Осколки Сатурна
рассказ

  Гарик Васин был губошлеп. Это бы не беда, подумаешь, толстые губы. Но у него были прыщи. Разноцветные. Болезненные - жёлтые, окруженные красно-малиновой каймой, похожей на кольца Сатурна, и некрупные – белые. Эти без колец. Желтые гнездились на щеках и подбородке, а белые – на лбу.
  Некрасиво.
  Гарик стеснялся. На девчонок не смотрел, увертывался, как мог, от грубоватых приятельских подначек: надо, мол, переспать – и пройдут.

  Как переспать, когда прыщи?! Заколдованный круг.

  Вдобавок Гарику не нравилось слово «переспать». Он не показывал вида – боялся, что обзовут ботаном, и туманно намекал, что «с этим» у него все в порядке, не стоит беспокоиться – парень он ого-го, просто не выставляется. Но приходила ночь, белесая и немощная весной и непроглядная осенью, и он оставался наедине с прыщами. Кружил по комнате, разглядывал лицо, безжалостно давя и белые, и желтые, прижигая их клеросилом. 
  Как назло, не с кем было посоветоваться. Отец был болен - и к своим пятидесяти походил на идиота. Мать вышла за другого – тоже старого, но работящего и в силе. Подруги ахали: «Зачем он тебе?!» Мать гордо посмеивалась. 
  Гарик остался один. 
  У него была девятиметровая комнатка с клетчатым пледом на диване, старыми гантелями за дверью, столом, компьютером и комодом, который мать перетащила из своей: «Чтоб не валялись тут твои шмотки! Смотри мне!» Она, как девочка, порхала вокруг нового мужа, оказавшимся на удивление подтянутым шестидесятилетним столяром, и боялась, как бы сын не отчебучил чего, и все время шикала на Гарика, а иногда даже плакала: «Ну, Игорек, ну ты же понимаешь…»

  Он запирался в девятиметровке, слушал музыку, распахивал окно. 
  Черный космос с крапинами беспорядочно разбросанных звезд окутывал его холодом. Гарику чудились непонятные голоса. Хотелось улететь далеко-далеко - туда, где падали серебряные кометы, где кружились и плыли в пустом пространстве метеориты, где сверкали слюдяными брызгами осколки планет, где вспыхивали они и гасли. Он представлял себя одним из них – колючим и острым, как лезвие. 
  «Куда я лечу? Одинокий и маленький?!»
С подоконника была видна мокрая земля, и в лужах отражались звезды.
  «Прыгну! - отчаянно думал он. – Возьму – и прыгну! И полечу! Ну, почему никто не видит, как одиноко мне, как страшно?! Зачем она меня родила? Пусть бы меня не было, не было!..»
  Во дворе лаяли собаки. Прямоугольные остовы высоток мигали и светились окнами. Кто-то задергивал занавески. Хлопали форточки. Скрипели подъездные двери. Вспыхивали, пугая прохожих, визгливые тормоза. От ив, тянувшихся вдоль дороги, сладко пахло желто-лимонными сережками. 

  Была весна, хотелось чего-то волшебного и таинственного, но какие тайны, когда прыщи?!

  - Игорек, ужинать.
  Он фыркал столяру в лицо и строил презрительные гримасы.
  - Еще положить? – мать делала испуганные глаза, умоляя вести себя прилично. – Котлетку?
  - Обойдусь.
  «Ничего не понимает, кроме котлет!»
  После ужина столяр смотрел новости и злился, ругая дерьмократов. Гарик включал на всю громкость японские мультики и хохотал. Сверкающая принцесса Харуки Ногидзаки была похожа на Лариску Груздеву. «Ноги – дзаки!» - смеялся он, придумывая, что Лариска в него влюблена, и они гуляют внизу, где пахнет ивами, и он рассказывает ей про кометы…
  Отсмеявшись, Гарик хватался за лицо: прыщавый Квазимодо! 
  Что он расскажет?! Кому?

  На выпускной он не пошел. Потолкался в вестибюле, у спортзала.
  - Гарсон, ты че? – подмигнул дурковатый Степанов, обалдуй, с которым они сидели за партой. – Давай к нам! Потусим.
  И показал на карман, где кое-что оттопыривалось.
  «Возьму и напьюсь».
  Груздева пританцовывала на шпильках вокруг Славки Андрианова. Она была в белых гольфах, коротком форменном платьице с фартуком, в котором никогда не ходила, с бантами во всю голову, и он напился. Упал в куст, поднялся, полез на Андрианова, который засветил ему между глаз, опять упал – на этот раз в лужу со звездами… 
  - Фуй, дурак, - сказала Груздева. – Облевался весь.

