БАНАЛЬНЫЙ СЛУЧАЙ. РАССКАЗ ЕЛЕНЫ ШЕРМАН

РАЗДЕЛ "СОВРЕМЕННАЯ ПРОЗА"
В ЖУРНАЛЕ "WWWoman" - newwoman.ru

ЕЛЕНА ШЕРМАН БАНАЛЬНЫЙ СЛУЧАЙ
РАССКАЗ
.

     Этот роман был скучен и обыкновенен, как дождь в октябре, и если что-то и выделяло его из ряда подобных историй, так это то, что случилась эта историй с умной и рассудительной Линой Сургучевой. Всем ее друзьям женского и мужеского пола казалось, что так глупо влюбиться в такое чудо в перьях мог кто угодно – но только не Лина, и многие долго не верили, считали это сплетней, ошибкой или чьей-то гнусной клеветой. Когда же, наконец, в подлинности удивительного мезальянса убедились даже самые неверующие Фомы, не было недели, чтоб кто-то в очередной раз не удержался и не спросил у добродушной спокойной Лины: «Ну, как ты можешь любить такое чмо?», на что она неизменно с приятной улыбкой разводила руками: люблю, мол, и ничего поделать не могу.
      В самом деле, Ветвицкий, объект безрассудной Лининой страсти, был довольно гнусный тип, причем такого мнения о нем придерживались люди, знать не знавшие о его отношении к Лине. А отношение было откровенно скотское, скажем прямо. С момента их знакомства, когда Ветвицкий выпросил у симпатичной девушки трамвайный талончик, он всячески использовал Лину. Вы скажете: так устроен мир, и даже воплощение бескорыстия, бывает, невольно кого-то использует. Совершенно верно, но делать это можно по-разному. Можно использовать принцип взаимного обмена: ты – мне, я – тебе, можно платить звонкой или иной монетой, можно потреблять человека на халяву, а можно потреблять на халяву и вытирать об него ноги. Так вот, Ветвицкий относился к последнему типу потребителей, благо Линино природное добродушие, помноженное на беззаветную любовь, позволяли вести себя таким образом без малейших неприятных последствий.
      Ветвицкий не дарил Лине цветов и не говорил комплиментов, зато каждую субботу она возвращалась от него с распухшим полиэтиленовым пакетом, битком набитым грязным бельем. Мытье окон и полов в его квартире давно, чуть ли не через полгода после начала их романа, превратилось в священную Линину обязанность. Вечерами с работы (а она работала бухгалтером в небольшой фирме и часто засиживалась допоздна, не из-за жестокосердечия босса, а потому, что как неисправимая сова выпросила разрешение приходить на два часа позже) Лина всегда возвращалась одна, бегом добираясь с остановки автобуса до дома по плохо освещенной пустынной улице, но зато стоило Ветвицкому чуть-чуть приболеть, как бесплатная сиделка тут же появлялась с запасом медикаментов. Все мелкие бытовые услуги, какие может один человек оказать другому, как то: отнести пальто в химчистку, вымыть унитаз, заплатить на почте за подписку газеты «Факты», найти недорогого хорошего стоматолога и т.д., оказывались Линой даже не за спасибо, потому что спасибо ей никто не говорил. Все воспринималось как должное. Опять-таки вы скажете, что хорошая жена никогда не выставляет мужу счет за готовку обедов или мытье полов; но в том-то и дело, что Лина не была Ветвицкому официальной или неофициальной женой.
     По сути, она была ему никто.
     На такую мысль неизбежно наталкивало поведение Ветвицкого. Взять хотя бы то обстоятельство, что за время их романа Лина и суток не прожила в его квартире. После секса ее выставляли за дверь или рано утром, или вечером, если было не очень поздно. К любовнице так не относятся, так не относятся даже к подруге по сексу. Так можно вести себя только со случайным человеком. При этом следует учесть, что жил Ветвицкий один, и никто и ничто не могло ему помешать продолжить срок пребывания Лины на своей жилплощади. Но зачем? Мавр сделал свое дело, и давай, рысью к дверям, а «я позвоню, когда смогу».
