АННА ЛЕВИНА (NEW YORK, USA)

БРАК ПО-ЭМИГРАНТСКИ, роман
КНИГА ВТОРАЯ

КНИГА ПЕРВАЯ: "ПРИХОДИТЕ СВАТАТЬСЯ!. ПОВЕСТЬ В РАССКАЗАХ"
 

 (Летом 2003 года роман удостоен "Золотого Остапа", высшей российской международной национальной премии в жанре юмора и сатиры, номинация "Безграничный юмор" )

Все имена и фамилии в этой книге вымышлены. Описанные события никогда не происходили в действительности. Любое сходство с реальными людьми и обстоятельствами — всего лишь мистическое совпадение.

Часть I. ОНА И ОН
(ПУБЛИКУЕТСЯ БЕЗ РЕДАКТИРОВАНИЯ)  

Маленькая девочка лет пяти гуляла с мамой напротив Дворца Бракосочетаний. Большие красивые машины, одна за другой, отъезжали от подъезда, увозя с собой новоиспечённых молодожёнов.
Каждая машина была наполнена белым воздушным облаком невесты и женихом, похожим на чёрную лакированную палочку, бережно придерживающую облако, чтобы оно случайно не улетело.
— Мама, куда их всех везут? — спросила девочка.
— В новую жизнь, — улыбнувшись, ответила мама.
— Когда я вырасту большая, я тоже хочу быть тётей-невестой и в красивом белом платье уехать в новую жизнь! — мечтательно вздохнула девочка…
Почти все когда-то, молодые и счастливые, уезжали в эту неизвестную, но полную надежд и очарования новую жизнь. Многие, увы, вернулись обратно, усталые, больные и раздражённые. По усам, как говориться, текло, а в рот не попало.
“Как же так? — спрашиваем себя мы. — И почему именно со мной произошёл весь этот ужас?”
МАМА

