Татьяна Синцова. Дикие ирисы. Рассказ

      Настоящего нет. Я живу воспоминаниями. Плохих воспоминаний не храню - я их вычеркнула. В моём прошлом прячется кувшин с живой водой – и я из него пью. Раздвигаю вуаль, она похожа на марлю, которой мама затягивает окна, чтобы не слетались мухи, и путешествую по детству. Там длинный тёмный коридор, и в конце него – солнце. Я заряжаюсь от солнца, потом живу две-три недели, смеюсь, прикалываюсь иногда. Силы меж тем уходят - кап-кап – как кровь в песок…
      Я – вампир? Но я пью своё прошлое, не чужое.
      Оно кисло-сладкое на вкус и пахнет березовыми почками, пыльцой и соком спелых травинок – я люблю их грызть. Еще красным клевером. За домом глубокий овраг, поросший белым и красным клевером, но белый мне почему-то не нравится. Я валяюсь – в красном. Моё детство - солнечные пятна. Или вспышки? Как будто дождь, дождь – и вдруг ясный день, и ты его помнишь от самого утра и до дымного вечера. Из леса выползает холодный туман и крадется вдоль песочниц, качелей, подъездов и круглых клумб с однолетними георгинами.
      - Тоня, домой! – зовет меня мама. Она выглядывает в форточку.
      - Иду! – мы прощаемся, уговаривая друг друга «выйти завтра пораньше».
      - Я за тобой зайду!
      - И я!
      - Давай, ты первая заходи.
      - Ага…
      - Идете вы, наконец?!..
      Завтра-завтра! Ура! Завтра будет целый длинный день с полуденной жарой, играми «в город» за вострухинскими сараями, ловлей шмелей, стычками с мальчишками, которые непременно принесут молодую гадюку в бутылке из-под кефира, кормлением Галкиной черепахи – её привезли из далекого Ашулука. Никто не знает, где этот сказочный Ашулук, но все знают: там стреляют. В начале лета военный городок уезжал на стрельбы и вернулся с черепахами, удавами и огромными светло-зелеными арбузами. Скорее бы завтра!..
      - Ну, что пойдем? – набычив голову, смотрю я на подруг.
      Галка кивает, а Люська – мнется:
      - Вообще-то…
      - Струсила? – на меня часто нападает беспричинная храбрость, из-за которой я попадаю «в ситуации». Так было всегда.
      Завтра мы идем в поход.
      С утра строим «город» изо мха – мы корпим над ним третий день и ободрали весь мох за сараями страшного Вострухина – у него кролики, и он гоняет нас за то, что портим лес и суём нос, куда не следует, а после обеда…
      После обеда мы встречаемся за оврагом и идем к линии – так называют железную дорогу, а потом!.. Потом – страшная тайна. О ней нельзя говорить. Все это будет завтра. Люська кивает – ей стыдно, что такая малявка, как я, не боится - и соглашается:
      - Ладно.
      - Тогда пока!
      Я ужинаю молча: думаю про тайну.
      - Что это с тобой? – спрашивает мама. Она знает меня, как облупленную: когда я сосредотачиваюсь - быть беде. Врать нельзя. Я обжигаюсь жареной картошкой – на ужин у нас часто картошка с солеными грибами, выловленными широкой маминой ладонью из эмалированного ведра – и бубню:
      - За овраг завтра пойдем…
      - Смотрите там! - говорит мама строгим голосом и тут же забывает про меня, потому что нужно топить титан и стирать. Я смотрю, как бьются о стекло коричневые бабочки, похожие на моль, слышу, как жужжат за марлей комары…
      Мою ноги и прыгаю в постель.
      Завтра – большой секрет. Никто не знает, что будет завтра. Одни мы с Люськой – знаем! В прихожей стучат сапоги – это пришел отец. Мама смеется. Кормит его оставшейся картошкой. Гремят тазы, скрипит чугунная дверца титана. Пахнет березовыми дровами. Они трещат. «Полотенце давай!», - весело кричит отец. «На трубе висит», - недовольно отвечает мама, но я знаю, что она улыбается. Я тоже улыбаюсь. Руки становятся вялыми, голова плывет, потолок качается, кружатся стены. Почему так хорошо? Потому что будет завтра!..

