Лариса (Латвия): Дом моего детства

      Однажды, я, совершенно неожиданно для себя, узнала от своих детей, что домом своего детства они считают домик в деревне, купленный моими родителями специально для оздоровления внуков в летнее время, где они провели прекрасные летние месяцы в течение пятнадцати лет. Домик маленький, с удобствами во дворе, из двух скромных комнаток. Правда, с впечатляющим садом и огородом, рекой внизу огорода, прудом и прочими прелестями вольготной деревенской жизни. И тогда я задумалась: а где дом моего детства? И решила написать воспоминания.

      Чаще всего я вспоминаю наш военный городок - и кажется, что только начни я рассказывать что-то о том времени, меня невозможно будет остановить. Тогда наши дома (ДОСы – дом офицерского состава) мне казались красивыми. Что я понимала в этих стандартных постройках руками стройбатовцев? Но там же была наша квартира номер сорок на первом этаже! Мое любимое убежище с множеством тайников. Интересно, стены способны хранить информацию? И что, если да, и они сохранили её до сих пор? А вот я помню, потому что дома и детства у меня было много, очень много.

      Как только нам дали квартиру, папа повел нас на экскурсию. В квартире было три комнаты. Одна отдельная неподалеку от кухни и напротив входной двери. И две смежные – справа. Когда я увидела самую маленькую комнатку, я сразу поняла, чего мне в этой жизни не хватало. Так – было все, а вот такой укромной комнатки никогда-никогда. Я даже помню, как прикрыла глаза и в сладких фантазиях чуть не стала сползать по стене, как вдруг папа, а с папой мы не спорили, сказал: «Это наша с мамой спальня будет». Взял и обломал. «А я тогда где? А у меня когда будет моя спальня?» - проныла я противным голосом. Мечта рухнула прямо под ноги и была растоптана папой в секунду. Я надулась и уселась в угол не моей спальни, изображая образцово-показательную обиду. Но никто не обратил внимания на этот спектакль. Просто никто. Они пошли изучать квартиру дальше, бросив меня в этом углу, будто меня и не было вообще. И я поплелась за ними.

      Наполовину моей комнатой оказалась та, что была сразу напротив входной двери. Мало того, что напротив, так еще и со стеклом в двери. Совершенно бесцветным прозрачным стеклом в двери. И каждый, кто зайдет или будет проходить мимо, может спокойно заглянуть в мое частное пространство. И это так несправедливо, и это так жестоко. Взрослые вообще очень жестокие люди и думают только о себе, они берут себе все самое лучшее, а детям – что осталось. «Вот, здесь вы будете жить с Мариной. Поставим две кровати, стол и шкаф. Да не реви ты! Зато кровати отдельные у вас теперь будут!» Я утерла мокрый нос рукавом и стала пытаться радоваться отдельным кроватям. А радоваться было тяжело, потому что мне всегда хотелось диван, а эти противные кровати позже приперли откуда-то из казарм, а, может быть, они перешли нам в наследство от покинувшей городок семьи. Кровати с панцирной провисшей почти до пола сеткой. Чему тут радоваться. Моя флегматичная сестра и сообразить-то ничего не успела, а я уже вихрем прыгнула на ту кровать, что не попадала в обзор за стеклом, и объявила себя хозяйкой этой уродины с не менее уродливым полосатым матрасом из комьев. «Чур, моя! Чур, моя! Чур, моя!» «Марин, ну ты же старше, давай еще ты тут ныть начнешь! - приговорил папа сестру к другой кровати. – Зато ты будешь заниматься в нашей спальне!» Маринка ехидно зыркнула на меня, я была растоптана... Нет справедливости в этом мире. Ей отдали для занятий секретер в родительской уютной комнате, а в нем столько полочек, шкафчиков... Еще у родителей в этой комнате поместился диван, который они никогда не собирали, потому что он был поломан. Вот эти железные штуки, которыми нужно было щелкнуть, чтобы диван разложился или сложился, уже давно не работали. Поэтому диван стал кроватью. А еще за дверью родительской спальни лежали матрасы, на которые родители складывали и свою постель. Уже позже это место стало моим самым любимым, укромным, теплым, мягким, полумрачным. Там я мечтала, там я дулась, там я плакала, там я пряталась во время игр. Любимое место за дверью крохотной родительской спальни – на куче матрасов и одеял.

