Добрый день! На сей раз проза не совсем обычная. Это не рассказ, а отрывок из еще не завершенного романа, имеющий смысловую и художественную завершенность. Роман для меня - жанр относительно новый, точнее, такой роман, и мне очень важно знать мнение читателей о тексте. Отрывок называется "Июнь", а сам роман - "Исповедь". Он, разумеется, о любви, но не только, и построен в форме записок, которые пишет героиня на обрывках бумаги, разных случайных листочках. Это история не очень счастливой и удачливой женщины и успешной журналистки, которая, приехав в марте 1999 года в Югославию, встречает в разрушенной Приштине то невозможное и неповторимое чувство, которое люди ищут всегда и почти никогда не находят. После вывода югославских войск из Косово они с любимым возвращаются в Белград, об июне в котором и рассказывается в отрывке. О финале, думаю, догадаться не сложно. (Елена Шерман)

ИЮНЬ
ОТРЫВОК ИЗ РОМАНА "ИСПОВЕДЬ"
.

   Это было на второй день после нашего возвращения в Белград. На меня что-то нашло, какой-то темный осадок поднялся со дна души и заставил меня терзаться и сомневаться – не в тебе, в себе. И в ответ на твои слова о любви я вдруг заявила «Докажи!». Мы шли по мосту, одному из немногих уцелевших в этом городе после бомбардировок мостов, и мне на язык пришло столь же глупое, сколь и жестокое предложение. «Любишь? А небось, если я попрошу прыгнуть с моста, не прыгнешь». Ты подошел к металлической ограде, легко перескочил через нее и прыгнул, прямо в одежде, в мутные дунайские волны. Взрослый мужик, прошедший через две войны, серьезный делец, ты сиганул с моста не колеблясь, не раздумывая – как мальчишка! Я бросилась к ограде, чувствуя, что не могу вздохнуть – так сжалось сердце, судорожно уцепилась пальцами за нагретый на солнце металл поручня. Тот миг, что тебя не было видно на поверхности воды, показался мне вечностью. Клянусь, если б ты утонул, я умерла б в тот же день. Но ты всплыл, поднял голову, помахал мне рукой и поплыл к берегу — благо, до него было не очень далеко. Плача и смеясь, я побежала с моста на берег, и пока я бежала, задыхаясь, глотая слезы, хохоча, я уже знала, что пока я дышу, пока я существую в этом мире – только ты, только ты, навсегда, до конца, до края.
     Когда ты выбрался на берег, я начала тащить тебя в ближайшее кафе, чтоб растереть спиртным – я настаивала на необходимости этой процедуры, мне казалось, что если тебя не согреть, ты непременно заболеешь. А ты, выкручивая сброшенные рубашку и брюки, только смеялся, но, в конце концов, поддался на мои уговоры и полуголый, в одних мокрых штанах, пошел в ближайшее кафе, владелец которого неожиданно оказался тебе знаком. Мы чудесно провели остаток дня – в маленьком кабинетике, пропахшем кофе, куда едва доносилась громкая музыка из общего зала. Я сушила тебе волосы чужим феном, а ты уверял меня, что прыжок в воду – чепуха, самое меньшее из того, что ты можешь для меня сделать.  И я знала, что это правда, как и все, что ты говорил, от первого до последнего слова.

***
     Мир перевернулся, день стал ночью, ночь стала днем, запретное должным, должное ненужным, и каким-то чудом из этого хаоса впервые в жизни родилось ощущение осмысленности  и правильности бытия, словно так и должно было быть, словно мое поведение не было насмешкой над собственными принципами, взглядами, привычками. Но той, которая исповедовала эти принципы, больше не было. Ты открыл для меня новый мир, все стало иным – люди, книги, вкус утреннего кофе. И я тоже.

***
    Когда мы встретились, я не говорила по-сербски и понимала, как все русские – от силы половину; ты же, хотя и учил в школе русский, давно его забыл. Но, хотя я говорила по-русски, а ты по-сербски, не было случая, чтобы мы не поняли друг друга до конца.

