Начало книги

Глава 29.
Рассказ бабки Люси.


    Богдан лежал без памяти на кровати. Около него сидела на стуле старушка и, смачивая в воде тряпку, прикладывала ее ко лбу Богдана. А тот время от времени приходил в сознание и начинал бредить, и можно было услышать, как он повторял одно и тоже слово – «Роза».
    - Роза… Роза… - Богдан заметался на кровати, а потом открыл глаза. Все тело ломило, но то, что он увидел справа, у двери, на стуле, заставило его сделать нечеловеческое усилие привстать и крикнуть:
    - Роза!
    И действительно, на стуле справа крепким сном спала его Роза. Но какая! Без своего медальона,  в каком-то новом платье – красном, в дорогих серьгах и бусах (таких у нее раньше не было), в красных изящных туфельках. Это у Розы-то?
    - Роза! – еще раз воскликнул Богдан, но старуха, сидевшая рядом, тотчас сильно толкнула его, призывая лечь. Взглянув на нее, Богдан без труда узнал Люсю - старуху, которая жила в доме у Влада.
    - Молчи! – шикнула она на больного. – Если не ради нее, так ради себя, молчи! Не видишь, она спит!
    - Как я очутился здесь? – шепотом спросил Богдан.
    - Молчи! – снова шикнула на него старуха. – Грызла совесть нашего Влада, грызла и без того, а потом приехала женка его сюда,да как взнала, шо тут творится – чуть на месте не убила. Враз велела тебя воротить да Розу выпустить.  Вот он и съездил  к Саймону,приезжают, а ты там лежишь, в колодках, едва - едва дышишь. Влад быстро сторговался – Саймону ты был уже не нужен, - и он тебя скорей в повозку да сюда. А ты уже на ладан дышал.  Роза, голубушка наша, тебя как увидала, ни словечка лишнего не сказала, а все с тобой, несчастная, возилась. Пять дней ты в бреду лежал, в беспамятстве, а она от тебя ни на шаг не отходила, бедная. Четыре ночи она бессонных провела, и сейчас только глазоньки сомкнула, а то ведь ни на шаг, ни на шаг… потому и молчи, горемычный, дай поспать бедняжке, она и так сколько подле тебя ходила, есть отказывалась.
    Старуха замолчала, подала Богдану деревянную мисочку с каким-то пойлом.
    - Пей, - тихо прошамкала она.
    Богдан сделал несколько глотков, закашлял: напиток был горький, противный, горячий.
    - Ничего, ничего, пей, - бормотала старуха.
    Богдан допил остаток снадобья и повернул голову в сторону спящей Розы. И вспомнил о платье. Почему на ней такое платье? Почему не обычный наряд? Что это, больничная одежда? Не похоже.
    - Откуда у нее красное платье и туфли? – спросил тихонько Богдан.
    - Ох и не спрашивай, милый! Если расскажу – сам пожалеешь, что спросил! – пробормотала старуха.
    - Скажи, прошу! – взмолился Богдан, чуя что-то неладное.
    - Слушай же!.. в ту ночь, как увезли тебя, Олег ее к себе забрал, окаянный. Что он с ней делал – одному Богу известно, только знаю я, что пять дней она из его спальни не выходила, и не потому вовсе, что не желала. А на седьмой день вышла, но какая! Личико ее такое было, такое! Вся радость, все счастье, вся краса ее глаз – точно и не было. И в чем вышла! Нарядил ее Олег в шелка да бархат, точно королевну, серьги дорогие надеть заставил, бусы, башмачки. Мало того, за стол с собою посадил. И сидела она за столом, бедная голубушка, как не своя. И ела-то как! Точно насильно ей в горло кусок закидывали. А как взглянула я на нее, чай поднося, так сердце у меня дрогнуло – столько отчаяния, муки да страха в глазах ее было… с той поры она с Олегом и жила, в его комнате. Он же к ней как обращаться стал – не поверишь! Розанчиком зовет, цветочком. А Влад наш, как на грех, к жене своей уехал, и Роза и вовсе теперь наедине с ним осталась… как она плакала по тебе, горемычная! Все глаза себе выплакала. Дня не было, чтоб она не тосковала, не плакала. А Олег все видел и все пытался ее утешить, развеселить. Ласками да шутками, подарками расположить. Видел бы ты, как дрожала она, бедная, под рукой его, а когда поцелуями он ее осыпал, так она и вовсе умереть готова была, горемычная… видел бы ты лицо ее, когда уводил он ее обратно к себе, наверх! Какое отчаяние было на нем написано, какое отвращение, какая мольба читалась в глазах!.. а мальчик твой, Алешенька?  С той поры не видала она его, сердечная. Не пускал его Олег к ней, мало того – из дома прогнал, работать заставил. А он, бедняжечка, пришел тогда в твою камеру, да там и поселился. Все ночи там проводил, бедный, днем  работал, объедками одним питался, что ему из жалости помощники наши кидали. И пусть бы  так, да очень уж он, сынишка твой, на тебя похожий. Отчего потом…
    Голос старухи сорвался.