      Зато у папы любимым местом было место на моей кровати! Это был верх наглости. Папин обед длился два часа, из которых он обедал полчаса, а остальное время проводил на моей кровати, раздавливая окончательно и без того провисшую сетку. Он валился на мою кровать с газетой «Правда» и уже через пять минут эта газета лежала на его лице и теле, а из под газеты доносился противный храп и сопение. Рядом с кроватью папа бросал свои носки омерзительно болотного цвета, а позже туда сваливалась и газета. Болотный цвет неспроста казался мне неприятным, потому что вся одежда жителей городка была болотного цвета. Офицерам выдавали отрезы на костюмы, а их жены шили себе юбки, сарафаны, а детям тоже юбки и брюки. И вот, почти все, кому не посчастливилось жить до этого за границей, были одеты в болотное. Иногда я, наблюдая за папиным сном и судорожно отсчитывая минуты, чтобы растолкать его на работу, вела себя неприлично и смеялась. Очень тяжело не смеяться над тем, как Брежнев из газеты взлетал над папиным лицом, потому что папа этого Брежнева постоянно отдувал от носа и рта. И еще смешнее было, когда полеты Брежнева заканчивались трагическим полетом вниз, под кровать. Папа вздрагивал от моего прыскающего смеха и говорил строго «цыц».

      А еще любимым папиным местом было место на диване в большой комнате – прямо напротив телевизора. Мы гостиную почему-то всегда звали большой комнатой. Странно, но я перенесла это название в свою новую взрослую жизнь, в которой никогда не было залов и гостиных, а всегда были «большие комнаты». И вся моя нынешняя семья говорит так же. А любимым на диване местом это место было не зря. Папа застолбил его сразу по-хитрому, потому что папа знал физику и другие науки и он сразу сообразил, что, во-первых, в том месте удобно облокотиться на подлокотник, который папа успешно со временем протер и засалил локтем, а, во-вторых, и в самых главных, это единственное место, с которого можно было нормально видеть изображение на экране, потому что на экране нашего маленького черно-белого телевизора жила линза. Урод-линза, которая попортила не одной мне кучу нервов. Из-за этой дряни, которая, якобы, служила в помощь, я видела изображение в телевизоре искаженно. Вот, ведущая: половина лица у нее круглая, а вторая сплюснутая – это куда линза не доставала. И пойми, кто перед тобой там в ящике. Правда, когда показывали интересные фильмы, то о линзе как-то забывалось. Но в отсутствие родителей мы с сестрой провели за папино место не один кулачный бой...

      Мы вообще-то жили с сестрой почти что дружно, если не считать конфликтов из-за ее попыток меня повоспитывать. Я уже тогда не любила, когда меня воспитывают – мне хватало родителей и учителей, а Марина это дело любила и переходила все грани. Она была старше, о чем мне напоминали каждый день, когда хотели указать на ее значимость. Она была старше, о чем ей напоминали каждый день, когда хотели призвать ее к снисходительности. Вот такая вот странная логика у этих взрослых. Марина училась в английской школе – так важно называли ее школу с углубленным изучением английского и где учились дети интеллигенции, а я – в простой, где учились и дети военных, и дети со всей окраины нашего города. Нежные дети военных и хулиганистые дети рабочих. Но мы дружили.

      Что-то тогда нас сильно объединяло, что мы умели дружить вопреки всему. Форма – это раз. Ненавистная форма коричневого цвета, а девочкам впридачу еще и траурный фартук. Я до сих пор не понимаю, за что нас так наряжали и кто придумал из жизнерадостных детей сделать огородных пугал, больше похожих на смерть с косой за плечами, но форма объединяла. Мальчишкам, как мне казалось, было проще, потому что им не нужно было носить колготки. А девочкам приходилось. В той моей жизни колготки были лишь двух цветов – серого и коричневого. Они постоянно отвисали на коленках, рвались между ногами и протирались на пальцах. И звались они «простыми». Это точно, проще и не придумать. Мама их без конца штопала, приговаривая, что на нас не напасешься, но если бы мама знала, что в штопанных было ходить еще противнее. От свисающих колен спасала обычная бельевая резинка. Вообще бельевая резинка выручала во многих ситуациях, но вот в случае с колготками она была незаменима. Стоило нацепить поверх этих колгот туго связанную резинку, подтянуть колготки до самой шеи и закрепить это действо искусственным отворотом колгот обратно на попу, как отвисшие колени исчезали. Ненадолго, но исчезали. Поэтому периодически приходилось прятаться за каким-то кустом или деревом, чтобы подтянуть их еще и еще. И даже неважно было, что под конец дня резинка так натирала тело, что оно аж чесалось. Зато без отвисших колен!