   Мы так редко бываем вполне откровенны друг с другом, разве что в подпитии, да и тогда разум осторожно шепчет: «Остановись, дальше не надо». Мы скрываем свои неудачи и слабости от тех, кто сильнее, успехи и достижения – от тех, кто слабее, постоянно дозируя степень открытости и уровень правды: почти вся правда, полуправда, 25-типроцентный раствор… Особенно интенсивно эта игра, этот первобытный ритуальный танец, предохраняющий от дурного глаза людей и зависти богов, идет между мужчиной и женщиной. «Не говори о себе плохо», «не рассказывай мужчине все о своем прошлом», «избегай запретных тем», «не задавай лишних вопросов» – эта ходячая мудрость выстрадана поколениями, и надо было испытать ее справедливость на собственной шкуре, чтоб сполна ощутить всю красоту общения, не очерченного магическим кругом запретов. Мы говорили обо всем, и я ничего не боялась – ни того, что я скажу не так, что я скажу не то, что я скажу не вовремя, что я скажу глупость, что я скажу нечто слишком умное; я не боялась спрашивать и не боялась отвечать. 
     Светлый дар искренности для тебя был врожденным; тебе и в голову не приходило, что можно быть не собой, притворяться, подстраиваться под кого-то – извечный женский алгоритм. Угодив в волну простоты и естественности, я сперва захлебнулась от восторга, а потом, неожиданно для себя, поплыла сама. И уже самой было странно: как я могла стыдиться чего-то в себе, в своей жизни, о чем-то умалчивать? Говорила ли я о смерти отца и раннем сиротстве, или об одиночестве ранней юности, о сложностях в отношениях с другими людьми, о разочарованиях, о комплексах и неудачах – всегда в твоих глазах я читала не только внимание, но и понимание. Понимание даже того, что было тебе в принципе не знакомо и не могло быть знакомо! Но ведь и я понимала тебя до конца, читая в твоей душе с той необыкновенной проницательностью, которую дают или огромный житейский опыт, или годы изучения психологии, или любовь.
      Твоя любовь подарила мне саму себя, сделав меня той, которой я должна была быть, уничтожив накипь и наслоения, исказившие изначальный божественный замысел. 

***
       Я вдруг поняла, что я красива. Мужчины на улице стали оборачиваться мне вслед. Это чудо сотворил ты. Я стала собой.

Странно кому-то сказать: я, будучи уже три года замужем, наконец стала женщиной, наконец познала любовь. Ведь можно переспать с сотней мужиков, и так и не стать женщиной; можно полвека прожить в браке, и так и не стать женой. Я стала твоей женщиной, твоей женой, единственной твоей любимой. Ты был первым у меня, а я у тебя: ведь когда приходит любовь, прошлое исчезает. Когда восходит солнце, свет ламп не заметен. 

***
  Болезненная сдержанность чувств рано или поздно оборачивается вакханалией; чем толще слой льда на реке, тем бурливей половодье. Моя река разбила панцирь льда, и неудержимо ринувшиеся воды затопили все, вплоть до самых высоких вершин. А потом, когда мутная вода стала понемногу сходить, на влажной и обновленной земле расцвели необыкновенно  прекрасные цветы, над которыми в одно чудесное утро встала тысячецветная радуга.

       Самые смелые мечты, самые бурные фантазии – все стало явью. Мы придумывали свои игры, приносившие нам столько радости, столько наслаждения…