    - Что? что потом? – дрожа, прошептал Богдан. – Что с ним стало? что, говори!


    И тогда он узнал следующее.
    Поздним вечером за окном хлестал сильный дождь и ветер безжалостно  срывал с деревьев остатки листвы. Леша лежал в камере Богдана, зарывшись в солому, когда услышал грузные шаги. Испуганно подняв головку, он увидел Олега. В лицо мальчика полетели тяжеленные сапоги.
    - Вычисти! – приказал помощник.
    В глазах маленького мальчика, и без того измученного за день работой, сверкнул гневный огонек.  У него задрожали губы, но он даже не притронулся к сапогам и щетке.
    - Я сказал – вычисти! – и на бедняжку обрушился удар. – Ну?
    Задрожав еще сильнее, Леша  потер худенькой ручкой плечо, посмотрел на сапоги – в этот миг он ненавидел их больше, чем когда-либо, затем -  на их владельца и протянув трясущуюся руку, взял один сапог. И что было силы, кинул его в помощника. Издав яростное рычание, Олег обрушил на него такой удар, что мальчик рухнул на пол, затем последовал еще удар. И еще… Застонав, Леша отполз прочь и метался по камере, тщетно пытаясь уйти от тяжелых ударов кнута. Р-раз! Р-раз! Р-раз!..
    Дроздов с Владом прибежали на крик невольников, когда мальчик уже не кричал и не плакал. Он только вздрагивал всякий раз, когда тяжелый удар кнута обрушивался на него. По приказу Влада Олег пошел прочь, а они кинулись к мальчику. Тот смотрел в пол – с носа его текла кровь, глаза остекленели, и лишь слабо вздрагивающее тело подсказывало, что он еще жив. Дрожа, Влад протянул к нему руку и тут же с криком отпрянул – мальчик укусил его. И прежде, чем мужчины успели опомниться, он вскочил. Рыдая, пошатываясь, он выбежал из барака. Они бросились следом.
    - Леша! Стой, Леша!
    Но их голоса тонули в рыке ветра, а фигура мальчика оказалась поглощена потоками дождя и темнотой. Они едва различили силуэт – выбежав за ограду, мальчик направлялся к реке.
    - Нет!
    - Леша!
   Мальчик оглянулся на них и… прыгнул в воду. Влад и Дроздов бродили вдоль реки больше трех часов. Под страшным дождем и ветром, тщетно пытаясь перекричать злую погоду, они звали, они искали его, но мальчик не отзывался, лишь река билась в своих берегах, швыряясь в них холодными брызгами. После бесплодных поисков они, уставшие, охрипшие и промокшие, вернулись домой.
Утро прошло в тревожных ожиданиях. Влад, помощники, невольницы - все кидались к каждому силуэту, что вырисовывался на горизонте – и всякий раз это был не он.
    Его нашёл Дроздов.  Под вывороченной елью, в грязи, облепленный листвой, со страшными ранами от кнута на спине, Леша лежал, сжавшись в комок.  Услышав шум, он поднял глаза. Но даже не пошевелился, не издал ни звука.
    -  Тихо, тихо, я сейчас… - прошептал Дроздов, медленно спускаясь в яму.
    Жадно чавкнула липкая грязь, поглотив его новенький черный сапог.