  Незачем было жить.

  Он пропустил пол-лета, а когда ивы запылились, и с тополей полетел белый пух, поступил на лесопилку - в Лесотехническую академию, которую тут же бросил, потому что нашел работу на мойке. Мыть машины было противно. Хозяин придирался и недоплачивал. Гарик прокантовался с полмесяца и пристроился в бухгалтерский техникум, серая коробка которого торчала неподалёку от дома. Матери было все равно, она давно махнула на него рукой, столяру – тем более. Кто он ему? Пасынок. Гарику чудилось: «Пащенок – щенок». А вот бабушка, опекавшая безумного папашу, расстраивалась: «Выучись, Игорек». 
Ради неё и пошел.
  Решил: «Бабуля успокоится, и я смажу лыжи из этого бухгалтерского. Все равно скоро в армию. Убьют, они хватятся: «Какой хороший мальчик был!» Может, памятник поставят – пусть!»

  Гарик бродил по бухгалтерскому, как во сне: думал о школе, Груздевой, о том, что жизнь кончена – а Болконский с дубом козел, и вообще все взрослые - придурки. Что скоро его привезут грузом-200 домой, и все будут плакать. На занятиях он фантазировал, как станет рвать на себе банты Лариска, как пригорюнится Степанов – все же они пуд соли съели на своей последней парте, как зарыдают мама с бабушкой, нахмурится столяр… Хорошо!

  В группе были одни девчонки. Невзрачные - без слез не взглянешь. Гарик и не глядел, но глаз не завяжешь. Бухгалтерши курили, слонялись по кабинетам. Губы у них были алые, веки - сиреневые, а лица - плотно заштукатуренные: студентки были в прыщах. От их прыщей у Гарика сводило скулы, будто он видел себя в зеркале: «До сессии дотяну, а там скажу, что не сдал».
  - Короче, ну, ты че? – подвалил к нему между парами белобрысый пацан, протянул руку и представился «короче, Вадиком».
  - Да ниче, ваще…
  - Давай, короче, это…
  Они стали «ходить». Слова «дружить» Гарик стеснялся. Дружить можно с другом, а кто ему этот белобрысый? Никто. «Короче, Вадик» учился курсом старше и был похож на толстого Буратино: длинный нос, соломенные волосы, мучнисто-белые щеки. Гарик не позавидовал бледной коже нового приятеля: тот выглядел хуже прыщавого.
  - Прикинь, нас, короче, это – десять пацанов ваще. Во всём техникуме.
  - Ну, дак, бабы всегда бухгалтеры, – небрежно усмехнулся Гарик, решивший показать себя взрослым и опытным. 
  - Не, ну ясно, - пухлый Буратино почесал кончик носа. 
  Лицо у него было белое, а кончик носа – малиновый. Вельветовые штаны плотно обтягивали толстый зад, старый полосатый джемпер – пузо, и только сапоги на новом знакомце были отменные: коричневые, на высоких каблуках с подковками. Гарик пошевелил разношенными кроссовками: надо развести бабулю на новые. Мать-то точно денег не даст.