      Но были у нас и другие девочки в школе и во дворе. Те, что со своими родителями приехали в наш городок из-за границы. У них не было «простых» колготок, у них были полушерстяные и синтетические неимоверно радостных цветов радуги. И никогда это колготки у них не свисали позорно, как свисали у нас. И вообще, не помню, по какому праву им позволялось в школу пододевать под фартук кофточки веселых расцветок, вот эти вот шикарные колготки, забавные заколочки для волос и, главное, безумной красоты обувь. Внутренне я понимала, что в этом вопросе отсутствовало равноправие, но говорить об этом было нельзя. И кому? Поэтому силу воли и духа я закаляла ежедневно, а борьба с завистью просто стала неотъемлемой частью сознания.

      Я, кстати, изничтожала в себе искры зависти по-особому. В нашем городке то и дело сменялись -  приезжали и уезжали - семьи военных. Оповещение среди детей городка о прибывших контейнеров из-за границы происходило в секунду. Мы, как воробьи, рассаживались у подъезда, куда вновь прибывшим курсанты помогали носить вещи, и молча наблюдали. Видимо, каждый в те часы думал о чем-то своем. И мы не делились мыслями. Было стыдно охать и ахать, а мы не такие. Особое затмение в моем мозгу наступало тогда, когда разгружали горы пухового постельного белья. Почему-то всегда голубого. Эти воздушные подушки и одеяла, которые я ошибочно считала перинами, уносили меня в мир иллюзий, и мне тогда очень хотелось, чтобы хотя бы у мамы с папой появилось такое сокровище, на которое можно лечь и умереть от восторга.

      Мебель из натурального дерева меня не особо приводила в восторг, а вот ковры...

      В том моем детстве никогда так и не было ни одного ковра. Ни одного. А было нечто с омерзительным названием «половичок», который нужно было вытряхивать на заборе за домом. Да я бы и не стала этого делать перед домом, где «немцы», «венгры» и «чехи» развешивали свои яркие со сказочными орнаментами ковры и долго их зачем-то проветривали. А в зиму этими коврами устилалось всё, и гордые дети владельцев этих ковров сначала обсыпали их снегом, затем весело прыгали и топтались и в самом конце обычным веником творили чудо – проявляли настоящий, яркий узор. Куда там мне со своим половичком. Только на задворки...

      Но при всем при этом чувства ущемленности во мне не было. Помню, всей той забугорной красоты мне хотелось уже тогда не для себя – для мамы с папой. В ту пору я еще не осознавала причин, я их знаю только теперь. Но детская интуиция как-то умело расставляла приоритеты над внешней красотой жилища и гардероба и отношениями в семье. Я знала семьи с красивыми голубыми одеялами и разноцветными коврами, с сервизами «Мадонна» и сапогами-чулками, семьи, в которых мамы готовили невкусно и редко, а папы постоянно разили запахом перегара. И дети хозяев всех этих богатств и достоинств вереницей носились в наш дом. В мой дом детства. Куда всегда было можно, хоть десять человек приди. Где всегда вкусно пахло пирогами, а папа с удовольствием отвечал на любой вопрос пытливого детского ума. А к ним почему-то можно было зайти в гости редко и по одному.

      Вообще жизнь нашего городка была, как на ладони. Особенно с ее внешней стороны. И как же мне, ребенку, было любопытно узнать, чем они живут внутри своих семей. Для этого в городке жили бабушки – чьи-то свекрови и тещи. Такие добрые бабульки, вечно сидящие на лавочке, они только по ночам и возвращались в квартиры своих детей. Но они знали все и про всех! Я часто подсаживалась к ним рядом, если на улице не было никого из детей, сидела тихо и делала вид, что совершенно не прислушиваюсь к их разговорам и ничего не наматываю на ус. Бабушки обсуждали всех подряд. Они знали, сколько Тамарка купила «своему» трусов, когда в магазин привезут копченую колбасу к празднику (я тут же просила занять мне очередь тоже, а мама будет идти с работы и подойдет), с кем изменяет Ритка, Юрка и даже, о боже, почему К...а Ва.....ва - ну, которая дочь прапорщика и учительницы физкультуры - развелась уже через неделю после свадьбы. Признаться, меня причина развода тоже поразила. Оказывается, К...а обнаружила, что у ее мужа-курсанта писька вот такая – и бабулька выкрутила фигу с едва выделяющимся большим пальцем. Из чего я и узнала, что «письки» должны быть больше, но зачем – не поняла. Ночью мы с сестрой хихикали при выключенном свете по поводу этих сплетен, никак не могли уснуть, и долго и тщетно пытались понять, чем К...е это помешало. Не ей же писать, а ему. Вот, если бы у него был большой нос и лопоухие уши, тогда понятно. А так – ерунда какая-то, честное слово.