    - Не бойся, я не причиню тебе вреда… все будет хорошо…
Мальчик даже не пытался сопротивляться, когда Дроздов взял его на руки, закутал в свою куртку. Казалось, ему было уже все равно.
Дроздов вытащил его из ямы и, сопровождаемый беспокойной, не сводящей с них глаз Машей, направился к дому.  Во дворе никого не было, в гостиной – тоже. Дроздов поднялся по лестнице и уложил мальчика к себе на кровать – тот сжался, закрыл глаза…
С тех пор он жил в его комнате, но как он жил!
    С того дня, как Дроздов принес его, с помощью Маши обработал его раны, мальчик не проронил ни слова. Он не реагировал ни на что: ни на боль, когда Маша ваткой, смоченной в спирте, обрабатывала кожу вокруг его ран и когда спирт, случаясь, попадал на рану; он не реагировал звуки и голоса, даже когда его пытались окликнуть по имени; он не отвечал на движение; он не замечал смены дня и ночи; игрушки, сласти, различные затейливые вещицы, которые Дроздов показывал, ему были не интересны. И ни единого звука не срывалось его плотно сжатых уст. Только тоска, дикая, ужасная тоска, маской легшая на его лицо и навеки застывшая в омертвелых глазах. Глаза, которые всегда были живыми и веселыми, которые прыгали раньше с предмета на предмет, отзываясь на все вокруг, и которые теперь смотрели в одну точку. Равнодушно, стеклянно.
    Первые дни он даже отказывался есть. Сползя с кровати Дроздова, он забился в угол комнаты и сидел там, глядя в стену, не отвечая ни на какие просьбы и уговоры,   но в конце третьего дня мальчик позволил накормить себя кашей и выпил компот. Но съел и выпил он с тем же маскообразным выражением лица, с теми же стеклянными глазами. Ему было все равно. Он не заметил ни вкуса, ни цвета, ни количества съеденного. Поев, он снова сомкнул уста и остался сидеть, глядя на стену, а с наступлением темноты Дроздов вынужден был уложить его. Потому что он все еще сидел и смотрел на стену.
    Дроздов сделал все, что мог: он уложил его на старенький матрац, отдал ему свою вторую подушку и прикрыл своей курткой – мальчик безропотно подчинился, но глаз не закрыл. Дроздов глядел на него, лежа на своей кровати, а потом, так и не дождавшись, пока он сомкнет их, уснул. Когда он проснулся, мальчик сидел на матраце и смотрел на стену. Все тем же стеклянным взглядом.
Прошла неделя, другая, третья. Мальчик по-прежнему не произносил ни слова и не менялся в лице. Дроздов знал, что это опасно, что его нельзя оставлять в таком состоянии, и пытался развеселить его, пытался выудить из него хоть слово, хоть жалкий намек на улыбку – ничего. Леша не реагировал ни на что. Он только сидел и смотрел на стену,  время от времени мочась под себя. Он даже не замечал, что испражняется.
   Маша пыталась помочь ему с мальчиком, но все было напрасно. Он не реагировал даже на нее, и вскоре они вынуждены были признать, что бессильны. Но они не отчаивались, и Дроздов терпеливо сносил появление на своем полу экскрементов, он только чаще проветривал комнату и всякий раз после появления луж и фекалий звал Машу – чтобы обмыть мальчика и переодеть его в чистое. А потом снова и снова пытался привлечь его шуткой, улыбкой, какой-нибудь вещицей или яблоком, пытался вызвать реакцию. Хотя бы в виде плача или крика. Но не получал ничего. Мальчик оставался безучастен ко всему.
    Был поздний вечер, и Леша уже спал. Спать он начал совсем недавно, и Дроздов, глядя на него сейчас, улыбался. и хотя в улыбке его было больше грусти и сострадания, но все же он радовался. Мальчик спал, а ведь еще совсем недавно он лежал бы,  уставившись в стену.…  Раздался робкий стук в дверь – это Маша пришла к Дроздову. Дроздов просиял. Как всегда, она осведомилась о мальчике, но ответ был не утешительным. И тогда она вздохнула, а Дроздов поцеловал ее. Нежно, прямо в губы… и уже на середине своего поцелуя он почувствовал, что она улыбается, увидел, что смотрит куда-то за его спину. Удивленный, он отпустил ее, глянул – Леша, маленький Леша смотрел на них и улыбался. Крошечная улыбка на маске тоски, навсегда застывшей на лице.