 Когда мне было пять лет, я пришла из детского сада и выпалила с порога:
— Папа, а ты знаешь, евреи не за нас!
— С чего это ты взяла? — удивился папа.
— Сегодня наша воспитательница Галина Николаевна говорила. А ты не знаешь, так не смейся! — назидательно сказала я голосом Галины Николаевны.
 — Между прочим, — тем же тоном передразнил меня папа, — я — еврей, и мама наша тоже еврейка, так же, как твои бабушки, дедушки, дяди и тёти, а, самое главное, ты сама — еврейка!
— Я — шатенка, а еврейкой быть не хочу! Все говорят, они плохие, не за нас! — упрямо стояла на своём я.
— А Чарли Чаплин? Эйнштейн? Карл Маркс?
— И Карл Маркс тоже? —изумилась я.
— Конечно! И все наши друзья, которых ты так любишь, дядя Абраша, тётя Дифа. Мы все — евреи. Ничего плохого в нас нет, и, тем более, мы не можем быть не за нас!
— Я в растерянности отошла от папы и села на диван. Чувствовать себя еврейкой
было очень странно и обидно. Вдруг оказалось, что я не такая как все в нашей группе, Люда Петрова, Таня Серебрякова, мои любимые подружки. Но быть как Карл Маркс — очень здорово! Он после Ленина и Сталина — самый главный! Хоть тут повезло!
Я пошла на кухню. Соседка Таисия Ивановна с головой залезла в духовку, засовывая туда что-то необыкновенно вкусно пахнущее.
— Таисия Ивановна, — загадочно произнесла я, — вы знаете, какое счастье?
— Ну? — не вылезая из духовки, пробурчала Таисия Ивановна.
— Карл Маркс — еврей! — с торжеством выдохнула я. — Мне папа сказал!
— Ещё бы! — странно фыркнула Таисия Ивановна, вылезла из духовки и ушла из кухни с таким видом, будто Карл Маркс был не такой, как мы, а такой, как она!
 На следующий день в детском саду я подбегала ко всем и гордо объявляла:
— Карл Маркс — еврей, и я тоже!
 Никто почему-то не радовался, а Люда Петрова и Таня Серебрякова перестали со мной играть.
 За обедом ко мне подошла воспитательница Галина Николаевна.
— Это ты всем рассказываешь про Карла Маркса? — строго спросила она.
— Он — еврей, — уже не так уверенно повторила я и сосем тихо добавила, — и я тоже.
— За столом не болтают! — отрезала Галина Николаевна и больно ущипнула меня за руку.
 Вечером, когда я ложилась спать, папа подошёл ко мне, как всегда, сказать “Спокойной ночи!”
— Что это? — нахмурился он, увидев около моего плеча два огромных синяка.
— Это меня Галина Николаевна ущипнула за нашего Карла Маркса. Папа, ты точно знаешь, что он — еврей?
— Точно знаю. Спи, не волнуйся! Спокойной ночи!
Обычно утром мы с папой вместе выходили из дома, переходили через дорогу и шли в разные стороны. Я — в детский сад, папа — на работу. В этот день папа неожиданно пошёл вместе со мной.
Войдя в раздевалку, он подвёл меня к Галине Николаевне и задрал рукав моей кофточки.
— Здравствуйте, — сказал папа, — Карл Маркс — еврей, а я — судебно-медицинский эксперт, и видеть кровоподтёки на теле моей дочери больше не хочу. Договорились?
Лицо у Галины Николаевны покрылось красными пятнами.
— Договорились, — прошептала она и глазами ущипнула меня ещё раз.
Так я впервые почувствовала себя еврейкой…
Когда моему младшему брату было пять лет, он катался на своём трёхколёсном велосипеде и наехал на прохожего. Брат слез с велосипеда и сказал:
— Дядя, простите меня, я нечаянно!
— Ух, ты, еврей паршивый! — ответил прохожий.
Расстроенный брат пришёл домой, рассказал всё, как было, и спросил:
— Папа, а как он узнал?…
… А трудно быть папой, верно?…
… Когда моей дочке было пять лет, я обронила при ней фразу “Моё еврейское счастье!”
— Мама, какое у тебя счастье? — переспросила дочка.
— Ты о чём? — не сразу поняла я.
— Ну, ты только что сказала, что оно у тебя какое-то не такое.
— Ах, да, — спохватилась я, — я сказала “еврейское”.
— А что это “еврейское”?
— Это значит, что я — еврейка, поэтому счастье у меня еврейское.
— А я? — недоверчиво посмотрела на меня дочка.
— Ты тоже еврейка, мы все — евреи.
Дочка на минуту задумалась и тут же нашлась.
— Вы, может быть, евреи, а я — ленинградка!
Я вспомнила, как когда-то спорила с папой и хотела быть шатенкой, обняла дочку и вздохнула.
… Да, папой быть трудно, но и мамой не легче!

