lusine1972: Все мы родом из детства. Любящий душу свою погубит ее...

     "Мои родители всегда относились ко мне, как к полноценной человеческой единице, прислушиваясь к моим словам и трепетно собирая мои слезинки, но сейчас, наверное, впервые в жизни, они меня не слышат, а я их не понимаю. Я думала, что в моей семье это состояние полной взаимной глухоты невозможно, но решение о продаже квартиры, в которой я выросла, было принято. И, не взирая на мои уговоры и слёзы, они решили поселиться в собственном доме где-то недалеко за городом…
      Сейчас я завидую детям военных: детям, не знавшим дОма, не успевавшим привыкать к городам, улицам, домам. В моей жизни был только один город, одна улица, один двор, один дом и только одна квартира. Там я жила, когда была совсем маленькой, когда все были живы: все те, у кого я не успела попросить прощения. И пока я могла приходить в эту квартиру, прикасаться к этим стенам, смотреть на мир из этих окон, я ощущала прощающее присутствие всех тех, кого уже нет.
      Я жила там до всего взрослого негатива, который потом снежным комом навалился на меня. Я млела там в неведении и наивном спокойствии, сидя за письменным столом и наблюдая, как за окном сменяются времена года. Я в подробностях изучила все веточки тополей, растущих за окном. Очень отчётливо помню, что когда в доме напротив обновили крышу, покрыв её ярко сияющими листами алюминия, я проснулась солнечным летним утром и подумала, что выпал снег: идиотизм, но это было проявление детской способности верить в чудеса. После этого я ещё очень долго просыпалась и давала себе возможность снова и снова обманываться. Эта квартира напоена моими ощущениями и предчувствиями. Там от меня ничего не требовалось, и я имела возможность просто наблюдать за окружающими предметами. Больше всего на свете я люблю наблюдать, не делая никаких выводов, а просто запоминая подробности. Я помню двор, в котором я гуляла, и через который я каждый день шла в школу и обратно. Я помню каждую выбоину в асфальте и каждый камень, вросший в землю. Всё это сохранилось до сих пор. Стоят те же самые деревья, которые когда-то могли мгновенно покрыться ярко зелёной листвой или забросать весь двор огромными жёлтыми листьями, шуршащими под ногами. Кажется, что, закрывая глаза, я и сейчас чувствую запах тополиных серёжек, сбитых с ветвей весенним дождём.
      У меня есть миллионы маленьких воспоминаний, которые, словно тонкие нити удерживают меня над бездной будничной взрослости. И я боюсь, что как только чья-то чужая рука повернёт ключ в замке моей квартиры, все эти потаённые брызги моего детства превратятся в пыль. Этот переезд ломает всю мою жизнь, выбивает почву из-под ног, лишает устойчивости и веры в существование спасительного берега. Я не буду знать куда идти, когда нужно просто спрятаться".

