С тех пор, как Женечка отвоевала в личное пользование маленький кусочек Москвы, Машка слегка отошла душой. Ведь именно этого — потери золотой сердцевины страны, («дорогая моя столица, золотая моя Москва!») она не могла простить новой власти. Они не виделись пятнадцать лет, с того самого дня, как Машка обняла подругу в сахалинском аэропорту, кинув в сумочку ее прощальный подарок — коробочку кофейных ложек, кокетливо подписанную фломастером — «самой прекрасной от самой прекрасной». Ах, как завидовали ей коллеги, ей, отправляющейся «на материк», что по тем временам звучало почти как в Париж! Но щедрые прогнозы не сбылись, новая жизнь хоть и выиграла в природном климате, но значительно потеряла в душевном. В уютном украинском городке Машкину семью никто не ждал, и она так и зависла в хорошо отлаженном организме друзей, кумовьев и сватов инородным  телом. А встреча с Женечкой была возвращением в юность, в счастливое, задушевное прошлое, в саму себя, потерянную, слегка обветшалую, но не разрушенную. За полчаса обмена информацией, сопровождавшегося легкими обоюдными повизгиваниями, целый кусок жизни, провалившийся в тартарары, как угол старого дома, был извлечен из тьмы, ловко реанимирован и тут же обжит и согрет.  И только Петечка, которого Машка помнила колясочным бутузом, а потом удивительно серьезным первоклассником,  напоминал о прошедших годах  броскими габаритами вполне созревшего, басовитого и колоритного мужика. 
       Увесистый кусок жизни, прошедший в разлуке, вместил в себя столько разномасштабных бурь, что итожить пришлось больше  минусов, чем  плюсов. Обе остались без мужей, обе привыкли надеяться лишь на себя, обе черпали радость в профессиях. Машка, сумевшая  дорасти до редактора заводской многотиражки, и, понимающая зыбкость своего родства с настоящей журналистикой, тем не менее гордилась причастностью к сословию «четвертой власти». Тем более, что и на ее скромном  профессиональном пути имелись непростые, делающие честь испытания — война с местечковой мафией и защита  простого люда. Знающая четыре языка Женька была куда более независимой в творчестве. Она работала гидом в туристической фирме, и каждый месяц моталась  в Париж, Вену и Венецию, которые для Машки оставались недосягаемой, почти фантастической экзотикой, вроде Луны и Марса. 
       Теперь, раз в год приезжая в Москву, чтобы всласть напиться из неистощимого колодца искусства, Машка прямиком устремлялась к подруге, не сомневаясь, что там ее ждет душевный прием, кулинарный сюрприз и минуты ни с чем не сравнимого, головокружительного душевного экстаза. Впрочем, случались и срывы. Пользоваться неистощимым гостеприимством Женечки любили многие — бывшие одноклассницы, навсегда застрявшие на Сахалине, дальние родственники, разбросанные на просторах бывшего союза, друзья сына из Воронежа и просто знакомые знакомых, не знающие, где приткнуться в равнодушно-суетной столице. Безграничная доброта подруги юности в глубине души вызывала протест у Машки, тоже человека способного к состраданию, но знающего в этом меру. А может, это было не раздражение, а обычная ревность, какую испытывают братья и сестры друг к другу, одинаково обласканные слишком хорошей мамой. Или даже постыдный эгоизм, заставляющий растопыривать локти у вкусной кормушки. Так или иначе, но в один из стылых октябрьских деньков на пороге своего пятидесятилетия Машка снова упала на голову Женьке, выкроив в своем временном пространстве целых четыре дня для московских каникул. 
       Принятая с неизменной сердечностью, она долго плескалась в ванной, с наслаждением вдыхая запах французских шампуней, а потом, закутавшись в пушистое полотенце, смаковала парижский брют, привезенный подругой к новому году, но пожертвованный ради встречи. И, наконец, отведав еще какой-то итальянской фигни, блаженно растянулась на  тахте, вытеснив хозяйку на жесткое кресло-кровать и заставив рассказывать о своих заграничных впечатлениях.
       — Евгеша, а Рим красивый?
       — Рим величественный. Он древний, побитый веками. Как дорогая, но давно не ремонтированная квартира. Но если его подкрасить, подправить, он потеряет свое очарование. 
       — А Венеция правда пахнет болотом?
       — Она доживает последние годы, и это безумно грустно. Венеция —  земная, реальная сказка, и я там чувствую себя ребенком. Недавно звонила Диане, нашему тамошнему гиду, спрашиваю, как дела. А она кричит — ужас, опять наводнение! Ходим в сапогах и по мосточкам. У них есть специальные переносные мосточки, которые расставляют по городу, когда прибывает вода. 
       — А что ты любишь делать в Париже?