      - Что ты молчишь?
      - Я не молчу – думаю.
      - Что тут думать? Приезжай, давай. Три дня праздников…
      Люська зовет меня в наш городок, в который я поклялась не возвращаться. Правда, это было давно...
      - Слава встретит на станции. Чего ты?
      Ни-че-го. В окне дрожат голые тополя. Странная осень: пришла в один день и смахнула лето, как объедки после пирушки, и вот уже пахнет снегом, и в лужах – битое зеркало.
      - Господи, да нет его здесь! К родителям не приезжает. А второй раз женился, так вообще дорогу забыл.
      - Мне все равно, - быстро отвечаю я, Люська хрюкает в трубку:
      - Вот и давай! Посидим, поболтаем. Чего по телефону-то?
      Воспоминания, которыми я живу, отдаляются от меня. Умом я понимаю, что ехать – не надо, а сердце плачет в подушку, и каждую ночь мне снятся рыжий песчаный овраг, мягкий клевер и полосатые шмели, перепачканные пыльцой.
      - Я… перезвоню.
      - Ага, - хитрая Люська понимает, что я решилась.
      «Нет его там, - говорю я себе. – Он женился, у него молодая жена, которой даром не нужен заросший овраг».

      «Съезжу на денек», - малодушно думаю я, и, чтобы отвлечься, принимаюсь гладить. Белья немного. Перед глазами лютики и темный влажный мох, из которого мы строили город с башнями. Не получается забыть.

      - Мама, как Светочка?

      Света – моя дочь, васильковые глазки. Я вышла замуж случайно и… поздно. Никто не брал. Да я и не рвалась. Посватался один электрик с работы – мама сказала: «Иди, Тося, мужик надежный», - я и пошла. Мне двадцать восемь, ему – сорок пять. Лысый, маленький, рассудительный. Его тоже не брали. «Вот и встретились… два одиночества». Все бы ничего, да мне вступило: «На Власова похож». На генерала, который Родину предал. Только тот, говорят, высокий был, а мой – как воробышек. У него еще очочки кругленькие были - «для близи». Начнет рассуждать: «Тосенька, в этом году ванную обложим, в будущем - туалет с кухней. Плитку будем брать чешскую…» Считает, считает – у него тетрадочка была, куда он расчеты записывал. Я слушаю, а в голове звенит: «На Власова!» Потом привыкла. Света родилась – не до того стало. Иногда… самой смешно: начнет… приставать, я как вспомню про того генерала, разулыбаюсь - краска в лицо. Он спросит: «Хорошо тебе?» «Ну, да, - скажу. – Нормально». А сама губы кусаю – лишь бы не рассмеяться! Такая проза…. Сушь, скука. Во мне все умерло. Это потому что - без любви. Света в школу пошла – ему пятьдесят три стукнуло. Приходит как-то дочку забирать, а учительница: «Вы Светин дедушка?» Потом извинялась. А за что?

      - Да не волнуйся ты – у нас все нормально. Утром ходили в парк, сейчас блинчики печем…
      - Бабушка мне плеер купила!..
      - Балуешь ты её. Мам, я к Люсе съезжу. На денек, в понедельник вернусь…
      Мама молчит.
      - Чего это ты надумала? – в голосе её тревога.