  - До сессии дотяну – и смоюсь, - он повернулся к Вадику. – А ты че? Типа, так и будешь с этими? – он дернул плечом в сторону бухгалтерш, которые в ответ на кивок пренебрежительно фыркнули. Студентки не жаловали «смелую десятку» местных парней, называя их недоделанными – Гарик сам слышал.
  Буратино похлопал рыжими ресницами:
  - Бизнес у меня.
  - У тебя?!
  - Ну…. У папаши.
  - Круто, - вылетело у Гарика. 
А его папаня ссытся в памперсы. Когда Гарику было пять лет, пьяного отца избили в подъезде. Мать и бабушка нашли его под утро. Врачи сказали: черепно-мозговая, сделали две операции, и отпустили с богом.
  - А че за бизнес? Если не секрет.
  - Какой секрет, - Вадик переступил ножками, копытца звякнули. – Фирма «Каретный двор», слышал?
  Гарик не слышал про каретный двор. Название красивое.
  - Ну, - признаваться не хотелось, – типа, слышал че-то…
  - Пошамаем? – бизнесмен голодно сглотнул.
  Кафетерий у зеркала был набит пестро одетыми сокурсницами. Они хохотали, сплетничали «про парней»: «А мой, сечёшь, мне сразу: «Пойдём!» Обнаглел в натуре ваще!» - и подтягивали сползающие с круглых поп джинсы.
  За узорно подгоревшими оладьями Вадик рассказал, что «Каретный двор» - обыкновенная конюшня в пятнадцати километрах от города с шестью лошадьми и двумя каретами, на которых папаша Вадика катает молодоженов с туристами. Незанятых лошадей отдаёт в поднаем на птичник и односельчанам - возить дрова, навоз и всё, что придется. Доходы у фирмы аховые, и Василий Кириллович – почтительно выговорил Буратино – распорядился попросту: чужих бухгалтеров не нанимать, а выучить сына.
  - Прикинь: все деньги – в семью. Папаша не дурак, - грустно подытожил он и вытер оладышком красную жижу с тарелки, обозначенную в меню вишневым вареньем.
  Гарик промямлил: 
  - Конечно, - посмотрел в окно, где с берез осыпались бледные листья, подумал: хорошо, ему никто не указывает.
  - А у меня отчим – столяр. Козел…
  - Бьёт?
  - Еще чего. Я ему сам… накостыляю, если че. Не, придет, нажрется и - в телевизор.
  Буратино почесал красный нос:
  - Денег не дает?
  Гарик распустил толстые губы:
  - Дак чё он, обязан? Он же отчим.
  Вся сиреневая от перламутрового блеска одногруппница толкнула его в бок:
  - Васин, ты вообще на последнюю пару идешь?
  - Иду, - буркнул он в сторону. – Ну, покеда! – хлопнул нового знакомого по круглому плечу и двинулся за размалеванной. 

  Октябрь выдался ветреным. Народ ворчал: «Прям зима, только без снега». Студентки кутались в шарфы, спотыкались о замёрзшие комья и, сонно матерясь, таращились стеклянными глазами на пустой, разом опавший сквер и серый корпус училища. Бледное солнце скользило по верхам: ластилось к заиндевелым крышам, прыгало по верхушкам деревьев, застревало в истрепанных сиренях, не достигая укрытой желтым одеялом земли. 
  Земле было холодно. 
  Буратино топтался у входа, поджидая Гарика. На щеках у него плавали синие круги. Нос походил на баклажан:
  - Привет. Дубак конкретный. 
  - Угу.
  - Постой…
  «Чего прицепился? - подосадовал Гарик. – Караулит-караулит. Я все равно уйду».
  Он вспомнил небо с колючими звездами и мокрый двор.
  - Чё сказать-то хотел: тебе работа нужна?
  - Ну, как…
  - Нам, короче, это… подсобный рабочий требуется. Пойдешь? Четыреста в день чистыми, прикинь. 
  - Это конюхом, что ли? – Гарик повозил носком кроссовки по льду.
  Приятель замялся:
  - Типа того. Пошли, а то зуб на зуб, - и юркнул в вестибюль училища.

  Всю дорогу Гарик разглядывал заборы с надписями «Шиномонтаж», помертвевшие от мороза лопухи, гигантский, в человеческий рост борщевик и думал: «Напрасно связался. Сколько они его наворотят? Может, горы говна. Век не вывезешь». Нравилось только, что он едет на работу, как взрослый. Дядька в кепке-жириновке толкнул его в бок: «Подвинься, парень», - и он, не спеша, отъехал на сидении к окну. Кивнул мужику: «Садитесь», - и со скучающим видом работяги прислонился виском к холодному стеклу. 
  Автобус вырвался из промзоны. 
За сухими скелетами зонтичных потянулись пустые поля и кусты – то бурые, то оранжевые, а то и вовсе зеленые, как последние солдаты лета. Широкие яблони с похожими на ёлочные шары плодами хороводились вокруг одноэтажных домишек. Черноплодные рябины, клены и всякая растущая разность, от которой рябило глаза, толпилась у крашеных заборов. 
  «Яблоки! - присвистнул Гарик – он никогда не видел, как они растут. – Ни фига себе! В городе осень скучная, а здесь – чё-то другая совсем». 
  Горы дров, кирпичей, песка, гравия ждали прибора у ворот и воротцев, хлипких калиток и разодранных для проезда металлических сеток. Во всем чувствовалась живая осенняя усталость - не угрюмая, а бодрая и радостная.
  «Потрудились, потрудились! – кивали кусты, скрипели ветки. – Теперь отдохнем!»
  - До Лунёва далеко?
  - Ась? – поморгал с полудремы «жириновец». – Дак через поворот.
Гарик прихватил рюкзачок и протиснулся к выходу.