      Но в нашем маленьком городке иногда случались и трауры. Пожилые родители офицеров, а, порой, и сами офицеры отчего-то умирали. Иногда умирали маленькие дети. Редко, но было и такое. Когда умирали дети, мама следила, чтобы мы не увидели ничего – ни гроба возле подъезда, ни шествия по кленовой аллее городка под траурный марш оркестра военного училища, ни прощания с телом в клубе училища. И чем сильнее мама ограждала нас от этого, тем большим был мой страх и любопытство одновременно. Но на похороны взрослых я попадала. Зачем-то мне нужно было перебороть свой страх и я, тщедушная, с дрожащими коленками, будто под гипнозом и совершенно без дела, шла на эти мероприятия. Когда звучала музыка, сердце мое билось так сильно, становилось так страшно, что я готова была потерять сознание. Но кругом были люди... Мне не нравилось когда мне предлагали конфеты у гроба, а нужно было брать, говорили «так надо». Я брала, но не ела, отдавала кому-то. Такие конфеты в меня совершенно не лезли.

      Когда тетя Таня хоронила своего мужа, со мной чуть не приключился паралич. Сидит, значит, тетя Таня в клубе на стуле у гроба, все прощаются с ее мужем, а она с другой тетенькой договаривается о примерке. Тетя Таня шила «лифчики» и шила, видимо, хорошо. Но вот как можно было говорить об этом во время похорон мужа, я не могла понять. Мама мне вечером объяснила, отчего мне стало еще грустней: тетя Таня, уже лет пять, как немного выжила из ума, после того, как ее муж ушел к другой женщине. Потому что на тете Тане остался сын-инвалид и дочь старая дева. Тетя Таня сильно загоревала и слегка свихнулась. А муж потом хоть и вернулся к ней помирать, когда заболел, но разум к тете Тане не вернулся. «И прекрати ты шляться по похоронам...» - посоветовала мама. И я прекратила. По крайней мере, не стала делать этого так часто, как раньше.

      Я стала раз в полгода, когда у меня были академконцерты по музыке и когда мне нужно было на них ехать аж в город (!), захаживать на Русское кладбище, находить могилы маленьких детей, стоять и плакать. Я помню, что мне очень нужно было кого-то жалеть - и ходила, и жалела. Раз в полгода. И родители никогда не знали этого, иначе мне был бы каюк.

      И еще родители не знали, что вот та книга из серии ЖЗЛ «Лев Толстой», толстая, с фотографиями, была мною зачитана до дыр и засмотрена насквозь. Особенно фотография с гробом Толстого. Черно-белая. Кругом венки-венки и он лежит, как живой. Я смотрела и сильно жалела его и родных. Сколько лет прошло с тех пор, а ведь ни один из потомков Толстого даже не догадывается, как сильно и часто я их жалела в связи с утратой такого симпатичного дедушки.

      Мы во дворе подражали взрослым и устраивали свои похороны – животным. И хоронили - несчастных, отчего-то погибших бездомных котов и собачек - на берегу реки,  с почестями, цветами и обещаниями не забывать. И забывали со временем. Как забывали и те места, где мы закапывали свои «секретики».

      «Секретики» творили девочки. Мы натаскивали из дома всяких блестяшек, фольги, бусинок, выкапывали ямку в земле или песке, закладывали туда это богатство, украшали живыми цветочками и придавливали сверху стеклышком. И если сначала закопать, а потом откопать, то получится чудо. Главное – правильно откапывать. Постепенно, одним указательным пальцем, открывая взору эту красоту неспешно. Чувство восторга просто душило. И обязательно находилась какая-нибудь противная девочка, у которой была разноцветная фольга – в горошек или цветочек, поэтому ее «секретик» было трудно не признать лучшим. Но вслух никто не признавал, а зачем?

      Гадкие мальчики наши «секретики» выслеживали и разоряли. А половину мест захоронения «секретиков» мы и без мальчиков забывали. Интересно, где-нибудь у дома моего детства сохранился хоть один, до сих пор никем не найденный и не разрушенный "клад"?