      Мама тоже боится Энска. Это из-за отца. В Энске они были молоды и счастливы. Потом мы переехали в Город, и через год отец ушел к другой женщине. Мама увяла в один день – как я сейчас. Квартиру разменяли, и нам досталась большая однокомнатная, но – в Пушкине, в старом фонде. Я вообразила себя Ахматовой – одинокой, покинутой. Задыхаясь, бродила вдоль царскосельских аллей, прудов, трогала пальцами статуи, садилась на скамейки, обсаженные кленами. Топтала траву и, тиская перчатки, читала чужие стихи: «Девушка пела в церковном хоре…». Кажется, писала свои – не помню. В Пушкине время течет медленно, но для меня оно - побежало. Лучше бы совсем остановилось. Я окончила экономический институт и стала работать бухгалтером. Специальность скучная, прозаическая. Спасалась в пушкинских аллеях, но не спаслась – прилетел мой воробышек и склевал: «Иди, Тося, мужик надежный». Очочки, тетрадочка с расчетами, дебет – кредит, подколотые чеки. Одна радость – Светочка.
      Когда он умер, не плакала.
      Стояла молча. На поминках узнала, какой он был ценный работник: ответственный, осторожный, хозяин слову. Его любили сослуживцы. Как сейчас помню: они нахваливают, а у меня подлая мысль: «Свободна, наконец!» Думала, навсегда в моей жизни очочки и расчетами, а судьба вдруг подарила шанс. Ох, и нехорошо мне было! Получалось, я смерти его радовалась, но я ведь не думала о ней, пока он не умер, не мечтала…
      На девятый день все же всплакнула: Светочка-то – без отца!
      Сиротинушка.
      Как-то разом всё вернулось: Пушкин, парки, Ахматова. Прогулки, охапки полевых цветов или кленовых листьев по сезону. Однажды брожу в Александровском, мосток перешла – упала в траву, засмеялась: хорошо! Наплевать, что мне сорок. Я всё та же рыжая отчаянная девчонка, которая ловила тритонов и строила замки изо мха! Весёлая молодая сила проснулась во мне, и я поняла, что навсегда. «И зимой, и летом небывалых ждать чудес, будет детство где-то, но не здесь!» Я больше не прятала глаз, и мама однажды спросила испуганным голосом: «У тебя кто-то есть?» «Есть!» – блестели мои глаза, а губы успокаивали: «Что ты! Что ты!..»

      Меня ждал Энск. Я это знала с самых поминок. Как у пьяницы – в кабак, у меня одна дорога. Мне больше некуда возвращаться. Радость ушла, оставив слёзы в подушку: кто меня ждёт в этом Энске?! Мне сорок, и я могу носиться по оврагам, кормить черепах и играть в «казаки-разбойники» только в воспоминаниях!

      - Ничего не надумала. Успокойся ты, мама. Съезжу на денек. Сто лет у Люси не была…
      - Ну, смотри, - говорит она печальным голосом: ей жаль счастливой молодости. - Когда едешь?
      - Послезавтра. Не драматизируй! Я ещё забегу к вам, продуктов привезу…
      - Ничего нам не надо, - она кладет трубку.

      У меня нет проездного. Я протискиваюсь к окошечку и, дрожа, бормочу в зарешеченный квадрат: «Мне до Энска». «Вам туда и обратно?» - не поднимая головы, равнодушно спрашивает кассирша, и я чувствую, что улетаю: я не хочу «обратно»! Хочу только «туда». «Дама, не задерживайте!» - раздраженно напирают сзади. «И обратно», - с готовностью киваю я и на ватных ногах бреду к электричке. До Энска сто пятьдесят километров. Два с половиной часа. Я схожу с ума. Чего я боюсь? Он забыл дорогу, у него – молодая жена, и сейчас они, как пить дать, на Канарах или в Турции, или где там ещё?
      Он встретит меня – и не узнает!
      Я вытаскиваю журнал: старая дура! Столько лет прошло. Он не узнает – и точка. Кроссворд не разгадывается. Солнце прыгает по вагону. Дымный туман нёсется от земли и растворяется в воздухе.
      - Хорошая осень – тёплая.
      - Что?
      - Осень, говорю, в этом году тёплая, - повышает голос, думая, что я глухая, бабушка напротив.
      - Ах! Да…
      - Раньше на Покров и на ноябрьские всегда снег, - она поправляет вязаный берет с очками. – Цветок семейства касатиковых, четыре буквы – не знаете случаем?
У неё тоже кроссворд.
      - Н-нет. У меня по биологии тройка…
      - А духовой музыкальный инструмент? – строго спрашивает бабушка. - Тоже четыре.
      - Горн? – втягиваюсь я…