***
     Кто еще, кроме тебя, мог придумать мне такие именины: ты позвонил и попросил придти в семь в кафе «У Душко». Я знала это кафе: им владел твой приятель. Я как сейчас его вижу: большой почти квадратный зал, стены отделаны дубом, в два ряда у стен стоят столики, на столиках – пепельницы и пластмассовые салфеточницы с бумажными салфетками веером. Бар небольшой, у стойки всего два сиденья, но зато в конце зала – эстрада с отлично оборудованным освещением, на которой по субботам и воскресеньям выступали разные недорогие певцы и певички.   Когда я подошла к кафе, на дверях висела табличка «Частная вечеринка», и я сперва растерялась, но тут же сообразила, что это ты. В зале никого не было, даже хозяина, но один столик – у самой эстрады – был накрыт и свечи на нем зажжены. Несколько недоумевая, я позвала тебя, но никто не ответил. Делать нечего, я села за столик, и тут заметила, что эстрада несколько изменилась, на ней появился шест, которого вроде тут не было. Не успела я сообразить, что к чему, почти догадавшись, как зазвучала быстрая музыка, свет в зале погас, а на эстраде замигали огни, заметались разноцветными лучами, и появился ты. 
    Я никогда не видела до того мужского стриптиза, и  после видела лишь раз, так что я, конечно, не знаток и могу ошибаться, но ты танцевал потрясающе. В этом танце была не столько гибкость и утонченность, сколько сила и брутальность, вызывающая сила молодого, полного энергии самца, демонстрирующего свое  накачанное, с четко обозначенными мускулами тело.  В этом танце были вызов, надменность, желание, и как же ты был прекрасен в эту минуту, когда не стал трусливо поворачиваться задом, а гордо встал передо мной, улыбающийся, стройный, обнаженный.
   Я дрожала, я хотела позвать тебя ко мне, но тут мне пришла в голову лучшая идея. 
-- Иди, садись  на мое место и включи музыку, -- сказала  я срывающимся голосом, с пересохшим ртом. Ты повиновался, как был, голый, спустился в зал, а я взошла на эстраду. И пока я шла, я боялась показаться смешной, ведь я совсем не умею танцевать, но когда я нажала на кнопку магнитофона и зазвучала музыка – хит того лета, «Texas”, “Summer San», я внезапно ощутила небывалую раскованность и поняла, что все будет хорошо. На сцену вышла уже не я, а профессиональная стриптизерка, находящая наслаждение в откровенности своего танца. Мне доставляло страшное удовольствие сбрасывать платье, лифчик, трусики, я швыряла их, стараясь попасть в тебя и при этом, танцуя, не сбиться с ритма. Уже обнаженная, я занималась откровенным бесстыдством, я… ладно, опущу описания … и занималась бы долго, если б ты не прервал мои веселые пакости.