      Если Лина роман с Ветвицким не скрывала и не шарахалась от друзей на улице, то он ее ни с кем из своего окружения никогда не знакомил, да и ходили они вместе по улицам крайне редко. Он не строил никаких планов на будущее, а если и строил, то, как правило, с другими женщинами в главных ролях, о чем Лина узнавала с опозданием и долго плакала. Когда умерла мать Лины, он не то что ничем не помог в организации похорон (на это никто и не рассчитывал), но даже не захотел слушать ее прерываемый слезами рассказ и просто бросил телефонную трубку.
     Узнав о беременности Лины, он категорически потребовал сделать аборт, пригрозив полным разрывом отношений. Когда после аборта Лину положили в больницу, он ни разу не пришел, потому что уехал в Крым с какой-то Викой, барменшей из кафе.
     Однажды в пьяном виде он разбил Лине нос; к счастью, все срослось нормально и без операции.
     В общем, отношения этих людей можно было свести к немудреной схеме: в понедельник он не звонит, во вторник он не звонит, в среду он не звонит (она сама позвонить не решается, он сердится), в четверг в девять вечера он вдруг звонит (она только что пришла домой): ему захотелось секса, немедленно! Она едет к нему, даже не перекусив после трудового дня, а через час едет обратно, моля судьбу, чтоб пронесло и на этот раз (он ненавидит презерватив, а ей противопоказаны таблетки). Пятницу пропускаем, в субботу она с утра забирает его белье, готовит на несколько дней, в воскресенье он живет своей жизнью, а она сидит, сжавшись комочком у телевизора, и ждет: вдруг позвонит? Иногда он звонит, но редко, не чаще раза в полтора месяца. Чаще всего это происходит, когда у него что-то не ладится и надо на ком-то излить злобу.
     Самое любопытное, пожалуй, то, что длились эти отношения не год, не два, а девять лет. Ровно девять лет уверяла себя умница Лина, что Ветвицкий хороший, но много переживший человек, надо лишь немного подождать, и тогда его сердце оттает и он женится на ней. Любящая женщина, известное дело, и в черте найдет достоинства; но честное слово, легче было найти что-то привлекательное в черте, чем в этом унылом субъекте.
     Длинный, рано полысевший Ветвицкий был далеко не красавцем, и подавляющее большинство женщин проявляло к нему какое-то подобие интереса лишь тогда, когда у него были деньги. Деньги у пустившегося в одиночное плавание по морю большого бизнеса бывшего инженера были не часто; но когда их удавалось подзаработать, немалую долю прибыли выманивали разные ловкие динамистки. Крутым и властным Ветвицкий был лишь с Линой; прочие бабы делали с ним что хотели. Все скоротечные «забеги на сторону» заканчивались одинаково: без гроша в кармане, осунувшийся и облезлый, как мартовский кот, он приходил к Лине (представляете, сам приходил, какое счастье) и просил денег. В долг. Долг не отдавался никогда. Впрочем, не будем добавлять в и без того тошнотворный портрет черной краски: случалось такое всего раз пять-шесть за девять лет, и занимал он немного, так что альфонсом Ветвицкий не был.
     Можно еще сказать о Ветвицком, что он был хам и матерщинник, что в постели он был груб, что он в последние годы не читал ничего, кроме «Спид-инфо», но, думается, вся это лишняя информация ничего не добавит к главному эпитету: скотина. Гораздо интереснее понять, почему его любила Лина, не бывшая ни мазохисткой, ни идиоткой.