      - Вон она, Славка! Сюда! – гремит вдоль платформы весёлый Люсин голос. – Звоню тебе, звоню…. Ну, наконец-то!
      - Я телефон отключила. Привет! Здравствуй, Слава…
      - Ой, ну ничего, ничего – не растолстела. Модная вся. И волосы копной, - рассматривает меня, как лошадь на базаре, Люська. – Одна я, как кубышка, - она смеется и оглядывается на мужа.
      - Давненько-давненько к нам не наведывалась, – грубовато чмокает меня в щеку Вячеслав теперь уже Петрович, - Загордилась, да?
      Люсин муж был десантником и на мир смотрел сквозь прорезь автоматного прицела, прищурившись. Говорит, а сам глазами - по кустам: где там враг? Пять лет назад он вышел в отставку, но привычке не изменил. Сейчас он шарил у меня за спиной по перрону и подтанцовывал, ожидая внезапного нападения.
      - Слушай, Галку вчера видела! Как она тебя ждала! Так хотела встретиться, так хотела!..
      - Девоньки, водка стынет, - Славка подталкивает нас к машине, незаметно озираясь по сторонам.
      - Ой, успеешь! …К парню своему поехала – он под Лугой служит. Хороший мальчишка. С мужем-то она разошлась, - Люська тарахтит, вываливая на меня новости Энска.
      Меня душат спазмы: я держусь за горло и киваю. Какое всё маленькое, жалкое! Дома, сараи, сосны у оврага. Вон там была клумба с георгинами – мы нарезали вокруг круги на велосах, а тут – забор с кирпичными столбами-тумбами. Господи, он казался огромным!.. А сейчас…
      - Совсем зарос! – Люся машет на заветный овраг – мы проезжаем мимо. Ей весело: подруга приехала! – Завтра сходим, вспомним молодость!
      Я оглядываюсь: плоская чаша оврага затянута кустарником и подросшим стройным березняком. С горбатого мыса свисают, цепляясь голыми корнями за пустоту, три старых сосны…
      - Это же… наши.
      - Ну да! Не робей! – хлопает меня по спине Люська. – Место встречи изменить нельзя! Завтра – в поход.
      Все наши тайны начинались у сосен: сговариваясь, мы шептали друг другу: «Завтра за оврагом!» Я закрываю глаза и ныряю в тот солнечный день, который помню до последней секундочки: три девчонки у трёх сосен. «Идем?» «Решено!» «Только не дрейфить!» - командует конопатая малявка с косичками – неужели это я? – мы топаем к железной дороге и карабкаемся вверх по Змеиной дороге к Чёрному озеру…

      - А под картошечку! – Славка приносит из кухни дымящуюся миску.
      Весь день мы не выходим из-за стола: пьём, едим, поём песни – отставной десантник играет на гитаре: «И сорвали чёрну ша-а-пку», - а мы печалимся: «С мо-о-ей буйной головы!»
      - Всё есть, слышишь: машина, дом, сын выучен, пристроен, куда надо. Грибов насолил, клюквы в сарае зае… завались, - Славка берет меня в плотное кольцо. – Покоя в душе нет, понимаешь?..
      - Как выпьет – так давай чудить, - мигает мне Люся. – Чечню вспоминает. Брось! Играй нашу: «Колёса диктуют вагонные, где срочно увидеться нам!..» Господи, мы – живы! Тося, это – счастье!
      Я обнимаю Люську, мы плачем, поём. Хорошо, что я приехала. Прошлое – позади. Мы живём настоящим, и надо держаться немногих друзей, которые помнят твои красные цыпки на опухших руках, спутанные косёнки, кеды, а ты – их отчаянную смелость в трудный час и отвагу. Верность, преданность и любовь – лишь они держат нас на земле и делают людьми. Снежинки, как мотыльки, бьются в Люськино стекло, качаются фонари, свистит над лесом и старым оврагом печальный ветер перемен, но нам – тепло, потому что мы – вместе!..
      - Девоньки, снег!..
      - Ой, точно... Падает.
      - Спать-спать, - хлопает в ладоши Люся. – Завтра в поход!
      Мы переглядываемся:
      - Встречаемся у сосен? – любовь переполняет меня и переливается через край.
      - Не реви, чего ты? Своего вспоминаешь?
      Я знаю, что она не про «Власова». «И-горь, Игорь, Игорёк-ручеёк», - твержу я про себя, и уже не реву – тону и захлебываюсь в слезах. Десантник качает головой, кряхтит и закуривает.
      - Ладно, чего уж теперь, - вздыхает Люся, собирая тарелки. – Дураки вы оба. Идем спать…