ДОЧКА

Папы у меня никогда не было. То есть вообще-то он был, но ушёл от нас очень давно. Судя по рассказам тех, кто его знал, детей он не хотел и со всех своих жён брал обещание не рожать. Однако ни одна из них слова не сдержала, поэтому у моего папы было много жён и ещё больше детей.
Насколько мне известно, мама, выходя замуж, тоже детей иметь не собиралась, но, когда вопрос стал ребром, делать аборт категорически отказалась. Но папин ультиматум или он или дети — мама выбрала меня. Когда мне исполнился год, папа ушёл со словами: “Я тебя предупреждал” и больше никогда не приходил.
В детском саду, а потом в школе, я очень хотела иметь папу, чтобы он меня качал на качелях и играл со мной в “морской бой”. Но в третьем классе, когда Танька Коновалова пришла вся в синяках и рассказала про своего пьяного папку всякие ужасы, я очень обрадовалась, что живу только с мамой.
Мама говорит, что папа был очень красивый, как Ален Делон. От Делона меня лично тошнит, у него мёд с лица капает, но маме когда-то он очень нравился. Те, кто знают моего папу, до сих пор утверждают, что я — это вылитый он.
Своего папу я увидела только раз, когда мне было двенадцать лет, и мы собрались уезжать в Америку. Мама привела меня в парк, и я побежала на качели, а мама остановилась с каким-то мужчиной, и они стали разговаривать. Я подошла к ним, чтобы позвать маму меня покачать. Мужчина меня не видел, он говорил маме:
— Дашь кусок — отпущу, уедешь. Скажи спасибо, что не пять.
— Мам, кусок чего? Хлеба или мяса? — спросила я. — Вы голодный? Хотите конфетку?
— Это твой папа, — сказала мама.
Я отдёрнула руку с протянутой конфеткой и недоверчиво посмотрела на мужчину.
— И ничего я на него не похожа, — пробурчала я.
Мужчина, то есть папа, позеленел.
— За эту сцену ещё тысячу заплатишь, — мстительно произнёс он, не глядя на меня, повернулся и ушёл.
“Почему мама считает его красивым, — подумала я, — барсук какой-то!”
Больше я никогда своего папу не видела. Мы уехали в Америку и жили с мамой так весело и интересно, что мне никто другой не был нужен.
В Америке я после окончания школы поступила в колледж, нашла себе небольшую вечернюю подработку и так закрутилась, что дома меня почти не было. По будням мама уходила на работу на цыпочках, стараясь меня не разбудить, а вечером я приходила домой, затаив дыхание, потому что мама уже спала. Виделись мы, в основном, по выходным.

