Дом моего детства. Продолжение 2.
Сестра. Я и Вадим. Просто я.

НАЧАЛО

Сестра

Марина тоже меня любила. Я же видела это, хотя она и была занудой, и пыталась меня воспитывать, но она меня любила. Я тоже ее любила, особенно когда ее отчитывал папа. Мне становилось жалко-жалко Маринку, потому что она брала вину на себя, хотя ни в чем никогда не была виновата, а папа ругал ее зря. Мне всегда казалось, что однажды терпение сестры лопнет, и она наконец-то скажет папе или маме «Да это не я, это Лариса!», но такого не случалось.

Просто до того, как мы стали жить в нашем доме, мы с Маринкой жили всегда в одной комнате и спали в одной кровати, отчего она мне попросту до смерти надоела. Днем она играла со мной в школу и всегда была учительницей, строгой. А ночью она закидывала на меня свои тяжеленные ноги, вечно стаскивала одеяло на себя и лезла обнимать за живот. А я не любила этого.

В нашем же доме мы реже стали видеться с сестрой, спать в разных кроватях, учится в разных школах, что даже успевали соскучиться друг по дружке. Поэтому если когда Маринка и шла во двор гулять к своим сверстникам, я всегда увязывалась «хвостом» за ней. В их компании было интереснее все – и игры, и разговоры.

Иногда на сестру находили приступы безумной доброты и она разрешала мне надеть какую-нибудь из ее вещей, что хоть как-то на меня годилась. Или вставала ни свет, ни заря, чтобы сделать мне перед школой особую прическу из моих длинных волос. Или вот еще наряжала меня и моих подруг в мамины платья или в какие-то ткани, что-то там подвязывала, закалывала, делала из нас модниц или королев и мы в таком виде разыгрывали спектакли в нашем доме.

Когда я на нее обижалась за что-то, она спустя время предлагала мне пойти попеть, я тут же забывала обиду, мы шли к пианино, играли в четыре руки или она сама играла и мы пели. А пели всегда в два голоса. И именно тогда я была значимее сестры. Тогда я могла себе позволить отыграться за все нанесенные обиды на всю катушку. Потому что Маринка не умела держать свою партию. Она могла ее держать, если затыкала ухо. А как тогда играть, если одной рукой заткнуть ухо? Поэтому она сползала на мою партию, я дерзко останавливала ее и с видом училки высокомерно произносила: «Ты неисправимо тупа». И только, чтобы я никуда не ушла и не передумала петь, она соглашалась на неисправимо тупую. И вот, когда она была такой безропотной и покладистой, я ее начинала сильно жалеть и еще сильнее любить.

Но чаще всего она была занята. Либо много училась, либо много читала. Когда она читала, она обязательно ела огромные бутерброды, а я переживала, что она станет жирной. В итоге жирной она не стала, а умной – да. Марина была родительской гордостью, «шла на золотую медаль» и с девятого класса готовилась в ВУЗ. Именно в этот период я училась хуже всего за всю свою школьную жизнь и именно в этот период сестра не раз выручала меня – писала за меня сочинения, решала примеры и задачи, и даже вырывала страницы из дневника с оценками, когда папа звал меня к себе с дневником. Она, правда, грозилась, что всякий раз был последним, но делала это еще не раз.

После подобных подвигов на несколько дней она брала надо мной власть, а я покорно, боясь шантажа, мыла вместо нее посуду и клятвенно обещала всегда протирать лицо настойкой календулы и борного спирта. Хотя от одного названия этих протирок меня уже трясло.

Позже, когда Маришка уехала из нашего дома и стала учиться в другом городе, она мне, а я ей каждые три дня присылали подробные письма о наших жизнях объемом с ученическую тетрадь. Теплые такие письма и очень пухлые конверты. И всякое письмо Марины начиналось словами: «Здравствуй, моя любимая сестричка (или Здравствуй, Лорчик!). Протираешь ли ты лицо настойкой календулы?» Эти слова меня уже почему-то не раздражали.


Я и Вадим

Теперь, собственно, обо мне. Обо мне той, веселой и подвижной девочке, которую знали в городке все без исключения – и жильцы, и служащие, и курсанты.