***
     Один сценарий был мой, и назывался он «проститутка соблазняет клиента». Как заманчиво хоть на час воплотиться в образ, не дающий покоя многим порядочным женщинам (хотя, конечно, это лишь фантазии, и боже упаси им стать реальностью!), равно как и невинным девчонкам! Пикантность ситуации заключалась в разительном несоответствии избранной роли и моего внутреннего «я» – «я» женщины, к 26 годам переспавшей лишь с двумя мужчинами. 
     Я медленно натягивала на ноги черные чулки с кружевными резинками, надевала узенькие черные кружевные трусы, завязывала выше пупка черную гипюровую блузку поверх черного бюстье, аккуратно застегивала молнию спереди на суперкороткой черной кожаной юбке, и чувствовала, как с каждой надетой вещью я немного перестаю быть собой. Я обводила глаза черным, положив на веки в три слоя темно-синие и темно-серые тени, я красила губы помадой цвета запекшейся крови, я по-деревенски обильно румянила щеки, и мне все сильнее казалось, что я совсем плохо знаю эту яркую, вульгарную, красивую особу, которая смотрит на меня из глубин трюмо. И честное слово, эта подготовка возбуждала меня не меньше, чем самые страстные объятия и поцелуи. Так что в первый раз все так и закончилось возле трюмо: мы просто не дотерпели до того бара, где мы намеревались разыграть наш маленький спектакль. 
   Второй раз получилось лучше: мы приехали к бару, я вышла из машины первой и вошла, ты, как и договорились, вошел через несколько минут. Минуты эти показались мне вечностью: не успела я сесть возле стойки, как мне тут же предложили 50 марок. Сперва во мне взбунтовалось мое прежнее «я», и любитель девочек (грузный, с лохматыми курчавыми волосами, в черной футболке, лет сорока на вид) чуть было не получил по морде, но я вовремя вспомнила, кто я сегодня, и заявила безапелляционным тоном «Мало!». Он начал торговаться, да так упорно, что я еле от него отвязалась, когда вошел ты и сел за столик у окна. Сердце мое забилось, и куда сильнее, чем забилось бы оно у реальной профессионалки. Но ты вошел и даже не поискал меня взглядом, ты тоже вошел в образ, и я заволновалась, честное слово, как малоправдоподобной не казалась такая ситуация: а вдруг у меня ничего не получится? Это снова во мне говорила прежняя, неуверенная в себе, невезучая женщина, но тут я посмотрела на мужчин вокруг (женщин в баре почти не было) и увидела в их глазах вожделение. И меня охватило легкое веселье, как бывало в детстве, когда мне выпадало водить в игре.
    Небрежной походкой на высоченных каблуках, покачивая бедрами и выставив бюст, я подошла к тебе и спросила низким, чуть хриплым голосом:
-- Возле вас свободно?
Ты бросил на меня ироничный взгляд (ах ты стервец, я заставила тебя отработать его ночью по полной программе!), и пренебрежительно пожал плечами.
    Я села так, чтоб мои ноги были в поле твоего внимания, тем более что полоска кружев выглянула из-под юбки.   Ты сделал вид, что тебе это не интересно и ты видел и не такое. Подошел официант. Ты заказал кофе. 
-- У вас есть бананы? – спросила я. 
-- Да.
-- А взбитые сливки?
-- Готовые, из баллончика. 
-- А, знаю. Принесите мне три банана и баллончик со взбитыми сливками. 
-- Целый?
-- Да, я его куплю.
   Видимо, это не входило в твои версии моих действий, и ты бросил на меня украдкой любопытный взгляд. Ага, уже заинтересовался. Ну, погоди, мнимый святоша.
  Когда официант принес мой заказ, я начала первый акт спектакля  соблазнения: очистив один банан, выдавила на его конец немного сливок и начала медленно слизывать их, глядя тебе в глаза. Ты хотел отвести их, но не  смог. Еще бы, зрелище было захватывающее.
  Съев таким нетрадиционным образом один банан, я перешла в наступление:
-- Тебе понравилось?
-- Ничего особенного, -- начал обороняться ты.
-- А мне понравилось. Меня возбуждают такие штучки, и такие мужчины, как ты, -- и это было чистой правдой.
-- Неужели?
-- Не веришь? Дай свою руку.
-- Зачем?
-- Погадаю, -- улыбнулась я. 
-- Да знаю я, куда ты ее засунешь.
  Отвлекая его разговорами, я водила рукой под столом, максимально осторожно прикасаясь к его ногам, пока наконец не наткнулась на то, что искала.
-- Э, убери руку! – ты схватил меня за руку слишком сильно, и по грубости этого движения я поняла, как ты возбужден.
-- Почему? Ты этого не любишь?
-- Нет, -- отрезал ты. Может, случайная проститутка и поверила бы, но я –то знала, что это неправда, но спорить не стала. 
-  А что ты любишь?
Ты отвел глаза, уставился в кофе (ты так и не сделал ни глотка).
-- Ты любишь, когда по телу проводят кусочками льда?
-- Нет.
-- А перьями?
-- Из подушки?
-- А любишь, когда после душа тебя вытирают телом?
Ты промолчал. 
   Твоя рука лежала на столе, я коснулась ее – сперва слегка, потом, не встретив на сей раз сопротивления, сильнее, потом просто потянула тебя к себе.
-- Пойдем, тебе понравится.
-- Сколько ты хочешь?
-- Тысячу марок.
   Ты искренне удивился.
-- А что так много?
-- Я этого стою.
- Да?
-- Да. Пошли. 
-- Ну ты наглая! – покачал ты головой, и мы вышли из шума задымленного бара на свежий и мягкий воздух июльской ночи. От реки перед нами тянуло влагой; в черной воде отражались тысячи огней. По ним можно было прочесть все тайны полуночного города (а ведь полуночный город совсем не то, что город полуденный, это другой мир), но  у нас не было времени. Я расстегнула твою рубашку, жадно прильнув губами к твоим соскам, и ты, дрожа от нетерпения, стал стягивать с меня символические трусы (так они там на набережной и остались, некогда было поднимать). Мы еле добежали до твоей машины. 
-- Вот и не верь после этого, что все женщины – шлюхи, -- с элегической грустью сказал ты, поглаживая меня по груди (ты полулежал на заднем сиденье, я полулежала на тебе), когда отхлынула и первая, и вторая, и энная волна.
-- А я давно знала, что все мужики – кобели, -- ответила я, и мы засмеялись. Как прекрасен был этот миг, эта ночь, эта переполнявшая нас жажда жизни! Мы до рассвета кружили по городу, неутолимо, ненасытно, бесконечно любя друг друга то в одном, то в другом месте. 
-- Давно твоя машина не видела такой оргии, -- пошутила я по дороге домой.
-- Она ее никогда не видела. Я вообще не люблю секс в машине. То есть не любил.