       — Пить кофе на Монмартре, ходить в Лувр и музеи, выбирать духи в магазинчиках. А еще сидеть в парке, любоваться на лебедей и уток. Знаешь, в последнюю поездку я  познакомилась там с иммигранткой — московской художницей Наташей. Такой худенькой, одинокой и потерянной, что, попрощавшись,  долго чувствовала спиной тоскливый укор ее глаз. 
       — Не понимаю, — ревниво заерзала  Машка, — зачем таланту иммиграция? Писать шедевры можно где угодно — в Москве, в Сибири, в селе, ведь это отражение не окружающего, а внутреннего мира. 
       — Наверное, ты права, — согласилась Женечка, — но ей хотелось в Париж. 
       Она просто катастрофически не могла никого осуждать,  неисправимая филантропка, прирожденная адвокатша, мать Тереза. 
       Маша и Женя  познакомились в год окончания школы. Наивные, перепуганные зубрилки, две пай девочки, (по две четверки в аттестате), свято верившие в справедливость, чистую любовь и светлое будущее. За окном университетской общаги, куда их, желторотую абитуру, любезно поселили, как иногородних, бушевало роскошное лето. В тенистом парке напротив томно играл оркестр, и было видно из окна, как за чугунную решетку дверей ныряли счастливицы в мини юбках. А они, упорно сдувая с глаз челки, честно штудировали билеты, стараясь не замечать головокружительного флера,  повисшего в воздухе,  зовущего легкомысленно задрать хвост и понестись навстречу приключениям. Впрочем, неразумная Машка все же сошла с дистанции, за что тут же была наказана, срезавшись на первом экзамене. А Женечка мужественно устояла перед соблазнами, но фортуна вероломно показала ей фигу, оставив за рамками конкурса. Так неудавшиеся студентки очутились опять на острове, где успели проскочить в местный пединститут, и больше не расставались, пока у Машки вконец не съехала крыша, и она не поскакала  по стране, меняя мужей и профессии. 
       Им было по  двадцать пять, потрепанная страстями Маша вернулась на Сахалин после трех лет отсутствия, с месячной малышкой на руках, и с удивленьем узнала, что  Жениному Петечке уже  полгода. Они встретились, будто расстались вчера, и, радуясь, что совпали декретные, зачастили на совместные прогулки в парк, укладывая малышей в одну коляску, где те послушно дремали, не мешая матерям откровенничать. 
       О чем они тогда говорили, что волновало их пылкие, восторженные сердца? О друзьях, о детях, но больше всего о мужьях. Машка жаловалась на своего художника, застрявшего в Воркуте и не шлющего ни денег, ни писем, а Женечка сокрушалась по поводу своего инженера, растрачивающего жизнь и себя на бесконечные дружеские услуги. 
       — Представляешь, дома штукатурка сыпется на голову, а он кафель приятелю кладет, — грустила она, пряча карие глаза за длинными ресницами. А Машка с убогой комсомольской патетикой обвиняла ее в мещанстве и убеждала, что Женя прав. (Они были оба Жени и даже смахивали друг на друга внешне, как брат и сестра). Женечка прислушивалась, ужасалась собственному эгоизму и продолжала терпеть неудобства во имя чужого комфорта. Она несла  тяжкий крест замужества еще очень долго: ухаживала за смертельно больной свекровью, пока муж торчал у друзей, терпела набеги гостей с разбойничьим опустошением холодильника, и собственными скромными силами ремонтировала квартиру. И  только когда муж вконец рассобачился, увлекшись выпивкой, проявила железный характер, добилась развода и разменяла квартиру. Но устроить заново личную жизнь помешали родители. Вначале долго и мучительно умирал от рака отец, потом пришлось нянчить маму. И лишь когда Женя осталась одна, к ней кинулись с соболезнованием  родственники и знакомые. Их большая часть хоть раз да воспользовалась ее бескорыстностью, отплатив традиционно  черной монетой. Кто-то взял взаймы без отдачи солидную сумму,  кто-то сумел выплакать безвозмездную материальную помощь, а кое-кто погостил, да исчезнул со взятыми «напрокат» нарядами. Но Женечка не ощетинилась. И каждый свой отпуск продолжала ездить в украинский городок, где жили родственники по отцу, чтобы вывезти их к реке в деревню, откормить сметаной, молоком и салом, а потом доставить обратно, отдохнувших и приодетых. 
       У Машки и поныне не укладывается в голове, как это тщедушное, так и не выросшее из детской доверчивости существо, сумело без посторонней помощи и всякого блата приобрести в Москве квартиру и  работу. Окна Женечкиной малогабаритки выходят на искусственный канал, соединенный с Москва-рекой. В воде отражаются облака и деревья, островками сгоревшего лета плавают желтые листья, а вечерами черные воды сверкают сотнями разнокалиберных огней. 
       — Это моя Венеция, — шепотом говорит  Женечка, и Машка в который раз удивляется ее способности радоваться малому. 
       — Одна хорошая девушка меня недавно спросила, — говорит она, — сбылись ли мои мечты? 