      Я написала это два года назад, когда родители переезжали, пакуя вещи в огромные коробки и ярко синие мешки. Я не могла заставить себя помогать им в этом. Забегая к ним после работы, я видела, как пустеют комнаты – и плакала, плакала, плакала… В ответ на мои покрасневшие глаза они обижались. Умом я понимала эту обиду, но сердцем… Моё сердце разрывалось. И вот, как-то раз, я пришла ДОМОЙ, когда там никого не было. Я стояла у порога и не могла себя заставить двинуться дальше. Я панически боялась этих обнажённых стен, с которых словно сняли кожу и этих бесстыдно оголённых окон. Я слышала, как кричал мой ДОМ!!! Он не отпускал меня, а может быть, я хотела раствориться в нём, заполнив собой образовавшуюся пустоту.
    Скрутившись в жгут, я вошла в зал и сползла по стене: огромная пустая комната с зияющими провалами эркеров, разоблачённый в своём несовершенстве старый паркет, потолки с сероватой лепниной и стены, хранящие пронзительную верность снятым с них фотографиям и картинам. Мне хотелось кричать от боли, впиваясь в стены ногтями, но, повинуясь врождённому неприятию всякого рода экзальтаций, я лишь прижалась всем телом к прохладной тверди стены и зарыдала. Я плакала громко, в голос, переходя из одной комнаты в другую, утратив ощущение времени и своего возраста. Так я плакала только в раннем детстве от нестерпимых, как казалось тогда, обид и ощущения полного одиночества.
    Обнимая свой дом, запоминая его на ощупь, я вспоминала каждую чёрточку и причину её появления. Я тонула в водовороте воспоминаний, задыхаясь от невозможности что-то изменить, просила прощения и давала какие-то невнятные клятвы верности…своему детству. Помню, что эта мысль буквально пронзила меня. Я поняла, что, мучительно прощаясь со своим домом, я подвожу некую черту – и в тридцать четыре года, наконец, отпускаю от себя маленькую девочку с мягкими вьющимися каштановыми волосами и задумчивыми глазами цвета горячего шоколада. Все эти годы она была со мной, она жила во мне. Я любила её наравне со своим ребёнком: ревниво и нежно. Я по живому отрывала от себя это счастливое, пронзительно чистое существо с его детскими радостями, наивными мечтами и первыми воспоминаниями ни о чём. 
      Детская память – красивый сундучок старинной диковинной работы с секретным замком и несчётным множеством потайных ящичков. Открываясь, он, как музыкальная шкатулка, наполняет нашу жизнь красотой, нежностью и теплом. Но открывается он нечасто: мозг – этот расчётливый скряга – до поры до времени держит ключ от волшебного сундучка у себя – с тем, чтобы в критический момент перегрузки одним лёгким движением приоткрыть резную крышку и впустить нас в райские кущи детской памяти.
    Там хорошо: там яркое солнце, изумрудная зелень, тёплая морская волна, ослепительной белизны снег, мягкая улыбка мамы, чуть шершавые от работы руки бабушки, папины фокусы с ведром, из которого при вращении не выливается вода. Туда тянет снова и снова – и я, словно вор-рецидивист, тайком подбирала ключ к этому хитрому замку, чтобы украдкой от Мозга наслаждаться своим собственным детством. И оказалось, что есть такая отмычка, она универсальна и безотказна – это мои детские чёрно-белые фотографии. Эти слегка пожелтевшие от времени снимки вызывают из памяти запахи, обрывки фраз, отдельные картинки, звуки, ощущения, позволяя упиваться мельчайшими деталями той далёкой, словно и не моей жизни.
     Папа сам проявлял и печатал фотографии. Поэтому их было настолько много, что в альбомы попадала лишь незначительная часть, а основная масса хранилась в огромных картонных папках. Мне всегда хотелось продемонстрировать эти сокровища ещё кому-нибудь: видимо, я очень гордилась своей бесконечной множественностью. Но со временем стало понятно, что всё это вызывает искренний интерес лишь у очень близких мне людей, а с возрастом мне удалось сделать ещё более зрелый вывод, заключавшийся в том, что отношение к детским фотографиям можно использовать в качестве индикатора глубины чувств и честности намерений представителей противоположного пола. 
    Папки с фотографиями! С какой-то отчаянной надеждой я рванула в свою комнату, в которой ещё стояли какие-то коробки, аккуратно подписанные маминой рукой. Видимо это был акт сострадания каких-то высших сил: среди книг и новогодних игрушек я с замирающим сердцем увидела коробку с надписью «ФОТОГРАФИИ, ПИСЬМА»… Я сидела на полу, перебирая старые снимки, смеясь и плача….  
   Вот мой первый автомобиль и первая удивлённо-настороженная пара мужских глаз, с тревогой и интересом оценивающая мои водительские навыки.

А эти качели я хорошо запомнила (мы с папой, вообще, любили экстрим): однажды он сильно раскачал меня, а я, видимо от восторга, руки-то и отпустила.     Крови было много, а слёз на удивление мало. Чуть позже было купание в штормящем море и прибитый к нам волной утопленник; катание на коньках, плавно перешедшее в подлёдное плавание; да много чего…     Нам с папой есть что вспомнить. Но я никогда не забуду, как он во второй раз подарил мне жизнь. Было мне тогда лет десять.

   У нас гостила моя двоюродная сестра, умевшая доводить меня до истерического хохота в самые неподходящие для этого моменты. Пока наши мамы разговаривали о чём-то «взрослом» в дальней комнате, мы развлекались в кухне, поедая варёную колбасу со свежими, только что принесёнными из сада, помидорами под кодовым названием «сливка» (если кто помнит, то это такие небольшого размера помидоры, по форме напоминающие сливы). И вот, когда очередная овощная ягода в связи с убогостью своего размера ЦЕЛИКОМ оказалась у меня во рту, моя сестрица не нашла ничего лучше, как сочно хрюкнуть и свести глаза к носу, вызвав в глубинах моей носоглотки очередной спазм смеха. Внутри меня произошло сокращение каких-то мышц, и воздух, двинувшись в лёгкие, увлёк за собой этот красный плод…. Я задыхалась, у меня темнело в глазах, а сестра, будучи всего на два года старше меня, продолжала этот вечер английского юмора, воспринимая мои конвульсивные гримасы в качестве очередного кривляния. Не теряя времени, которого оставалось катастрофически мало, я побежала в комнату, где заседала женская лига.
    Распахнув дверь, я пыталась жестами объяснить произошедшее. Три взрослые женщины (бабушка, мама, и тётя) с осуждением уставились на меня, ворвавшуюся в их уединение, подозревая в глупом детском баловстве. Их губы шевелились: видимо они объясняли, куда мне необходимо идти и чем заниматься. Услышать их я уже не могла… На последних кубических сантиметрах кислорода, понимая, что могу вот так ни за что, ни про что погибнуть я вползла в зал, где папа смотрел футбол. Шевелиться и жестикулировать у меня уже не было сил. Реакция была молниеносная: не говоря ни слова, папа одним рывком поставил меня на ноги после чего последовал удар в спину такой чудовищной силы, что проклятый овощ наконец выскочил из меня и, пролетев ещё пару метров, замер на полу. Моя жизнь продолжалась, и продолжался футбол по первому каналу…