  В Лунёве было тихо и по-лунному пустынно.
  «Люди-то, где?» - он поискал глазами, у кого бы спросить про «Каретный», но никого не нашёл. Из ольшаника с хрустом выкатился толстый Вадик, пропыхтел:
  - Фу ты! Думал, опоздал.
  В проулке у обочины им встретилась самодельная вывеска с лошадиной мордой, которая смеялась, как человек. Под мордой Гарик прочитал: «Конные прогулки, туры, походы, аренда лошадей и карет для торжеств и катания по окрестностям».
  - Здорово. А я час всего ехал.
  - Не, тут близко. Нам, короче, сюда…
  - Сам рисовал?
  - Галка.
  Гарик не спросил, какая Галка. Чё он полезет? Надо ему?
  За обветшалым, но крепким ещё забором и домом с деревенским крыльцом тянулись перекопанные грядки. 
  - Туда, - показал Вадик.
  Они миновали огород и у дровяных поленниц и бесконечных, страшных, как осенние сумерки, сараев свернули ещё раз, теперь уже на широкую песчаную дорожку, обсаженную рябиной, багровыми клёнами и старыми берёзами в обхват. Дорога подозрительно смахивала на аллею. Гарик видел такие в фильмах про господ. По ним прогуливались дамы с зонтиками, катались велосипедисты в клетчатых бриджах и бегали мальчишки в матросках с сачками для ловли бабочек.
  - Хазар! Вон он, смотри!
  - Эгей!
  Прямо на них мчался злой и отчаянный конь с белой полосой во всю морду. Конь был чёрен, как ночь. Правила им девушка в жокейской шапочке, из-под которой торчала чёлка прямых, как палки, смоляных волос. На руках у неё были перчатки, на ногах – высокие «под колено» сапоги. Тоже чёрные. Девушка смахивала на ведьму в седле. Конь был не киношный, и Гарик попятился.
  - Посторонись!
  Хазар бил копытами.
  - Гоняет, зараза. Папаша ей задаст.
  - Кто это?
  - Да Галка – сестра.
  - А как он узнает?
  - Не, ну он в мыле…. Пришли.
  Перед конюшней, которую Гарик по незнанию принял за дровяной сарай, был отгорожен небольшой аккуратный манежик с редким забором из ошкуренных осин.
  - Чтоб не выпрыгивали, - шепнул ему Вадик. – Кобылы смирные, а Плюмбум с Хазаром такие бешенные, что, короче, вообще.

  - Этот? – не здороваясь, строго спросил поджарый дядька в свитере и синей вельветовой жилетке с металлическими пуговицами. Выправка у него была офицерская, а повадки - птичьи: небольшую ястребиную голову он держал прямо и без надобности ею не вертел, спину не гнул, а похожие на длинные сорочьи крылья руки плотно прижимал к туловищу.
  «Под англичанина косит», - подумал Гарик. 
  - Игорь, - представился он, не зная толком, кивнуть или протянуть руку.
  - Молодой человек, - отрывисто проклекотал «англичанин», - на это место полдеревни желающих, но Вадик отрекомендовал вас, как надёжного товарища, и я сделал выбор в вашу пользу.
Хозяин «Каретного» помолчал, чтобы Гарик оценил великодушие.
  - Надеюсь, вы не пьёте и не курите. Я этого не терплю. Объясняю мотивы найма: моя дочь Галина поступила учиться на ветеринара, и теперь у неё нет времени чистить стойла и выгуливать лошадей…
  - Я сама буду выгуливать, папа.
  Все обернулись. «Маленькая ведьма» подкралась сзади, ведя под уздцы мокрого блестящего Хазара. 
  - Тогда сама и плати, - цыкнул на неё Василий Кириллович. – Кончим разговор. Я сказал, чистить и выгуливать. Введёшь его в курс дела.
  Галка поморщилась.
  - Четыреста рублей за четыре часа работы. И попрошу не волынить. Лошади – не люди, халтуры не терпят.
  - Я постараюсь, - с неожиданной армейской ноткой в голосе отрапортовал Гарик.
  - Надеюсь. А с тобой будет особый разговор. Ещё раз увижу!.. 
  - Ну, папа!
  Он погрозил Галке хлыстиком и, перелетев через ограду, понёсся к дому. 
  - Военный?
  - Бывший, - виновато шмыгнул носом Буратино. – Привык командовать, не обращай внимания. Я это… короче, пошёл, вы тут сами.