***
     Мы любили друг друга страстно, неистово, обреченно, и огонь, разгоревшийся до небес, никак не мог ослабеть, потому что  мы жили каждый день как день последний. Те, кто произносит эту банальную фразу, совершенно не понимают ее смысла, ее двойного трагизма, ибо проживать каждый день как день последний означает не только особую насыщенность бытия, плотность событий, но и отчетливое сознание того, что все может оборваться в любой миг. Впервые это сознание пришло ко мне там, в Косово; оно должно было бы исчезнуть по возвращении в Белград, но не исчезло. На фоне свежих развалин слишком остро ощущалась хрупкость любых построек, будь то каменные дома или воздушные замки. Планы строил ты, а я боялась мечтать, словно страшась бросить вызов невидимой силе, таящейся в черной тени руин, отзывающейся звуками выстрелов на ночных улицах, смотрящей из рамок газетных некрологов. Впрочем, само наше счастье уже было вызовом не только смерти, но и жизни: все было слишком открыто, избыточно искренне, все было так, словно мы имеем право сливаться в поцелуе на глазах у всех, словно мы не грешники, преступившие клятву; все было так, словно мы муж и жена не только перед Богом, но и перед людьми. 

***
      Так приятно было, когда мы входили куда-нибудь в ресторан, кафан, ночной клуб, и к тебе сразу выходил хозяин, сажал нас на лучшие места, угощал самым лучшим. Какие-то прилично одетые люди поднимались со своих мест, подходили к тебе только чтобы засвидетельствовать свое почтение. Тебя знало пол-Белграда, а может, и весь. Тут вообще все друг друга знали.   Я сидела рядом с тобой и ловила завистливые взгляды женщин и жадные взгляды мужчин. Как они веселили меня, как радовалась живущая во мне маленькая одинокая девочка, все танцы стоявшая у стенки!
       Ты знакомил меня со всеми и представлял коротко «Моя жена». Я знала, что «жена» по-сербски и женщина, и супруга, но не хотела ничего уточнять, мне бесконечно нравилась это нераздельность значений. Женщина, полюбившая мужчину, как я тебя, становится его женой. Даже если в старой косметичке на дне сумки лежит обручальное кольцо, когда-то надетое на ее палец другим человеком, и брак этот еще не расторгнут.
  Ты знал, что я замужем, но ни для тебя, ни для меня это не имело значения. И не потому, что я знала, что, вернувшись в Москву, подам на развод. А потому, что все, бывшее до той приштинской ночи, больше не существовало. 

***
  Моя душа, с изумлением и радостью впервые ощутившая свободу от всех оков, воспарила, я переживала необыкновенный творческий подъем. Я не просто писала легко – я всегда писала легко, я писала великолепно. Это не моя оценка, так характеризовали мои статьи люди, равно далекие и от пафоса, и от снисходительности – мои любимые коллеги, понемногу разъезжавшиеся из медленно остывающей горячей точки. И по тому, с какими кисловатыми улыбками они хвалили, я понимала – хвалят искренне, потому что никак не могут промолчать, сдержаться. Я писала так, что дважды убеждала замредактора продлить мою командировку, ставшую, по сути, ненужной после прекращения бомбежек и выведения войск из Косово. Я выискивала темы, я превзошла самое себя в поисках сюжетов и героев. Не осталось ни одного действующего политика в Югославии – кроме Милошевича – у которого я не взяла б интервью. И что странно: мне все удавалось  с такой легкостью, такой простотой, какую и в кино не часто увидишь… может, потому, что судьба часто не исполняет того, что мы хотим страстно и упрямо, и дарует то, чего хочешь не сильно, так, чуть-чуть, мимоходом, а тогда впервые в жизни моя работа была для меня не главным. Главным был ты, но как я была рада, как же я была рада, увидев, что тебе интересно то, о чем я пишу, что ты читаешь все мои статьи!
     Моя газета имела свой сайт в Интернете, ты распечатывал статьи с компьютера и читал самым серьезным образом, с затрепанным русско-сербским речником (словарем) в руках, надписывая над непонятными русскими словами их сербское значение. На твоем столе лежала куча таких распечаток. Когда я увидела их, то поняла, что слова «Мне бесконечно дорого все, что связано с тобой» не имели ничего общего ни с банальным поглаживанием по шерстке, ни с дежурной красивой фразой опытного ловеласа. 
    Ты хотел меня понять до конца, ты переводил меня на свой язык, и, сам того не зная, сделал мне самый большой комплимент, который только может сделать мужчина пишущей женщине. Эта самая необычная форма душевной ласки была и самой приятной. 
    Жаль лишь, что ты так и не узнал об этом. Я не успела тебе сказать.