    То был лучик света во тьме. Дроздов переглянулся с Машей – та тоже была в не себя от счастья. Леша улыбался! он улыбался! Дроздов переглянулся с Машей, а потом, глядя на него, они поцеловались снова – и увидели, как едва заметный огонек вспыхнул в доселе стеклянных, равнодушных глазках маленького мальчика.


    Он стал возвращаться к прежней жизни. Медленно, страшно медленно, словно выбираясь из глухого болота, а они помогали ему. И мальчик стал улыбаться, глазки ожили, он научился теребить Дроздова за рукав и показывать пальчиком, когда ему чего-то хотелось, он даже играл с ним в ладушки и тихо смеялся, когда к Дроздову приходила Маша. Он даже стал выбирать еду, которую ему подавали на завтрак, обед и ужин, он даже иногда брался играть с Машей, хватая ручонками расческу, когда та наклонялась, чтобы причесать его, и с улыбкой бегал, увертываясь, по комнате. Но он никогда не разговаривал. Ни с кем, даже с самим собой. И никогда не выходил из комнаты Дроздова, а если в нее кто-то заходил, и был это не Дроздова и не Маша – мальчик тотчас прятался под кроватью и никакие силы не могли заставить его вылезти оттуда.
    Мальчик привязался к Дроздову. Очень привязался – и уже на третий месяц согласился выйти с ним на улицу, на свежий воздух. Но все время держался рядом, как приклеенный, не отходя от него на шаг. А когда он увидел человека – им оказался Роков, - то схватил Дроздова за руку, спрятался за нее, дрожа.
С тех пор он все время был с ним – куда бы Дроздов не шел. Он следовал за ним всюду, как маленькая собачонка, и весело улыбался, бегал, прыгал, играл с ним и теребил его за рукав, когда хотелось что-то показать или отведать. Он даже начал улыбаться невольницам и невольникам, стал улыбаться и помощникам, и еще больше -  Маше, особенно когда та была с Дроздовым, но он никогда не играл с ними и никогда не подходил к ним близко, и не давал к себе прикоснуться. А стоило ему завидеть Олега, как он тут же прекращал всякие игры и прятался за Дроздовым. И смотрел на него оттуда – со страхом и ненавистью, пока Олег не скрывался где-нибудь за дверью. Точно так же он поступал и с чужими.  Он стал бояться чужих людей. И он молчал.


    - …и он молчал, все молчал, бедняжечка, - грустно продолжала бабка. – И как Дроздов не пытался – мальчонка ни слова ему не сказал. Вот какие дела без тебя тут делались, да сам видишь, догрызла совесть Влада нашего – приехал за тобой…вот так-то, Богданушка. Вот отчего у Розы нашей такие наряды… ох, разболталась я, старая! И зачем только язык распустила? Не стоило тебе всего этого говорить… ну куда, куда вскочил? Лежи, дурья голова! Сам чуть живой, насилу оклемался, а сразу в драку, в бой! Тоже мне, рыцарь выискался! Лежи, завтра с Розой поговоришь.
    Богдан выслушал все молча. Взглянув на него, старушка добавила:
    - Не вздумай плакать, понял? Роза и так за тебя все слезы выплакала, будет и этого. А что до сына твоего, то как покрепче станешь – приведут его к тебе, уж не беспокойся… а ты спи, спи! Сон для тебя сейчас – первое дело. Спи! Да не бойся, присмотрю я за голубкой нашей – не дам в обиду окаянному. Спи да наслаждайся покоем с тишиной – ведь как поправишься, снова в камере окажешься… ох, опять зря ляпнула! Ну спи, спи!
    Но после такого рассказа Богдану совсем не хотелось спать. Роза, Леша - что они с ними сделали, ублюдки! Богдан хотел вскочить, но проклятое снадобье, данное старой ведьмой, оказалось снотворным - он не успел приподняться, как тут же уснул.

Продолжение