеский снайпер уже заметил, когда распахнулась шинель, что в атаку впереди бежит русский офицер со многими боевыми наградами и разрывной пулей в щеку сразил его. Афанасий Каминский замертво упал. Это случилось 15 октября 1944 года на поляне в десяти метрах от кромки леса.

Больших трудов нам стоило вынести его с поля боя, так как немцы открыли ураганный пулеметный и ружейный огонь. И все же, несмотря на плотный огонь противника, нам удалось любимого всеми бойцами и офицерами застенчивого, скромного, но боевого и храброго старшего лейтенанта не только вынести с поляны, но несколько позднее, когда остатки роты сдали свои позиции на высоте пришедшему на смену подразделению, похоронили его с воинскими почестями у себя в тылу, близ села Нижне-Писаное.

Причина же столь странного, грустного и непонятного поведения Афанасия Каминского стала известна вскоре после его смерти. Среди нескольких вещей и писем мы обнаружили последнее роковое письмо от его жены, которое не могло не сыграть своей плачевной роли в гибели отважного офицера. Жена его, как и сам Каминский, проживающая в г. Калинине, имея двоих детей, писала Афанасию примерно следующее: «…Прости меня, Афоня, но я устала ждать тебя с фронта и вышла замуж. Если останешься жив, приедешь, и во всем разберемся. Какие нужно было произнести слова проклятья в адрес этой никчемной, не стоившей подметки боевого воина, женщины!

Но мы наши такие слова, когда были отведены в тыл на отдых, и написали от лица бойцов и командиров, оставшихся в живых, и от мертвых гневное, осуждающее письмо. Это письмо было адресовано нами в два адреса: жене погибшего по ее вине Афанасия Каминского и в «Калининскую правду». Дальнейшая судьба этих писем и семьи Каминского мне неизвестны. А хотелось бы все же узнать, как выглядела эта женщина, получив наше гневное, полное презрения письмо и похоронную из нашей воинской части. Память об Афанасии Каминском всегда сохранится в сердцах его боевых товарищей и друзей.

Вражеские солдаты были от нас на расстоянии нескольких десятков метров. Это видимо, и привело к решению летчика одного из немецких самолетов-штурмовиков атаковать наш передний край. Самолет вдруг спикировал над нами и сбросил небольшую бомбу, которая угодила в угол блиндажа. Особенно пострадали те, кто находился вне блиндажа – в окопах и закоулках, а находившиеся в блиндаже командир взвода гвардии старший лейтенант Богданов и я, были контужены.

Оправившись от налета штурмовика, мы возобновили попытки преодоления поляны. Лишь на пятый раз, при поддержке артиллерии и минометов, нам удалось выбить немцев с высоты и закрепиться на ней. Однако, самые неожиданные и главные треволнения ожидали нас впереди.

Гитлеровцы, получив подкрепление, стали нас непрерывно контратаковать. Нередко мы отбивались от них гранатами и сходились с гитлеровцами в рукопашном бою. Но высоту все же держали в своих руках. Наши ряды таяли, а подкрепления не было. Подступы к нам с тыла, удачно прозванными «долинами смерти», простреливались пулеметным и минометным огнем противника.

Доставлять нам горячую пищу было также невозможно, и мы в течение нескольких суток довольствовались лишь сухим пайком (консервы, хлеб, махорка) и грязной сырой водой из ближайших ручьев. Причем, при взятии воды из простреливаемого нами и немцами ручья была достигнута молчаливая договоренность, и она свято соблюдалась: когда мы брали воду, немцы не стреляли, когда же немцы ее брали – мы не стреляли. Понять этот акт взаимной договоренности вполне можно, но осуждать его, как умудряются это делать некоторые, особенно те, кто не был на фронте, ни в коем случае нельзя.

Высоту мы должны были удержать в своих руках. Приказ командования был кратким и жестким: «Стоять насмерть!». Такие приказы, как известно, отдавались в редких случаях и именно в тех, когда обороняемый рубеж имел исключительное тактическое и стратегическое значение.

И мы стояли насмерть, не давая возможности врагу снова овладеть высотой.

Временами нам было очень и очень трудно. Настроение было паршивое и поэтому не случайно именно здесь, на высоте 710, был рождены сочиненные мною стихи на хорошо известный тогда мотив. Они стали песней. Слова этой полностью обновленной песни, применительно к условиям Карпат и создавшейся обстановки, звучали теперь на высоте 710 так:

За Саянскими хребтами тихо,

Лишь шумит зеленая листва,

Провожали девушки родные

Парня в бой, в далекие края.

С боя брали горные вершины,

И долины смерти миновав,

Вспоминали глазки голубые,

Там в дали, в предгориях Карпат.

Тяжело, тоскливо и уныло,

Всюду свист снарядов, пуль и мин,

Мы возьмем все сопки огневые,

Но меня так скоро ты не жди.

Так прощай, прощай, моя родная,

Так и знай, с Карпат возврата нет.