***
    Женщина может любить по-настоящему только того, кому она может покориться; мужчина может любить только ту, перед кем может встать на колени. Ты любил меня коленопреклоненно, а я наконец узнала всю сладость добровольного подчинения. И все вернулось на свои места, и отыскалась тайна утраченной безумным веком гармонии. 

***
    Любовь – если это любовь – всегда не вовремя, некстати, и всегда не к тому. И как ни сладостно влюбленному (влюбленной) перечислять достоинства любимого, нет большего наслаждения для души и разума, чем объяснять и оправдывать пороки. И чем труднее их объяснить и оправдать, тем сильнее наслаждение. В своем непрестанном и добровольном адвокатстве я доходила до полного оправдания всех твоих безумств, и даже до смены защитной речи хвалебными одами.  Правда, несмотря на множество попыток отречься от разума, он так и не покинул меня, и в не столь уж редкие минуты отрезвления я все яснее понимала, что лечу в бездну. И это было самым прекрасным из всех ощущений. 

***
Нельзя так любить, все должно быть в меру, я знаю. Но как можно было не любить тебя, как можно было любить тебя иначе, как можно было сопротивляться  влюбленному взгляду мальчишки, который ездит на черном джипе, прыгает с моста и опустошает окрестные цветочные магазины? Я дрожала от одного прикосновения твоей руки, я сходила с ума от касания твоих губ. 

***
Я попробую написать твой портрет. Он будет неполным и не слишком удачным, как все портреты, потому что портрет – это идея, а идея – это схема; ты же, как все незаурядные личности, был куда шире любой схемы. И все-таки я попробую…

 ***
     Человек, материально поддерживавший (попросту говоря, кормивший) семьи двух своих бывший одноклассников, бывший друзей, причем один был убит под Вуковаром в 1991, а второй просто погиб в автокатастрофе – это был ты. Бизнесмен, купивший для детской больницы в Крагуеваце новейший немецкий аппарат «искусственная почка» и строго запретивший местным газетчикам упоминать свое имя в связи с этим – это ты. Парень, дравшийся на пустынной белградской улице с шестью отморозками из-за какой-то сомнительной дамочки, которую они хотели затащить в свой джип и которую он видел первый и последний раз в жизни («Она была хоть красивая?» «Черт ее знает, я не рассматривал. Просто отогнал эту мразь и довел дурочку до дома») – это тоже ты. 
    Но и 16-летний подросток, униженный и побитый на дискотеке компанией двадцатилетних подонков и заставивший потом каждого из них публично извиниться на коленях перед ним – под дулом украденного пистолета  лижа ботинки – это тоже ты. Отчаянный грабитель, убивший в перестрелке полицейского в штатском  и приславший венок на похороны убитого – это тоже ты, и наводящий ужас на хорватов и муслиман командир добровольческого отряда по кличке Терминатор – это тоже ты, ты, ты… Все было смешано в тебе – добро и зло, истовая ненависть и безумная любовь, жажда справедливости и презрение к закону, и все – безгранично, все – без края и нераздельно, как день и ночь. И как день и ночь немыслимы друг без друга и едины в своей противоположности, так и ты был удивительно цельным человеком, которого можно было только любить – или ненавидеть.

    Ты был потрясающим мужчиной. С первого прикосновения, с первого поцелуя, с первой ласки с меня спали все узы, все путы, сковывавшие мое женское естество. Первая наша ночь была также прекрасна, как все последующие. Мы удивительно совпадали, нам не нужно было слов: я интуитивно знала, что нужно было тебе, а ты мне. Ты был нежным и сильным одновременно – удивительное свойство. Самое мужское. Не случайно я захотела тебя с первого взгляда, с первой секунды. Никогда, ни к кому я не испытывала ничего подобного. Но что интересно, ты откровенно признавался, что никогда прежде не слышал таких восторгов (хотя и не слышал жалоб, еще бы) и сам не испытывал ничего подобного; может, потому, что верна теория о двух половинках, а может, потому, что я из той редкой, вымирающей породы женщин, которые могут быть счастливы только с тем, кого любят.  Как и ты, любимый, сказавший мне утром – так, между прочим, между умыванием и кофе – что я необыкновенная, изумительная, сверхсексуальная женщина… И что ты убьешь любого, кто посмеет переспать со мной. 