Жильцы знали меня по играм во дворе, по дружбе с их детьми и по моей страсти няньчить детей. А детей я переняньчила много. Я любила этих розовощеких пухликов до потери памяти – возилась с ними в песочницах, читала им, играла в игры. И, помню, сильно боялась того момента, когда мамы забирали детей домой. Наступало полное опустошение и время долгого ожидания до новой встречи с малышом. Особым непередаваемым счастьем были прогулки с грудными детьми. Мамочки отдавали мне своих сокровищ в колясочках и разрешали этих пупсиков укачать и гулять с ними столько, сколько они будут спать. Поэтому я всегда выбирала самые тихие места в городке, чтобы ребеночек не проснулся, но первые минуты укачивания происходили на кленовой аллее – чтобы видели все и чтобы все лопнули от зависти. Я то и дело наклонялась к карнизу коляски, поправляла покрывальце или пустышку и всякий раз вдыхала этот божественный молочный малышовый запах, который доводил меня до потери сознания. За девять лет я выгуляла, вынянчила очень многих. Меня, как заправскую няньку, приглашали домой – посидеть с детишками. Мамочки смущались, оправдывались, что-то там такое бормотали моей маме, мол, не могла бы ты, Раечка, Ларису отпустить, если можно, конечно. А я не понимала, как можно, даря такой кусочек счастья, еще и извиняться. Это им спасибо, что они такие добрые. Странные эти люди все же.

В нашем глиняном баране, который стоял на серванте, была целая коллекция молочных зубов, которые мне мои подросшие воспитанники дарили на память. Баран был страшным и абсолютно бесполезным, его кто-то нам подарил. Но хранилось в нем самое мне дорогое. И я знала хозяина каждого зубика – такие они все были разные. И был среди них особенный – от Вадика О.

Еще до того, как мы переехали в нашу квартиру, наша семья снимала кусочек домика за пределами училища вместе с семьей О.........х, у которых был двухлетний ребеночек Вадик. И Вадик уже там стал мне родным. А потом мы стали жить в соседних подъездах, а я все равно была неразлучна с этим ребенком – успевала с утра отвести его в садик, всегда забирала его из сада сразу после сна, кормила, купала и даже часто ночевала у О.........х. Мама Вадика была лучшей подругой моей мамы, а папы наши – закадычными друзьями. Этот мальчик был частью моей жизни. Очень большой и значимой частью.

А однажды к маме пришла тетя Нина, и они закрылись от нас в комнате, чего обычно никогда не делали. Я почувствовала беду. И я знала, что нельзя подслушивать, но все равно пыталась поймать хоть что-то, чтобы понять, почему они там закрылись, и почему у тети Нины такие печальные глаза. И вдруг я услышала «я же не виновата, что не могу родить». А потом она так плакала...А мама ее утешала какими-то добрыми словами.

Вечером мама сказала, что О.........вы переезжают в город N. У меня подкосились ноги. Мне было абсолютно все равно, куда переезжают О.........вы, но забирать Вадьку с собой они просто не имели человеческого права. И когда я рыдала в своей кровати, мама гладила меня по спине и говорила «ты потом все узнаешь и поймешь, а сейчас тебе рано».

Расставание было тяжелым и все не верилось. Мне казалось, что я смогу О.........х уговорить отдать Вадика нам, а тетя Нина только тяжело вздыхала и все говорила сыну «пойдем уже, пора». А Вадик вцепился в меня мертвой хваткой и поливал горючими слезами. Потом раскрыл ладошку и протянул на прощание молочный зуб. Мой самый любимый Вадик в мире. Таким он и остался. И снится часто-часто все тридцать пять лет, что мы не виделись.

И только спустя пару лет, я узнала шокирующую правду о переезде О.........х. Вадик был их приемным сыном – они в другом городе тогда жили, усыновление тщательно скрывали, а тетя Нина имитировала беременность даже, но в училище приехала какая-то семья, которая всем разболтала правду, и О.........х испугались, что Вадька все узнает, и решили переехать.

И хотя дети были самой главной частью моей жизни, была еще и другая жизнь.


Просто я

В другой жизни меня уже знали и служащие училища. Потому что та, другая жизнь, проходила за второй проходной – на территории учебных корпусов, где был клуб – главная достопримечательность нашего городка.

По четвергам там показывали фильмы для офицеров и их жен, а по выходным были дневные сеансы для детей и вечерние для курсантов. Кино было событием важным и массовым. И мы не пропускали ни одного. Билет для ребенка стоил пять копеек. И когда кассир брала стопочку билетов в руки, писала на нем ряд и место, а потом клала линеечку и ровненько-ровненько отрывала, я понимала, что хочу в будущем стать кассиром и тоже так делать.