    Лину погубила даже не ее доброта; как многие женщины, она пала жертвой чересчур развитого воображения: в хамоватом скучном субъекте она вдруг узрела маленького мальчика, потерявшегося в этом страшном мире. Вы скажете: какой мальчик, у него уже виски поредели? Разумеется, на мальчика стареющий жлоб никоим образом не походил; но ведь такие вещи ясно видны всем, кроме влюбленных женщин. Рожденный из фантазий образ долго не могли поколебать самые вопиющие факты, а когда, наконец, и до Лины дошло, что вместо маленького мальчика в любимом человеке регулярно просыпается взрослый циничный эгоист, в действие вступили другие факторы: возраст Лины, понятно, не молодевшей с годами и не похорошевшей от этой связи, страх остаться одной (банально, но ничего не поделаешь, есть такое), привычка, и то странное чувство, которое лучше всего выражено в шутке про чемодан: и нести тяжело, и выбросить жалко. Как так, столько лет вместе, столько сделано, пережито, и в тот момент, когда он, похоже, вот-вот оценит ее по-настоящему, все порвать?
     К тому же Ветвицкий был неглуп, хитер и хорошо изучил характер своей подруги: едва он чувствовал, что в ее голове начинают бродить опасные мысли о разрыве, он несколько смягчался и начинал вести себя более-менее нормально. Как во всех подобных симбиозах, оба партнера были по-настоящему нужны друг другу. Ему нужна была приходящая прислуга и «женщина про запас», ей – пусть иллюзия, но любви, пусть негативные, но эмоции, и, наверно, ей эти неравноправные, изнуряющие отношения были даже нужнее: вот уйдет он, и останется пустота. Она свободна и совсем одна в четырех стенах, хоть вой, хоть плачь. К тому же в подобных мезальянсах последней умирает надежда выйти замуж.
     Как все на свете, роман Лины и Ветвицкого эволюционировал со временем, но, увы, совсем не в том направлении, о котором мечтала женщина: чем дальше, тем бесцеремоннее и грубее становился он, и тем чаще плакала она, сраженная наповал простым доводом: «Ты уже вышла в тираж, посмотри на себя, кому ты нужна?» В конце концов, друзья устали уговаривать и объяснять Лине, решив, что это будет длиться до старости, и потому всех необычайно поразило известие, что Лина, мало того, что порвала со своим эксплуататором, но даже разбила ему физиономию и спустила с лестницы. Последнее было, конечно, преувеличением; но Лина и Ветвицкий и впрямь расстались, причем совершенно неожиданно для последнего.
     Случилось это так.
     За несколько месяцев до разрыва Ветвицкий исчез из Лининой жизни. На один или два робких звонка он отвечал так раздраженно, что приниженная многолетней привычкой уступать женщина расплакалась и не посмела больше беспокоить столь важную персону. Лине пришло в голову только одно объяснение: другая женщина и всерьез. Следить за ним, расспрашивать у соседей она считала унизительным; следовательно, ей оставалось только переживать и мучиться от ревности и неизвестности. И какова же была ее радость, когда одним сереньким апрельским днем он без предупреждения возник на ее пороге: все тот же, родной, небритый, в потертой коричневой кожаной куртке.
     Он позволил обнять себя, не прерывал, как обычно, ее лепет и охотно съел яичницу с салом, после чего, вытерши салфеткой губы, сделал трагическое лицо и изрек:
– А ведь я пришел прощаться.
Что? Как? У Лины внутри все оборвалось. Но не успела она додумать естественнейшую мысль «Другая! Я так и зн….», как Ветвицкий продолжил неожиданным образом:
– Скоро меня убьют. Может, уже через неделю. Так что я пришел в последний раз.
Только через три минуты потрясенная Лина обрела дар речи.
– Что произошло?
– Что, что! – презрительно поджал губы Ветвицкий. – Ясно, катастрофа.
Впрочем, он все же снизошел до Лины и рассказал, в чем дело.