     Словно предчувствуя краткость своего срока, ты жадно, захлебываясь пил жизнь, и молочные струйки бытия стекали вниз по щекам, а ты все пил, по-детски прильнув к чаше и неутолимо познавая все вкусы – от полынной горечи до сладчайшего меда. Ты мечтал жить тысячу лет, а если тысячу нельзя, то хотя бы сто с хвостиком, и много раз с забавной старательностью просил о долголетии Господа, не зная при этом, переживешь ли ты завтрашний день. Но высшие силы любили тебя и твое поколение, призвав вас на пир как равных, и угощения на том пиру было приготовлено вдосталь. 

     В тебе было много от средневекового рыцаря, каким мы знаем их по книгам и легендам, и не только стать и сила. Ты тоже понимал любовь как служение (о, как это далеко от стандартных отношений с их девизом «не грузи меня своими проблемами, детка!»), и находил в этом служении Прекрасной Даме не меньше удовольствия, чем в наслаждениях. Тебе все время хотелось что-то сделать для меня, чем-то помочь, что-то подарить, как-то порадовать. Ты присылал корзины цветов, и весь мой гостиничный номер благоухал, как цветочный магазин. Ты не мог пройти со мной мимо ювелирного магазина, чтобы не зайти  и не купить мне очередную золотую безделушку. 
     Ты был безоглядно смел; ты признавался, что не знаешь, что такое страх, и никогда не знал. Увы, то не была пустая похвальба; вся твоя жизнь доказывала это. Прямодушный, ненавидящий ложь и интриги, ты всегда вступал в бой с открытым забралом и никогда не стрелял в спину. Ты немного гордился своим благородством (хоть это и не очень благородно), но в твоей силе крылась твоя слабость, то, что обеспечивало успех, предопределило и финальное поражение. Потому что твои враги играли по другим правилам.
    Скоро я убедилась, как мало значат для тебя деньги. Ты тратил легко, с позиций осторожной прижимистости – просто сорил деньгами, считая, подобно твоим средневековым собратьям, щедрость величайшей добродетелью, а скупость – величайшим пороком. Ты неизменно подавал нищим, особенно много – старикам, ты охотно помогал совсем незнакомым людям. Может, тут была и доля самоутверждения, но все равно, ты умел быть добрым и хотел быть добрым. Ты любил жизнь и умел с ней ладить – качество, которого всегда недоставало мне. Ты не стыдился приверженности простейшим плотским удовольствиям: хорошенько поесть, крепко поспать. Смешно сказать, ты любил, как кот, чтобы тебе почесывали за ушами, и только не мурлыкал, когда я делала это. Не могу назвать тебя весельчаком, но ты мгновенно откликался на чужой юмор, быстро схватывал комичность ситуации, не был чужд иронии. Из нас двоих чаще шутила я, и как радостно мне было видеть твою улыбку, слышать твой смех! Однажды ты сказал, что раньше, в юности, был веселее, но часть твоих улыбок навсегда осталась там. На войне. 

     Как подобает рыцарю, ты владел всеми видами оружия – от ножа до огнемета, но больше всего ты любил свой пистолет «магнум», с мальчишеской гордостью рассказывая о всех преимуществах и достоинствах опасной игрушки. Ты никогда не пренебрегал возможностью испытать себя, тебе нравилось побеждать опасности и выходить сухим из воды. Ты любил приключения, авантюры, сильные ощущения. Думаю, в юности ты занимался грабежами только ради этих ощущений, материальной нужды в отчем доме ты не знал. Впрочем, как истинный рыцарь, ты презирал накопительство и без всякого почтения относился к чужой собственности. Твой кодекс чести не слишком совпадал с общепринятым. А может, ты просто родился слишком поздно…