      Содержимое моих карманов повергало семью в ужас. Особенно маму, если она хотела переложить какую-то мою вещь, а из карманов вдруг вываливалось. Марина, как на зло, была очень аккуратной девочкой, поэтому маму сильно мучил вопрос, кем я вырасту, и она даже знала ответ – «Ты вырастешь неряхой». В карманах же, на самом деле, было все самое необходимое: кусочки фольги, бусинки, семечки, биточка с песком и кусочки красного кирпича и белого мела, которым я рисовала классики. Я так и не узнала, где детям покупали цветные мелки, у меня их не было. Хотя у некоторых такие мелки были, и они ими рисовали не только классики с красивыми «домиками» внутри клеточек, но и просто целые картины – на асфальте.

      От проходной в жилую зону до проходной в зону военного училища пролегала кленовая аллея, по которой все офицеры и другие служащие шли на работу. Это та аллея, по которой и умерших несли. Так что, ходили все. И даже начальник училища – генерал П......ов. Пузатый и кривоногий старый дядька. На его болотных штанах были широченные красные лампасы. На погонах – огромные генеральские звезды. И он, такой солидный, с вечно постным и красным лицом, тоже шел неспешно на работу по этой аллее, до последнего сантиметра измалеванной нами и оплеванной курсантами. Не смотря на то, что другие курсанты каждый день эту аллею чистили, мы все равно вечерами успевали всю ее разукрасить, а курсанты – оплевать заново.

      По две стороны аллеи стояли два жилых красных дома – гордость нашего городка. Давным-давно это были казармы Богунского полка. Потом их переделали в жилые дома, но квартиры в них были особенными – с высоченными потолками, просторными комнатами, прихожими и кухнями-столовыми. Эти дома и внешне были другими, из особого кирпича и нестандартного дизайна. А я любила гулять между аллей с «красными домами» осенью, когда разноцветные кленовые листья устилали сплошным ковром огромный газон. Самые красивые листья я отбирала на засушку и делала это в наших домашних книгах. О, как плевался иногда папа, когда вдруг из какой-то случайно взятой книги вываливались кленовые сухарики, изламывались на мелкие кусочки, тонкие как слюда, чем загаживали весь пол. Особенно, если меня в этот момент не было дома. И как же плевалась Марина, если дома не было меня, а папа звал ее – убирать весь этот мусор.

      Поэтому однажды папа не выдержал и помог мне сделать настоящий гербарий, в который вошли еще и потрясающей красоты листочки с деревьев и кустарников, что мы собрали с ним в Ботаническом саду в Сухуми. Так я перестала устраивать папе «кленовые сюрпризы», но по аллее гулять не разлюбила.

      Детей в нашем городке было очень много. По-моему, они были в каждой квартире. А домов у нас было целых пять. Всеми вечерами – теплыми и холодными, дождливыми и погожими - в городке стоял детский гам. Бабушки кривились на скамейках – мы прыгали прямо у них под носом в скакалки, тут же играли мячом в «вышибалы», мотались на великах, у кого были. А бабушки стоически выжидали, когда нас всех загонят домой или позовут на мультфильмы. Еще они вдогонку нам говорили «Наконец-то ваши родители вспомнили про вас».

      Это было самое нелюбимое время суток, когда не только заставляли есть ужин, а еще и спрашивали про приготовленные уроки и занималась ли я музыкой. О, музыка... Нет, о ней я напишу отдельно. О том, что съело лучшие минуты моей жизни, нужно писать отдельно. А пока же – о вечерах. Иногда мои, не совсем честные, ответы не подвергались проверке, и я могла послушать пластинки, или порисовать, или полепить. Но счастье ни в один вечер не было долгим. Сразу после программы «Время» к родителям возвращалась память, они вспоминали обо мне вновь и велели ложиться спать. А сами... сами смотрели художественный фильм! Марина делала уроки в родительской спальне, мама клала голову папе на колени, растянувшись во всю длину дивана, и они смотрели фильм. Папа с открытыми глазами, а мама с закрытыми. Не знаю, насколько долгим длился их обман, но однажды, почуяв неладное, я заглянула в большую комнату, чтобы спросить о какой-то очень важной ерунде, и увидела в компании с родителями Марину! Эта предательница, эта лживая обманщица, да все они такие, тоже смотрела художественный фильм. Их жалкие объяснения про то, что Марина старше, были столь неубедительны, что слезы жалости к себе самой чуть не задушили меня.

      Так я и освоила розыск радиостанции «Голос Америки» с помощью приемника «Латвия», который стоял на какой-то задрипанной тумбочке в изголовье моей кровати. В это время там всегда передавали красивую музыку, пусть с шумами и хрипами, но разобрать можно было. И в последствии я больше не упрекала киношников за измену. У меня было свое развлечение.

      Лариса (Латвия)

Дата первой публикации: 2009-12-22

Продолжение