      «Мороз и солнце – день чудесный!». Позавтракав, мы сбегаем из дома.
      - Смотрите там! – наставляет нас десантник и отправляется в гараж. – Не суйтесь, куда попало!
   Ботинки стучат по мёрзлой земле. Мы закутываемся в шарфы, натягиваем повыше перчатки. Поворот, за ним ещё один. Мёрзлая клумба, качели, ушедшие чуть ни по притолоку в землю вострухинские сараи.
      - Давно помер! - пыхтит, не притормаживая, Люська.
      - Вострухин? Он кроликов разводил, помнишь?
      - Ага.
      Асфальт обрывается, и мы бежим по жухлой, присыпанной снегом, траве к оврагу и звенящим на морозе соснам. «Прям, как маленькие!» - весело хихикает толстуха Люська, облаченная по случаю похода в необъятные джинсы и малиновый девчачий анорак. От горбатого мыса дорога уходит вверх, упирается в «железку» и упрямо ползет к Змеиным сопкам и Черному озеру. Оно не черное - синее, как сапфир, монеткой опрокинутое в расщелину, опутанное диким чубушником, черёмухой и окруженное со всех сторон топким болотом, в котором мы когда-то тонули…

      - Красота…. Все, как прежде, только деревья подросли…
      - Летом приезжай. Чего не приезжаешь? Светку в охапку – и к нам. Мы со Славкой дачу взяли…
      - Тшш. Кто это? Гуси-лебеди?
      - Они давно улетели. Бродит кто-то, - Люська садится на кочку. – Уфф, хоть передохнуть. Спускаться будем?
      Мне хочется к заледенелым мосткам, короткому и узкому пляжу, сухим камышовым зарослям, но я вижу, как она устала, и мотаю головой:
      - Тут постоим.
      Небо синее, как наше озеро. В воде – облака.
      - Слушай, ты… не ругайся, но кто скажет, если не я? – Люся подгребает под себя трухлявое брёвнышко. – Сижу на земле…. Короче, зря ты тогда уехала. За счастье надо… бороться.
      - Может быть, - я срываю травинку и кидаюсь с обрыва. – Посиди тут, я быстро!..
      - Камышей нарви!
      - Хорошо-о!
      Чёрное озеро, Змеиные сопки. Любовь моя и боль. Детство и юность. Все впервые и – навсегда.       Хрустят под ногами шишки, иголки, скользит опавшая листва, припорошенная свежим снегом. Блестят фиолетовым блеском уцелевшие ягоды можжевельника, шуршит и осыпается болотный осот. Стылая вода парит, над выгоревшей топью клубится туман и уплывает к синеватым сопкам. В ольшанике у мостков стоит невзрачный дядька с мольбертом. Я неожиданно говорю ему: «Здрассте», - и он испуганно кивает в ответ…
      - Чего он? – спрашивает Люська, принимая от меня букет перезревших камышей.
      - Рисует. Теперь домой?
      - Ну, пойдем, - покладисто соглашается она. – Век бы тут сидела. Сколько живу, красивее места не видела.
      - И я…