  Он поковылял за отцом, а Гарик неожиданно разволновался: как он останется с ней наедине? Взрослая девушка, а у него прыщи. Она, конечно, не красавица. Тощая, как прут – ни груди, ни задницы. То ли дело у бухгалтерш! Но вскоре успокоился: Галка на него не смотрела. Ей, похоже, не было дела до всего телесного: чьих-то ног, рук, прыщавых или, наоборот, гладких, как мытые сливы, лиц. Она смотрела вдаль - поверх аллеей и ломаных крыш, и взгляд её искал пространства и простора, широты и синего в дымке горизонта, к которому надо скакать и скакать – всю жизнь! – не думая о повседневном и обыденном. Это смахивало на его ночные кометы. Небо, в котором он летал, тоже было широким и огромным, как осенняя земля. 
  Поразмышляв таким образом, Гарик решил, что они с Галкой похожи. 
  Только она – дневное земное существо, а он – ночное небесное.
  Рассуждение сложное, но он чувствовал, что правильное.

  В конюшне было темно, тепло, и пахло не потом или навозом, а сухим деревом и известью. Трёхлетка Хазар оказался сыном Американского рысака и Зоряны, дамы занозистой, но благородного происхождения: её жеребёнком привезли из Нагорного Карабаха. 
  - По характеру – зверь. Осторожнее с ним, - предупредила его «земная девушка». 
Приглянувшийся Гарику Плюмбум, полукровка английской верховой и ахалтекинца, смирно жевал что-то в стойле. Он был похож на Пегаса.
  - Я – не я, и лошадь не моя. Этот себе на уме, - Галка кивнула радостно заржавшему жеребцу. – Коварный тип. Чуть отвернешься, укусит.
  Ямаху, Марго и Корицу в «Каретном» звали простолюдинками. Участь их была незавидна. Кобыл отдавали в аренду, многодневный извоз, на них пахали огороды и ездили «в дрова». Лошадёнки были невзрачные, коротконогие, но ласковые.
  - Барышни-крестьянки, - Галка сунула каждой по кусочку сахара.
Чистить стойла оказалось делом простым. Бери себе лопату и сваливай добро в тачку. Гарик даже обрадовался: до чего немудрёная работа!
  - Ты его… в мешки упаковывай. В углу лежат – целлофановые. А потом под навес.
  - Зачем?! 
  - Я знаю? Он его продаёт, - пожала плечами Галка, вывела красавицу Зоряну в манеж и принялась наглаживать щёткой шелковые бока. – С жеребёнком будем. Смотри, вот так надо, вот так.
  - Когда?
  - В конце зимы.
  - Покажешь, как запрягать? Я не умею, - Гарик постеснялся сказать, что Плюмбума с Хазаром он ещё и побаивался.
  - Делай, как я, и научишься, - она зашептала кобыле ласковые слова, засмеялась. Та дёрнула мордой, зашевелила толстыми розовыми губами. – А жеребцов не бойся, иначе они верх возьмут. 
  - Ты чё, правда, хочешь стать ветеринаром? – Гарик прикинул: скучно всю жизнь лечить животных. Ладно, лошадей. А если котов? Удавиться можно.
  - Не знаю, - Галка уставилась поверх крыш.
  По Гариковой голове поползли крупные щекотные мурашки – он телепат! - и прочитал её мысли: «Не хочу я никаким ветеринаром. На фик сдалось. Хочу скакать по полям - чтобы ветер в лицо, чтоб сердце билось в ритме конского аллюра и взлетало высоко-высоко!».
  «Мы – близнецы?! Мы, типа, родственные души? Я тоже люблю летать – только в небе. Среди звёзд красивее».
  Галка по-прежнему не смотрела на Гарика, а он пригляделся: мало того, что тощая! Она была вся из углов. Носик – остренький, плечи – торчком, подбородок - лодочкой. Обтянутые бриджами коленки тоже далеко не ушли. 
  - Может тебе… в жокеи пойти? Женщин берут?
  - Берут, - она потемнела лицом.
«Опять угадал!»
  - Ты как раз мало весишь. Туда, вроде, толстых не принимают.
  - Сорок пять кило, - кивнула она. – В самый раз.
  - Ну вот!
  - Не болтай, давай. Стойла очистил?
  - Ага…
  - Выводи крестьянок.
  - А… пойдут? – Гарик оробел.
  - Пойдут. Бери под уздцы и веди. Смело! 
  Он вывел Ямаху, Марго и заупрямившуюся было Корицу в манеж. Шепнул Корице: «Пойдём, моя хорошая». От такой интимности, оттого, что никому ранее он не говорил нежных слов, у него покраснели щёки, за ними уши и нос. «Хорошая» сверкнула влажным глазом, фыркнула, выдохнула – тоже стеснительно, в сторону, и потопала следом.
  - А ты боялся, - Галка, наконец, посмотрела ему в лицо. – Папаша слышать не хочет об ипподроме. Говорит, деньги надо зарабатывать. 
  - Я понимаю, - он потупился.
  Глаза у Галки были синие, как небо.
  «Увидела теперь прыщи, - он поковырял землю кроссовкой. – Ну и пусть».