     Когда тебе было двенадцать, ты впервые задумался о жизни и ужаснулся. Ты ужаснулся не только тому, чему ужасаются все: неизбежности смерти,  но и чудовищному однообразию обычной жизни. Ты увидел, что люди живут, как неведомо кем заведенные механизмы:  рождаются, заканчивают школу, идут работать, женятся, производят себе подобных, стареют, уходят на пенсию, болеют, умирают. Каждый день похож на другой: с пробуждением под звон будильника, чисткой зубов, яичницей на завтрак, тяжелой работой, усталым возвращением домой, ужином, телевизором, сном. Так жили все вокруг, и ты не мог понять, зачем, и как можно так жить, зная, что спустя год после твоей смерти о тебе никто не вспомнит, кроме родных?  И ты поклялся прожить жизнь иначе.  Ты бредил судьбами героев, которые при жизни превращаются в легенду, а после смерти столетиями живут в песнях и легендах. Ты мечтал увидеть свое имя на странице учебника истории, воображал, как о твоей жизни в Голливуде снимают фильмы, и как бы смешны и наивны не были эти мечты (ты мне первой решился рассказать о них),  по ним уже тогда можно было признать в тебе представителя той редкой и исчезающей породы искателей славы, которые не страшатся ничего, кроме скуки и не знают другого девиза, кроме бессмертного «Или Цезарь, или никто». 
   И если к вожделенному бессмертию ты выбрал не те пути, то не по недостатку благородства или по страсти к наживе: к сожалению, ни одна школа не учит своих воспитанников, как стать героем.

***
      Чтобы понять любовь, нельзя смотреть на нее со стороны. Надо быть внутри ситуации, а не снаружи, чтобы правильно оценить ее. Но внутри были только мы двое, а снаружи – целый мир, и с его точки зрения ты был неподходящим для меня человеком. Все плохое, что говорили о тебе, было, к сожалению, неоспоримой истиной, но оно не было той последней, исчерпывающей правдой о человеке, с которой каждый придет на Страшный Суд. Но правду эту знала только я одна. 
    А даже если нет, если я жестоко ошибаюсь, даже если ты был еще хуже, если ты был виновен во всех смертных грехах – пусть. Да, ты был плохой, но я любила тебя.  Потому - что все мы плохие и хорошие одновременно, все мы грешны, и еще потому, что на этой земле, среди миллионов людей, человечков и людишек, нет и не будет другого, равного тебе.

***
-- На войне я боялся только одного: остаться калекой. Остаться без ног, без рук, жить обрубком, мочиться под себя, когда некому подложить под тебя судно или нет сил сползти с кровати – лучше смерть.  И я попросил Драгана, и он поклялся мне на кресте, что если мне оторвет руки или ноги, он пристрелит меня. Это был мой лучший друг и самый лучший человек из всех, кого я знал, и он бы сдержал клятву. 
     Драгана убили в девяносто третьем. Снайпер попал прямо в висок, он умер мгновенно, на лице не успело измениться выражение. Он улыбался.
Ему было только 24 года, он еще не успел жениться, оставить после себя детей.
-- Ужасно, -- прошептала я. 
-- Почему? Он жил как мужчина и умер как воин.
Ты говорил о нем, а думал о себе, я поняла это и похолодела. А ты не остановился, ты продолжил слишком жестоко, слишком упрямо:
-- Истинный србин* не умирает на своей постели…
   «Пусть так, Господи, пусть так, но не сейчас, не сейчас! Еще не время…» – подумала я и обняла тебя. Но ты неожиданно отстранил меня и посмотрел в глаза, словно хотел что-то спросить…
 … словно хотел спросить, омою ли я кровавые раны на твоем белом теле, приду ли я плакать на твоей могиле, словно хотел спросить, буду ли я вечно тебя помнить…
   Но не спросил, потому что сразу понял ответ.

*србин (србск.) - серб

ЕЛЕНА ШЕРМАН, г. Львов (Украина)

Персональная страница Елены Шерман: http://ellena.sitecity.ru

Написать отзыв автору: els52@lycos.com

Опубликовано в журнале "WWWoman" - http://newwoman.ru  03 ФЕВРАЛЯ 2003 года

ДАЛЕЕ: Елена Шерман. Несостоявшийся роман. Рассказ

Елена Шерман. Рассказы:
Тетя Даша
Монолог холостяка
Стервы и ангелы
Идеал
Романтики
Банальный случай