Гришкина беда
Зинка – во всём была баба справная, один только изъян за ней водился – самогонку гнать не вмела. Не вмела аль не хотела – Гришке, в сущности, плевать было. Причина не столь важна в таком деле, сколько следствие. А следствие было таково, что ему ж, бенному, как в горле припечёт, на поклон к Нюрке шкандыбать. Нюрка ж бведьма та еще была: гнать-то брагу гнала, да хитрила – своим по сороковушке чистой плескала, а таким, как он – за полтинник горькухи поллитру. Гришка уж к ей и так, и эдак:
- Нюр, ну совесть то поимей! Соседи ж ить – ик!
- Нюр, да я ж тебе сена воз не далече, как вчера привёз – ну кавошь ты делаешь, а? За сено да сороковуху – травишь, да ишо не дольёшь!
- Нюрка, я те так скажу: коли ты мне, как усем, сдавать не станешь, я тебя это… того, значит! Сам сдам! Менту нашему, слышь, не?
- Их… ик… бульк… кхе… Ааапчха! Чхи, тьфу ты, бес… Нюр… ну Нюрушка… любушка… ик… Нюр… ну налей… налей, Нюр…
Последнее он уж тянул на последней ноте и не грозно совсем уж, а даже – жалостливо. Слезливо, коды Нюрка, озлившись, дверью хлопала и брагу ему вторую неделю совсем отпускать не желала. Ну ведьма, говорю ж вам, ведьма. У, подколодная! И пусть бы просил бы много, так нет, он же ж оного и хочет – справедливости. Шоб ему, как усеем – добра наливали, да по оной цене. А то шо ж это такое – вчера воротился, полтину подал, а сдачи так и не дождался. Оно, конечно, и его грех: он к горлу скорей припал да лакать, а посля не до медяков было… но Нюрка-то, Нюрка! Могла и брякнуть посля: мол, забыл, вон, держи. Иль в карман кинуть. А она – нет! Не дала, и потом, когда очухался, тоже…
А ещё, горевал Гришка, Нюрка в последнее время вообще мудрит што-то: кажись, не толечко горькуху ему льёт, такишо и водой на треть как пить дать, разбавляет. Паскуда. Сам видел – паскуда. Разбавляет. А вот Зинка, размышлял Гришка, та – та мудрить бы не стала. Не. Она никоды не мудрит. Всегда всего, что положено – в голом виде, чистяком.
Скажем, ругать нужно? Ну она и честит его, слов не жалеючи. Да так, что в голове аж на другие сутки треск стоит.
И с битьём тож. Нюрка, ведьма эта, за помело – хвать, а Зинка – это на всю катушку: только стопку хлебнул - хворостиной да по щеке; пару стопок выжрал, да ещё запрятанных – тряпкой половой да метлой кручёной; бутылку распил сам с собою Нюркину – тут в дело тросточка вступает. Особая – Зинка сама её ж попросила вырезать – вот что значит, думающая баба! И тут затейности! Ну а он шо? Ему не сложно, с березины вырезал. Славная получилась, онно загляденье! Жаль только, почёсывался Гришка, шо хлестает болько. Прям как огнём. Да ишо Зинка силу применяет свою дужую. А сила в ей есть, чего греха таить…
Ну а этот разговор, вы спросите, к чему? Дак ить хлебнувши! Сейчас вот только, угостил Ванёк Сивый, друг его верный. Ну а время – час двенадцатый, и Зинка, Зинка верно уже ждёт. И не иначе, как с этой самой ховростиною.
Всё как-то плыло и качалось. Не иначе – туман, рассуждал Гришка, поскрипывая снегом, тогда как тужурка его хрустела на плечах. А что, февраль… И хата качалась. И дверь. Но он за её схватился – и повернув, глаза сраз зажмурил: шоб ни качанья етого, ни Зинки не видать. И визг раздался в темноте:
- Явился! Нет, вы поглядите, вернулся, кабель затрехотный!
- Нюр, дак он ишо и налакался хде-то! И не в меня!
Визжало на два голоса. Две змеюки на пороге, одна – Зинкиным голосом, вторая – почему-то Нюркиным. Гришка глаза раскрыл – точно, две стоят! Развдоились, шо ль? – испужался он. Только которая? Спросил осторожно – как зашипели на него, гадюки проклятые! А потом!
- Ну, получай, образина! Будешь знать, как водку жрать!
- Да еще и не в меня, кобелина!
И на четыре руки двухголовое чудище взялось его потчевать хворостиной и тросточкой.