  Домой он приехал поздно. Зато с четырьмястами рублями в кармане. Ему хотелось похвастаться. Всё-таки не лох какой-нибудь: и работает, и учится. Мать высунулась из комнаты:
  - Макароны в холодильнике, - голова у неё была встрёпанная.
  Гарик буркнул: «Угу», - поковырял политые кетчупом макароны и ушёл в девятиметровку. Паршиво. Никому он не нужен – одним лошадям. Есть ещё звёзды - Гарик задрал голову: на него сквозь тюль и ветки смотрела одинокая Венера. Но звёздам люди не нужны. 

  - Ну, чё? - заспанный Вадик, как всегда, топтался у техникума:
  - Да, вроде, ничё. Нормально.
  - Бабки, конечно, смешные, - он взялся оправдываться.
  - Мне лошади понравились. Ты, куда вчера пропал?
  - Я это…. Навоз продавал, - ему было неловко, но, в конце концов, у них фирма, а деньги не пахнут. 
  - А!
  На занятиях они сидели, как самостоятельные серьёзные мужики. Гарик посматривал на часы: сейчас он забежит домой, пошамает – и поедет на работу. А здорово, когда тебя ждут живые лошади! Он мог поручиться, что Корица его запомнила!

  Раньше дни позли, а теперь - полетели. Гарик освоился, разглядел фирменные кареты. Ничего так. 
  Первая была старая, как пиковая дама, с откидным чёрным верхом и красными паровозными колёсами. На ней катались в костюмах петровской поры, которые Василий Кириллович брал в театральной студии. От костюмов пахло старостью и нафталином. И не Петром, а придушенным Павлом. Публика улыбалась, фотографировалась, Василий Кириллович гладил костюмы через тряпку, и публика опять улыбалась. 
  Вторая - свадебная, белая, как снег. Она смахивала на Золушкину, только завитушек на ней было поменьше. На самом деле, обе были не каретами, а ландо. Такого слова Гарик не знал. Хотел порыться в интернете, чтобы не быть совсем уж профаном, но, возвращаясь из Лунёва в половине одиннадцатого, так уставал, что до компьютера не доползал - сваливался замертво. 
  Галку видел редко. Им было не встретиться. Крутились на разных орбитах: она возвращается – он уезжает. Перекидывались парой слов на автобусной остановке. «Ну как?», - она спросит. «Нормально», - пожмёт плечами Гарик. 
И все дела.
  Он научился выгуливать жеребцов. С Плюмбумом поладил, а с Хазаром мучился. Тот не подпускал к себе, хоть тресни. Стоило Гарику приблизиться, скалил зубы, косил глазами и шарахался так, что перегородки стонали и скрипели, как пиратские галеры. Это был Галкин конь. Он чуял соперника, бесился и ревновал. «И лошади любят!», - удивлялся Гарик. Ему льстило, что Хазар держит его за равного, и он нет-нет да покрикивал: «Но-но! Не балуй!». Откуда взялось это «Не балуй!» - неизвестно. Само выплыло. 