Там же проходили новогодние елки, какие-то торжественные собрания, концерты самодеятельности, просто концерты заезжих артистов, вполне известных артистов. Тут же, в клубе, прямо в фойе проходили прощания с умершими. Еще была огромная бибилиотека, в которой работали самые добрые тети в мире – спокойные и улыбчивые.

В библиотеке всегда было тихо-тихо, хотя в читальном зале всегда были люди. Тети разрешали мне смотреть все на любых полках и никогда не говорили, что я как-то не так поставила книгу и не устраивали мне унизительную проверку про «о чем была прочтенная книга». И когда я выбирала книгу, я подходила к библиотекарю, а она открывала такой волшебный ящичек с кучей карточек, потом что-то записывала в карточку, вставляла карточку на место, а я понимала, что тоже хочу в будущем быть библиотекарем и доставать карточки.

Это все было на первом этаже. А на втором... Был музей училища, мастерская художника дяди Вани Барсукова, он был заслуженным художником Украины, музыкальные классы и другие какие-то. О, еще был огромный зал для оркестровых занятий. Там было столько музыкальных инструментов, это что-то!!! В училище был оркестр профессиональных военных музыкантов, это у них была такая веселая работа. А мне разрешали просто посидеть и посмотреть. Я сидела и смотрела, когда ждала уроки музыки.

И если музыкальные классы для детей вызывали во мне отвращение с их нудным сольфеджио и странными учителями музыки, то мастерская художника была мне домом родным. Все, от запаха до внешнего вида, вызывало во мне восторг. Особенно запах. Этот непередаваемый запах олифы и масляных красок, он навсегда в моей памяти. Когда я сильно-сильно подружилась с дядей Ваней, я поняла, что в будущем я обязательно буду художницей. Дядя Ваня позволял мне все и дарил мне тоже все. И огромные куски дефицитного ватмана, на котором я рисовала графику углем и карандашом. Потом он мастерил для меня холсты и учил рисовать по холсту, разводить краски, находить цвета. Дядя Ваня подарил мне неподъемный чемодан красок, баночек, кисточек, карандашей, резинок, палитру и когда дядя Ваня был занят оформлением музея, я дома продолжала занятия, ведь у меня был бесценный чемоданчик.

И еще одно любимое место у меня было в клубе. Сцена. Кто не стоял на ней – никогда не поймет, что это такое. А я и стояла, и пела, и танцевала. Вот эти прожектора-софиты, костюмы, паркет сцены – это все такое чудо! А чуду предшествовали занятия танцами, которые вел Давид Авдыш, теперь уже известный хореограф в мире танцев на льду, а тогда просто хореограф, призванный на службу в армию. Два года службы – два года счастья. Моего. Я мечтала, что когда вырасту, то стану известной танцовщицей, потому что у меня получалось все, и Давид всегда давал мне сольные партии.

Это все было в клубе, который мне казался целым городом, так много всего и на любой вкус там было. Но ведь был еще и Штаб... Это такое двухэтажное здание в глубине учебной зоны, в котором работал генерал Полуэктов и моя мама. А на первом этаже, за стеклом, стоял смешной курсант у знамени и не моргал.

Чтобы пробраться в Штаб, мы с ребятами делали вид, что идем в клуб. «А мы в клуб!» - заявляли мы на проходной. И попробуй, поспорь, дескать. Отсидевшись в клубе минут десять, мы гуськом выбирались из клуба и под окнами, под окнами в вечерней темноте перебегали за здание клуба. А потом перебежками, перебежками – к Штабу. Перед входной дверью Штаба была широченная лестница, которая вела на второй этаж. С такими немного закругленными ступеньками. Ступеньки были частыми, широкими и невысокими. Сначала мы корчили рожи не моргающему курсанту у знамени, сами давились от смеха и вынуждали курсанта тоже давиться, но затем, чтобы не засмеяться. Курсант становился красным-красным, смешным. Особенно потому что у него уши становились красными. А потом мы шли на лестницу, чтобы покататься с перил – широченных и со ступенек. Особенно здорово было зимой съезжать с лестницы, потому что из-за шубы не так сильно отбивало попу.

«Ларис, а ты с лестницы в Штабе тоже катаешься?» - как-то спросила меня мама. О-о...- подумала я, а мама добавила: «Так вот, там теперь постелили ковровую дорожку, потому что Полуэктов сильно поскользнулся и несколько ступеней проехал на заднице, а потом ругался и говорил, что это все ваши дети тут наполировали».

И засмеялась. И я тоже тогда засмеялась, раз маме смешно.

Конец.