      Обратная дорога – самая длинная. Мы бредем по первой пороше, оставляя за собой следы. Я вытаскиваю из кармана булочку и отдаю половинку Люське. «Запасливая!» - смеется она. Тихий торжественный лес провожает нас негромким шелестом веток, простуженным скрипом оголенного кустарника. Разбуженные сороки весело трещат нам в спины:
      - Прр-ощай, Черр-ное озерр-о!
      В мире людей по-воскресному шумно. Азартная малышня лепит снежных баб и играет в снежки. Стайка болтливых мамаш беседует у магазина, зорко поглядывая за ребятишками. Бездумного вида тинэйджеры с музыкой в ушах отчужденно приплясывают на детской площадке. У знакомого до боли подъезда стоит распахнутый всеми дверцами серебристый лексус. Люська притормаживает, бормочет:
      - Блин…
      Нам не свернуть. Я смело шагаю навстречу судьбе.
      - Игорёша, а сумки? – выпархивает из подъезда хорошенькая девица лет двадцати пяти. Каблуки, куртка, замша, макияж – всё при ней.
      - Здесь они, - мужчина захлопывает багажник, выпрямляется.
      - И полосатая? – она усаживается на переднее сидение.
      - И полосатая…
      Осталось три шага. У него усталый взгляд:
      - Ты… откуда вдруг? – губы кривит неестественная усмешка. Я знаю ей цену!
      - Да вот… Приехала.
      - Нда. Понятно. И куда идешь?
      - Домой. Мы были с Люсей на Черном озере. Там… так красиво, - сердце моё – воробышек - выпрыгивает из груди. Что я несу?
      - На Черном, - задумчиво повторяет он. - Помнишь, я вас вытаскивал? – маска настороженности сползает с его лица, «ручеёк» оттаивает. Мой любимый по-детски улыбается. Я знаю: он по-прежнему - мальчишка! Спасатель, мачо. Защитник обиженных и… верный друг индейцев чероки.
      - Такое не забывается.
      - Какого чёрта вы попёрлись за этими ирисами? Ты подбила?
      - А кто же? - я улыбаюсь в ответ, ищу глазами Люську, но той и след простыл. – Они… тоже красивые. Мне хотелось большой букет.
      - Нормально выглядишь, - он отгораживается от меня и отдаляется.
      Я никогда не боролась за счастье и всегда уступала. Сначала – Оле, потом – Нине. И с этой пигалицей мне не тягаться: ей двадцать пять, мне – сорок и у меня рыжие веснушки, а он красив, как лев. Я пожимаю плечами:
      - Наверное. Ты… ничуть не изменился.
      - Это плохо?
      - Это хорошо, - я делаю неуверенный шаг, понимая, что – всё.

      - Игорёша, ты где?
      - Иду, - он подбрасывает на ладони ключи. Смотрит на меня исподлобья. – Телефон - прежний?
      - Вроде да.
      - Я позвоню?
      - Ну, Игорёша!
      - Я… буду рада.

      Люська топчется у подъезда. Физиономия у неё виноватая.
      - Слушай, я не знала, что он приедет! Вот клянусь мамой.
      - Четыре буквы…
      - Что?!
      - Помнишь, мы в болоте тонули?
      - Ну…
      - Это ирис! Четыре буквы, семейство касатиковых – ирис! - я цепляюсь за дверную ручку.
      - Причём тут буквы?! Что он тебе сказал? – кричит мне в спину озадаченная Люська.
      - Ничего! Ни-че-го, - я иду по длинному тёмному коридору, в конце которого – солнце.

Татьяна Синцова (Санкт-Петербург)

Далее: Татьяна_Синцова: Доброе утро, занзибары!

Предыдущие публикации Татьяны Синцовой:

Хобби художницы из Ланкашира

Деньги падают! Рассказ

Любовь Славки Ломакина. Рассказ