  Однажды – это было в тихую ночь, луна блестела, как взволнованная барышня, - он схитрил и опоздал на автобус. Будто из-за Корицы, которая неожиданно захромала. На самом деле – из-за Галины. 
  Ему хотелось…. 
  Он не знал, чего. Наверное, поговорить.
  - Ну как? – она подлетела к конюшне – джинсы, куртка, красный нос и синие глаза: на улице подмораживало. Земля была покрыта изморозью, а в небе, кроме луны, дрожала одинокая Венера. Вообще-то звёзд было много, но он видел одну.
  Гарик пожал плечами:
  - Нормально.
  Жёлтый круг электрического фонаря раскачивался под ногами.
  Галка нырнула в конюшню, обежала стойла, потрепала любимого Хазара:
  - У Корицы мозоль…
  - Ага. Я чё сказать хотел: она это… хромает. 
  - Серая ты моя шейка. Бедненькая, - Галка сунула заржавшей кобыле сахару. – Завтра мы тебя подлечим. Не волнуйся, хорошая… Чаю выпьём? – она неожиданно повернулась к Гарику. – Я замёрзла.
  - Давай, - он покраснел. 
  Хорошо, в темноте не видно ни красных щёк, ни белых прыщей. Гарик иногда мечтал: «Вот если бы!» Если бы его папаша не ссался в памперсы, а был олигархом. Если бы у него не было прыщей, и он был красив, как Жан-Клод Ван Дам, или, на худой конец, как Бред Пит. Если бы Груздева влюбилась тогда не в выскочку Андрианова, а в него. Да мало ли. А если бы столяр утонул в болоте, как Степлтон из «Собаки Баскервилей»? Клёво.

  Он протопал за Галкой в дальний конец конюшни, где фанерой была выгорожена комнатка с печкой, в которой стояли топчан, стол и пара стульев. Это была «дежурка». В ней по очереди спали Вадик, Василий Кириллович и Галка. Время гнилое: лошадей и кареты могли спереть, конюшню поджечь, а так они под охраной. Гарик волновался, когда Галка дежурила. У Василия Кирилловича - ружьё, а у неё - дохлый мобильник, которым, по уговору, она должна сигнализировать, если что. Позвонит, а они не проснутся? Бледнолицего Вадика он не жалел: какой-никакой мужик – отобьётся.

  В Галкиной сумке оказались колбаса и батон. Они сделали по бутерброду, потом по другому. Горячий чай, заваренный по-тюремному, обжигал руки, губы. Пили его из кружек: он - из синей, она - из красной. Вкусно! За стеной фыркали крестьянки, ревниво перебирал копытами Хазар. «А здорово, что люди – как лошади!», - думал Гарик. Ему хотелось сказать что-то большое, глубокое, то, что он чувствовал сердцем, но не мог выразить. В голове плыл туман.
  - Нравится учиться?
  - Да так, - она отломила кусок батона, достала с полки банку с вареньем. – Добьём? Я проголодалась. А тебе?
  - И мне – нет. Я из-за бабушки. Она просила, типа: «Выучись». 
  - Я бы в жокеи пошла. Или в медицинский – людей лечить.
  Гарик промолчал. Буратино проболтался: их с Галкой мамаша спилась, и лет десять как слонялась в городе, не работая, водя в десятиметровку, которую ей выделили после продажи общей трехкомнатной квартиры, мужиков. На оставшиеся деньги Василий Кириллович купил в пригороде дом и увёз туда детей. Гарик знал, что Галка тайком ездит к матери, моет заблёванные полы, готовит, стирает, убеждает её «подшиться» и мечтает о времени, когда та вылечится и бросит пить. У неё было своё «если бы».
  - А мне скоро в армию.
  - Жаль. Лошади к тебе привыкли.
  - Скажешь тоже! – улыбнулся Гарик.
  - Я вижу, - она положила ногу на ногу. – У тебя… есть кто-нибудь? Девушка?
  - Нет, - он отчаянно помотал головой, решил: будь, что будет! – У меня… прыщи.
  - Где? – она так редко смотрела ему в лицо. – А! Это возрастное. Пройдут.
  - Когда там пройдут! – Гарик мотнул головой. - А у тебя… есть?
  Она поняла, что он не про прыщи:
  - Я некрасивая.
  - Ну и что? В смысле, нормальная ты!
  - Все говорят.
  Что, правда, то, правда. Даже Вадик однажды сказал: «Уродина! Её одни лошади не боятся».
  - Мне наплевать, - она посмотрела в окно, за которым мигали звёзды. – Все только треплются: «Любовь-любовь», - а любят только себя. Никто мизинцем не пожертвует ради другого, - Галка выставила остренький пальчик. - Бросит, и загибайся, как хочешь.
  «Она об отце! - догадался Гарик. – Моя вон тоже кинула больного папашу».
  - Паршиво, если так.
  - А как ты думал? Нет любви. Одни лошади не предают.
  - И собаки. Белый Бим Черное Ухо, ага…. А чего ж тогда в книжках?
  - Врут!
  - Так ты это… совсем не веришь? 
  Галка ополоснула кружку. Распахнула печь, янтарные круги запрыгали по потолку.
  - Маленький ты ещё. «Веришь – не веришь». Мне очень хочется. Очень.
  - Ну, так и мне. Давай, типа… вместе?
  Она усмехнулась:
  - Кино и немцы! Верить, что ли? 
  Он кивнул.
  - Цирк с конями! Ну, давай.