– Ты ж знаешь, я решил торговать кухонной мебелью. Вдвоем с одним старым другом, чтоб его…. Сунулись в банки, они кредит не дают. Заняли пятьдесят тысяч у серьезных людей. Закупили в Польше мебель на оптовом складе, заплатили за перевоз, за растаможку, в общем, прибыли – кот наплакал. Но полтинник вернули и еще чуть-чуть осталось. И позавчера этот подонок смылся с моими… с нашими деньгами.
– Как?
– Просто! Теперь долг на мне. Даже если продать квартиру и все, что есть, больше 30 тысяч я не соберу. А это люди крутые. Им по барабану, куда подевался мой компаньон. Им бабки гони. Которых нет.
– Может, они согласятся частями?
– Нет! Я умолял, просил, они ни в какую. Отдавай сразу все, что брал. Или…
Лина! – он вдруг поднял к ней глаза и посмотрел так, как не смотрел никогда. – Только ты можешь меня спасти. Только ты. Твоя квартира стоит как раз 20 тысяч.
     После этих слов в кухне воцарилась глубокая пауза. Он глядел на нее, не отрываясь, словно гипнотизировал взглядом. Она сидела, опустив голову и сжимала одной рукой другую, стараясь подавить сильную внезапную дрожь.
    Да, конечно, Сашенька в беде, это ужасно… Но… продать квартиру? Где же она будет жить? Квартира, оставшаяся от матери – все, что у нее есть. На новое жилье – с ее зарплатой – она за десять лет не заработает. Деньги он не вернет, это она уже проходила. И что тогда? В бомжи?
     Поняв ее колебания, Ветвицкий встал, сделал пять шагов – к ней – и упал на колени. Как ни странно, театральный жест вышел совсем не смешным.
– Прости меня, любимая, -- сказал он очень прочувствованно и серьезно. – Я ведь все понимаю, всему знаю цену, в том числе и себе. Думаешь, я не знаю, что вел себя все эти годы как последний… А ты – святая, чистая, необыкновенная. И ты права. Я должен уйти, я тебя не стою.
     Когда по Лининым щекам потекли слезы, он вскочил, припал к ней и начал целовать. Бурная сцена, как водится, закончилась в спальне, причем были произнесены ключевые слова:
– Расплачусь с долгами – идем в загс!
     И Лина, красная, растрепанная, плачущая, смеющаяся, пробормотала, целуя редкий рыжеватый пух на груди своего любимого:
– Хорошо, я продам квартиру, -- на что Ветвицкий ответил поцелуем и ободряющей репликой:
– Квартиру, пока я не найду компаньона и деньги, будем снимать. А потом купим себе особняк-игрушечку.
     Ветвицкий долго развивал на разные лады заманчивую тему, созерцая в потолок и отдыхая от секса. Потом ему захотелось кофе, и Лина пошла на кухню, которая вскоре должна была перестать быть ее собственностью. И хотя в кои-то веки все было чудесно, так, как она мечтала, при виде чистой кухоньки, где почти все было куплено и с любовью подобрано ею, сердце Лины сжалось. Но что делать, роковое слово уже сказано, и потом, разве за счастье не приходится платить? Главное, наконец-то он сделал предложение…
     Кофе у Лины был только растворимый. Она высыпала в чашечку две ложечки, нагрела уже кипяченую воду в чайнике. Когда она, торопясь, заливала кофе горячей водой, чайник дрогнул в ее руке и струйка попала на большой палец, придерживавший сверху ручку чашечки. Не так от боли – вода не была кипятком, просто очень горячей – как от неожиданности Лина выронила чашку на пол. Все пришлось делать заново, к тому же палец покраснел и слегка припух.
– Ну что ты копаешься? – на кухню вошел Ветвицкий, голый по пояс, но уже успевший натянуть брюки.
– Смотри, что у меня с пальчиком, -- с наивным кокетством она протянула ему руку.
– Все у тебя через одно место, -- он раздраженно оттолкнул ее и взял чашку с кофе. – Фу, горячий. Не могла сказать, я чуть язык себе не обжег!