Вот я в своей любимой короне (помню, как больно было снимать её из-за того, что на тоненькую резиночку, удерживающую эту красоту на голове, постоянно наматывались волосы) и моя мама, мамочка. Она всегда была очень нежной, терпеливой и объективной по отношению ко мне. Я всегда очень ею гордилась: её красотой, её запахом, её медными волосами и зелёными глазами с какими-то необыкновенными золотыми брызгами. Она всегда очень много читала и могла ответить на любой вопрос.

    Я и сейчас уверена, что она знает почти всё и обо всём. Мне хотелось быть похожей на неё, - но то ли терпения не хватало на мучительный процесс самосовершенствования, то ли порода была уже не та… И сейчас, спустя тридцать лет, у неё всё те же зелёные глаза с золотыми брызгами, и я всё так же хочу быть на неё похожа. Она так же любит меня и прощает, прощает, прощает…

    А это экзамен в музыкальной школе. Ну что тут скажешь!  

Поймёт только тот, кто её закончил, преодолев музыкальные диктанты, технические экзамены (зачеты по этюдам и гаммам) и образцово-показательные концерты школьного хора в драматическом театре, когда ты стоишь и открываешь рот, не издавая при этом ни звука, потому что девочка в моём возрасте должна петь вторым сопрано, на которое мой хрипловатый низкий голос ни при каких стараниях не вытягивает.

Ледяные ладони и деревянные пальцы в холодном школьном коридоре перед экзаменом по специальности, напряжённое лицо педагога и её же глубокий выдох после того, как программа благополучно отыграна.

   А это моё любимое море, Крым: мало зубов и много счастья.

Это я потом уже поняла, что счастья много не бывает, а тогда все были живы и счастливы. Был Советский Союз и все люди были братьями (и сёстрами), и рассказывали анекдоты про Политбюро во главе с Леонидом Ильичём Брежневым, и спиртное продавали после одиннадцати утра, а после одиннадцати вечера из гостиничных номеров «удаляли» всех посторонних.

     Многое было нельзя, но многим этого «многого» и не хотелось, и ВСЁ поэтому было проще.

    …Я сидела на полу, заваленная старыми фотографиями. Плакать я больше не хотела, да и не могла уже. Меня окружала тишина. Я отпустила своё детство, как отпускают в небо ярко раскрашенного змея. И стало даже как-то легко, словно я освободилась от какого-то груза, груза детской бескомпромиссности и «высоких нравственных норм гражданина Союза Советских Социалистических Республик». Возникло ощущение безграничной свободы. Свобода… нужна ли она мне?! 

      *"Сберегший душу свою потеряет ее; а потерявший душу свою ради Меня сбережет ее". Слова сии Святого Евангелия блаженный Феофилакт, Архиепископ Болгарский, толкует так: "Кто слишком заботится о телесной жизни, тот думает, что обретает душу свою, между тем как на самом деле он губит ее, подвергая ее вечному наказанию. Напротив, кто погубляет душу свою и умирает, впрочем, не как разбойник или самоубийца, но ради Христа, тот спасет ее". …Да и всякий вообще человек, который любит телесную жизнь и любит себя, то есть исполняет неуместные пожелания своей души, когда угождает ей больше, чем должно, и не презирает смерти, - погубит свою душу. А кто ненавидит ее, то есть не служит ей и не преклоняется пред нею, тот сохранит ее в жизнь вечную. Строгое отвращение должно иметь к похотениям души...» [http://pasxa.eparhia.ru/ask/?ID=1819]

    lusine1972 (Россия)

    Дата первой публикации: 2009-06-24

Предыдущие публикации этого автора:

lusine1972 (Россия): "Море". Рассказ

lusine1972 (Россия): «Почему мужчинам так трудно признаваться в незнании того, что знает женщина?» (Януш Вишневский "Одиночество в сети")