       — И что?— оживляется Женечка, — Что ты ответила?
       — Ужас,  я забыла, о чем мечтала!
       — Сейчас напомню, — утешает Женечка. — Мы обе мечтали состояться профессионально. Состоялись? В некоторой степени да. Мечтали встретить единственного и неповторимого. 
       — В этом полный пролет! — вздыхает Машка. 
       — Не полный, — поправляет подруга – оптимистка. — Дети же имеются? Имеются, вот и на этом спасибо. Идем дальше — мечтали жить в большом красивом городе. И вот пожалуйста —  пьем в Москве французское шампанское!
       — Ты умеешь, — канючит Машка, — умеешь быть счастливой. А что делать мне, если я потеряла вкус к жизни и ничего не хочу? Я даже в Москву приезжаю уже не по зову души, а как бы для галочки. Собиралась вот по театрам ходить, а сама завалилась к тебе на кровать и вставать не хочется. Я  разучилась мечтать! Я ни во что не верю — ни в родину, ни в Бога, ни в справедливость!
       — Ты просто устала, Машуня, — сочувствует Женечка. — Ложись поудобней. Хочешь я принесу тебе римского чая, такой ароматный, душистый, и настроение поднимает!
       Как бесконечно много потеряла бы Машка, не отправься после школы поступать во Владивосток, не попади в одну комнату с Женечкой, не сорвись по легкомыслию на первом же экзамене. Их дружба, как вросшее в палец колечко — настолько привычна, что незаметна, но в любой момент можно потрогать, поднести к глазам и порадоваться. 
       — А когда ты снова в Париж?— капризно спрашивает Машка. 
       — На новый год, — отвечает Женечка. — В Париже в новогоднюю ночь +10. Мы с туристами гуляем по Елисейским полям, разливаем по пластиковым стаканчикам вино и смотрим, как молодые арабы целуют в щечку всех встречных женщин, крича «Bonne Annee!» 
       — И я хочу! — ноет Машка. — Хочу поехать с тобой! Но где взять деньги? На заводе так мало платят… 
       — Это будет твоя мечта, — успокаивает Женя. — А деньги надо откладывать. 
       Она видит, как расплываются в ободряющей улыбке пухлые губы Женечки, но не слышит, что она говорит. Потому, что ее обуревает приступ жгучей нежности к подруге. 
       — Господи, пошли ей настоящую любовь, подари защитника и друга, отблагодари под занавес полноценных лет  полновесным, красивым чувством! — Машка обращается к богу, — Это будет правильно, господи, это будет заслуженно...
       И словно в ответ на эту мольбу раздается дверной звонок. 
       — Петя, открой, — кричит Женечка и виновато предполагает, — наверное, нагрянули  гости…
       Да не расстраивайся, поместимся как-нибудь.
        Петя идет открывать.  На плетеном половичке в коридоре лежит пять заплаканных роз. Крайние лепестки бордовые, сердцевинка светлее. 
       — Мам, колись, кто поклонник? — весело пытает сын. 
       — Это кто-то ошибся, — сокрушается Женечка. — Ну надо же, манна небесная!
       И только Машка молчит, преисполненная священной благодарности к всевышнему. 
       Вечером гостеприимная Женечка ловко лепит сибирские пельмени. Роскошные розы стоят на столе, делая жизнь прекрасной. Машка, лениво расквасившись на стуле, вспоминает старых друзей, застрявших на Сахалине. Петечка хлопает дверью: «Ма, я - погулять». И едва он уходит из дома, начинает звонить телефон. 
       — Возьми, — просит Женечка Машку,— у меня же руки в муке. 
       В Машкином ухе английскими звуками переливается красивый баритон.
       — Ожания?— вылавливает она в потоке слов единственно знакомое. 
       — Сейчас, сейчас, — лопочет она растеряно, — Женя сейчас подойдет. 
       Ах, как легко и красиво изъясняется ее подруга на иноземном наречии! Как розовеют ее щеки и густеют карие глаза! 
       — Чудеса! — хохочет она, опустив на рычаг трубку. Это Джон, метртодотель из гостиницы, где мы обычно останавливаемся. — В прошлый раз он прислал мне в номер бутылку шампанского, и эти розы, оказывается, от него. Мне этого только не хватало!
       Хватает или не хватает подруге кавалера, пусть решает сама. А вот мужское внимание никогда не бывает лишним. И, окрыленная своей причастностью к чуду, Машка засучивает рукава и тоже берется за тесто, вдвоем-то лепить быстрее. 

Марина КОРЕЦ

НАПИСАТЬ АВТОРУ: jasik@skif.net

Опубликовано в женском журнале WWWoman - http://www.newwoman.ru  15 МАРТА 2004 года

"Наброски" - home.skif.net/~nabroski - увлекательное женское чтение о любви
(редактор интернет-журнала и автор проекта "Наброски" - Татьяна Заровная, соредактор - Марина Корец)