  Через месяц мать всполошилась:
  - Где ты шляешься вечерами?! Ну-ка дыхни!
  «Опомнилась!» - со злостью подумал Гарик. Огрызнулся:
  - Столяр твой пусть дыхнёт. 
  - Как ты смеешь грубить?! – мать взвизгнула.
  - Работаю я, поняла? – он хлопнул дверью перед её носом.
  - Открой! Открой, я тебе говорю! Тоже мне – работник! Кормлю его, пою, – она застучала кулаками по деревяшке, отбила пальцы и побежала жаловаться отчиму.
  - Совсем оборзел! – услышал Гарик. - Не знаю, что делать – матери хамит!.. Болтается где-то до одиннадцати. Дерьмом провонял! Может, колется! Господи, за что это мне? За что?!
  Она орала, как сумасшедшая. 
  Столько досады было в её голосе, усталости, злости…
  Гарику поплохело: как ни храбрись, а столяра он реально боялся. Столяр был крут. В нем жила молчаливая мрачная сила, которой Гарик не понимал. Наверняка он был животным, но каким? Сначала Гарик думал, медведем. Потом решил: лосём-одиночкой. Лось больше подходит. Бродит по лесу, ломает валежник, прёт напролом, а о чем думает – неизвестно. Даже ему самому.
  Дверь хрустнула, слетела с петель.
  Отчим-лось молча врезал Гарику по роже. 
У Гарика пошла носом кровь.
  Мать виновато запричитала:
- Вот видишь…. Говорила тебе: «Слушай родителей, слушай! Родители плохого не посоветуют!»
  Гарик спрятался в ванной. Приложил к лицу холодную тряпку, запрокинул голову. Кровь унялась. «Родители! Этот козёл сохатый – родитель?» - он всхлипнул, повернулся к зеркалу. На него глянул тощий заморыш с малиновыми прыщами и нехилым фингалом под глазом. Одинокий, маленький, всеми забытый, заброшенный – ему даже одноклассники не звонят. Обалдуй Степанов и тот отнекивается.
  - Игорёчек, как ты? – заюлила под дверью мать. – Что ты там делаешь? Открой, сыночка…
  Он распахнул ванную, сказал:
  - Дура.
  Мать заплакала.
  Гарик вспомнил про армию, груз двести и памятник.
  Пусть его убьют! Так будет правильно.
  - Это мать – дура?! – прорычал сзади тяжёлый низкий голос.
  Отчим шарахнул его по затылку.
  Душная волна окатила Гарика с ног до головы. 
  Он метнулся в комнату со звёздами.
  - Это – мать?! – догнал его нечеловеческий голос.
  - Паша, не надо! – заверещала мать – столяра звали Павлом.
  - Не надо!! – закричал Гарик. – Не надо!
  «Зачем вы?! Оставьте меня! Не троньте! Зачем?!» - перекатился через подоконник – и полетел.

Предыдущий рассказ этого автора