Так и знай, что жизнь моя солдата

Оборвется где-то на хребте.

Конечно, спору нет, с современных позиций приведенные слова песни не очень оптимистичны, но необходимо учесть обстановку, в которой они были рождены. И если подойти объективно, других слов и невозможно было при всем желании придумать и морально пережить, так как для многих бои за эту треклятую высоту действительно оказались последними, вызвав преждевременную смерть или увечность на всю жизнь многих наших бойцов и офицеров.

Однако, несмотря ни на что, мы отбили все контратаки врага, выстояли и дали возможность другим частям нашей армии успешно атаковать противника с флангов и развить дальнейшее наступление в направлении Дуклинского и Лупковского перевалов.

Когда мы после выполненной с честью операции по занятию высоты 710 следовали в тыл на отдых, в полукилометре от этой высоты нас настигли вражеские минометы. Все рассеялись по близлежащим укрытиям, о командир второго взвода, лейтенант Лазебный, сохранивший жизнь на высоте, нелепо отдал ее здесь, уже на пути следования на отдых и переформирование. Он, видимо, не успел укрыться в окоп и встал под развесистое дерево. Одна из мин угодила в это дерево, и лейтенант получил от вражеского осколка смертельное поражение в позвоночник. Последним его желанием было, чтобы похоронили его рядом с Афанасием Каминским.

Печальные и грустные возвращались мы в отведенное для отдыха место – в село Нижне-Писаное. И по правде, одержанная нами победа над врагом не особенно нас радовала с точки зрения тех потерь, которые мы понесли в боях за высоту. Особенно горько мы переживали смерть Афанасия Каминского и Лазебного, последнюю просьбу которого мы, как и обещали, выполнили.

Возвращаясь к сочиненным на высоте словам песни, следует добавить, что много позднее, уже осенью 1946 года, по дороге к дому в родной Иркутск, у меня возникли еще, но более жизнерадостные, заключительные слова к приведенной выше песне.

Они звучат так:

Эту песню пели мы в Карпатах,

Но судьба иная мне была.

И с победным маршем возвращаюсь

Я домой, в сибирские края.

Теперь, в мирные дни, я часто вспоминаю, в связи с этой песней, те кровопролитные бои, которые мы вели в Карпатах, и особенно бои за высоту 710.

В заключение воспоминаний о боях за высоту 710 хотелось бы привести еще один эпизод, также связанный с весьма спорным до сих пор вопросом, - верить или не верить предчувствиям. Этот вопрос возник в нашем сознании еще ранее, после гибели от разрывной пули вражеского автоматчика нашего командира первого взвода Николая Власова под селом Жуковцы, и после случая с моим ординарцем Васей Цуркиным в районе высоты 560.

В начале боев за высоту 710 командный пункт нашей роты располагался в километре по линии фронта от КП батальона, в составе которого мы действовали. Рядом, в 15 метрах, расположилось отделение дивизионных разведчиков с приемо-передатчиком. От такого нежелательного для нас соседства мы ничего хорошего не ждали.

И, действительно, запеленговав дивизионную радиостанцию, вражеские артиллеристы и минометчики не оставили вокруг нас живого места. Все березы и лиственницы были изранены, и от них остались лишь голые стволы с торчащими в разные стороны обрубками сучьев. Наш КП с этой точки зрения был выбран явно неудачно. И хотя мы в нем пробыли более трех дней, на четвертые сутки на душе стало неспокойно, и вдруг возникла мысль о перемене места его расположения.

Таким местом, по договоренности с комбатом, был выбран КП батальона. Это давало преимущество и в руководстве боями за высоту, тем более, что обстановка усложнялась, и командир полка при неудачах очередной атаки передавал командование батальоном то комбату, то командиру штурмовой роты, то снова комбату, сопровождая эти передачи командования соответствующими эпитетами.

В такой обстановке мы переменили место нашего КП. Но уже на новом месте было обнаружено, что на старом КП нами оставлена часть оружия, переданная ранеными бойцами военфельдшеру роты. Послали туда недавно прибывшего к нам нового начальника штаба роты и наших ординарцев. Обратно они пришли ни с чем, но доложили, что от нашего КП осталось только «мокрое место». Прямым попаданием мины в наш блиндаж все разметало, а дивизионных разведчиков кого убило, кого поранило. А прошел с тех пор, как мы покинули блиндаж, всего один час, не более – и вот такая «комуха». Как говорится: «не было бы счастья, да несчастье помогло». Вот и не верь после этого предчувствиям. Они, видимо, особенно обостряются на фронте и в обстановке, приближенной к фронтовой.

За штурм высот 560 и 710 многих наших офицеров и бойцов наградили правительственными боевыми наградами, некоторых, в том числе Афанасия Каминского и лейтенанта Лазебного, посмертно. Меня за эти бои представили к награждению орденом Отечественной войны II степени.

Продолжение