Скривившись, Ветвицкий вернулся в спальню – дальше одеваться, а она замерла посреди кухни в глупой позе с вытянутой рукой, словно пораженная молнией. Ее и впрямь поразило что-то, что она не смогла сразу сформулировать, глядя то на свой слегка покрасневший палец, то на пол и потолок.
     И вдруг это смутное, но пронзившее насквозь, как копье, отлилось в чеканную формулу высшей стадии добровольного женского рабства: «Она для него продает квартиру и становится бомжихой, а он даже не хочет пожалеть ее за обваренный палец». Господи, да что же это? Ведь он в ней не видит человека! Он видит только то, что можно у нее взять, и теперь отбирает последнее, а взамен не желает выдавить из себя даже обычных слов сочувствия. А! Какая же она дура! Как только она отдаст ему деньги, все закончится. Какой загс, он просто вышвырнет ее, как изношенный башмак.
     Все девять лет внезапно встали перед ее глазами, и тщетно она пыталась найти хоть что-то, хоть какой-то эпизод, смягчающий приговор: дура! Нет, ничего не находилось, одни унижения и боль. И этому-то гаду… И ради этого подонка…
     Вслед за запоздалым прозрением в Лине поднялся страшный, неукротимый гнев спокойных людей, он душил ее, и она не в силах была уже сопротивляться внезапному, безумному порыву. Взяв чашку кофе, она вошла в спальню, подошла к стоявшему перед зеркалом Ветвицкому и вылила кофе ему на голову. Коричневая жижа потекла по мгновенно покрасневшему лицу, на котором изумление сменилось яростью:
– Идиотка! ……!
– Подонок! – заорала Лина так, что он вздрогнул. – Вон отсюда! Чтоб ноги твоей тут не было!
     Он кинулся на нее с кулаками, она выбежала в коридор, открыла дверь и, оказавшись на лестничной площадке, заорала во весь голос:
– Убивают! Спасите! – и принялась нажимать на кнопки звонков.
    Из 22-й квартиры тотчас выглянул сосед-отставник Геннадий Павлович, и она кинулась к нему, указывая на появившегося на пороге квартиры Ветвицкого:
– Умоляю, Геннадий Павлович, вызовите милицию! Этот мерзавец пришел требовать, чтоб я продала квартиру и отдала ему деньги, а я не хочу!
– Врешь, сволочь, -- Ветвицкий шагнул было к ней, но остановился. Как человек неглупый и трусливый, он меньше всего хотел драки при свидетеле. Наедине – другое дело, но при свидетеле…
– Уходи! – решительно заявила Лина. Дверь 24-й квартиры тоже приоткрылась, и хотя она не любила жившую в ней старую сплетницу Эмилию Марковну, сейчас наличие еще одного наблюдателя только придало ей бодрости.
     И хотя Ветвицкий еще с минуты две покричал, что это его облили кофе и что над ним издевается сумасшедшая психопатка, и ему, и Лине, и двум свидетелям было ясно: все кончено, надо поджимать хвост и убираться. Что он и сделал, хлопнув напоследок дверью, в надежде, что дверь захлопнется и Лина, не взявшая с собой ключи, вынуждена будет входить в собственную квартиру с помощью лома. Но эта последняя месть не удалась: замок в Лининой двери не закрывался автоматически, только ключом.
     Когда стих шум лифта, Лина вошла в свою квартиру, тихо закрыла дверь, села на ящик для обуви и неожиданно для самой себя засмеялась: немного натужным, искусственным, и, несомненно, горьким смехом – но засмеялась. Потом заплакала, потом умылась и пошла убирать размазавшуюся по полу спальни темно-коричневую лужу с характерным кофейным запахом: все, что осталось от большой девятилетней любви.
     Между прочим, Ветвицкий позвонил в тот же вечер, около половины девятого. Узнав его голос, Лина бросила трубку и больше не поднимала, хотя телефон звонил еще долго – раз семь-восемь.