МАМА

Уезжать из страны, где прожито сорок лет, очень страшно. Впереди — абсолютная неизвестность. Всё, что знала раньше, казалось смешным и ненужным. Мне было жалко бросать нашу пусть маленькую, но очень славную и уютную квартиру в центре, до слёз горько, может быть навсегда, расставаться с друзьями, как в пропасть делать шаг во всё новое — язык, профессию, быт. Но в то же время именно это предвкушение новизны манило и зазывало, как голос сказочной сирены в океане.
Что я оставляла за спиной, кроме друзей, работы и квартиры? Развод, унижения, слёзы и жуткое ощущение безысходности.
Новая жизнь в Америке представлялась мне чистой тетрадкой из детства, открывая которую, думаешь, что всё теперь будет по-другому — правильно и красиво…
Незаметно, в хлопотах и заботах прошли первые два года жизни в Нью-Йорке. В нашем районе по-английски почти никто не разговаривал. Я, правда, поначалу, пробовала использовать свои знания хотя бы в магазинах. Но как-то раз мне было сказано:
— Женщина, не морочьте голову, не прикидывайтесь, говорите по-русски!
С тех пор в своём родном районе я говорю только на родном русском языке. На нашей улице нас с дочкой все знают. 
Главное в Америке — улыбаться.
— Здравствуйте! — улыбка.
— До свидания! — улыбка.
— Вы приняты на работу! — улыбка.
— Вы уволены! — улыбка.
Как бы ни сложились обстоятельства, в Америке мы все должны улыбаться широко, беспечно и, желательно, белозубо.
Когда после окончания курсов по программированию я первый раз пришла устраиваться на работу, от одного слова “интервью” сжималось сердце. Заполнив бесчисленное множество анкет и тысячу раз обменявшись обязательной улыбкой то с одной, то с другой секретаршей, каждая из которых встречала меня как родную, я наконец-то вошла в кабинет. Из-за стола поднялся мне навстречу маленький бородач.
— Хай! — приветливо улыбнулся он.
— Хай! — поздоровалась я, храбро улыбаясь и умирая от страха.
Бородач задал первый вопрос. Я хотела что-то сказать, но с ужасом поняла, что проклятая улыбка судорогой свела скулы, будто приклеившись к губам. Вместо ответа я по-идиотски улыбалась.
Бородач улыбнулся ещё шире, приветливей и похлопал меня по руке.
— Не надо так волноваться! Приходите в другой раз. 
Я попятилась к двери, храня примёрзшую улыбку, которая оттаяла только на улице. После двух-трёх попыток пройти интервью испуг прошёл, и, бойко отвечая на вопросы, моя улыбка означала: “Ну, спроси меня что-нибудь ещё!”
Когда, наконец, я, к великой радости, нашла работу и вместо фудстемпов — продуктовых талонов, которые выдают безработным в качестве пособия, начала расплачиваться деньгами, вся наша русская улица искренне оплакивала мою глупость и непрактичность:
— Женщина, что вы наделали! У вас же девочка растёт! Так хорошо была устроена на пособии! Зачем вы это над собой сделали?
— Спасибо за сочувствие! — улыбалась я, не вдаваясь в объяснения о том, что самое большое счастье в Америке — это жить и работать по-человечески, то есть честно получать свою зарплату не бояться  проверки со стороны налоговой службы.
Итак, я пришла на первую работу и поток английского, приправленного специальными терминами, завертел меня, закружил, и я с разбегу, порой, влетала в разговорный тупик, переставая разбирать, о чём шла речь. Обычно первая стадия в преодолении языкового барьера — когда уже можешь сказать, но не очень понимаешь что говорят тебе. В таких случаях на помощь приходила спасительная американская улыбка и лёгкое покачивание головой в знак согласия. “В любом случае, — утешалась я, — если с человеком соглашаешься, ему уже приятно, а дальше будет видно, разберусь!”
Мой непосредственный начальник, как принято говорить в Америке — супервайзер, огромный толстый негр Майкл, разговаривал с жутким специфическим акцентом, по которому чёрного можно опознать даже по телефону, ловко перебрасывая языком зубочистку из одного угла рта в другой, и через слово вставлял: “Вы понимаете, о чём я говорю...” то вопросительно, то утвердительно. Кроме этой фразы я ничего не понимала, но кивала и улыбалась как можно обворожительней.
Иногда я попадала впросак. Ко мне подошла директриса, важная дама, от невыносимо сварливого нрава которой страдали все вокруг. Пробормотав себе под нос что-то нечленораздельное, она вопросительно на меня посмотрела. Согласно своей излюбленной тактике, я кивнула и лучезарно улыбнулась.
— Вы не должны улыбаться и кивать! Это просто неприлично! — взвизгнула директриса. — Я завтра ухожу в отпуск и с иронией спросила вас, чувствуете ли вы облегчение от этого! Вы понимаете, что такое “с иронией”?
Я кивала, как заводная, и жалко лепетала:
— Да, конечно! Понимаю! Это ужасно! Мы с нетерпением будем ждать вас обратно! — и ещё какую-то чушь из того, что первым пришло в голову.
Подобные неувязки случались крайне редко, и я была абсолютно убеждена, что мой трюк с улыбкой работает безотказно.
К слову сказать, и сами американцы не всегда понимали друг друга и пользовались той же практикой.
Майклу по роду службы часто приходилось обсуждать технические проблемы с американцем Лу, высоким, тощим и таким бледным, как будто из него выжали все соки. Лу отличался тем, что прочёл все книги на свете и объяснялся витиевато-затейливой глубоко литературной речью, которую хорошо понимают в высоких лондонских кругах и совсем не понимают в со-всего-света-эмигрантской Америке. В переводе на русский она по-маршаковски звучала примерно так: “Глубокоуважаемый вагоноуважатый…”
Майкл и Лу — диаметрально разные социально и психологически, тайно презирали и ненавидели друг друга, а потому вечно спорили, но вежливо, тактично — чисто по-американски, то есть сладко улыбаясь после каждого предложения.
— Вы хотите сказать, Лу… — и дальше мой супервайзер в привычной для него разговорной манере, перекатывая зубочистку, пытался изложить то, что ему удалось уловить из пространных объяснений тощего Лу, не забывая при этом добросовестно растягивать в дежурной улыбке свои похожие на хорошо надутую автомобильную шину лилово-чёрные губы. 
— К моему величайшему сожалению, Майкл, — снисходительно улыбался Лу тонко-бескровной щёлочкой рта, — я позволю себе представить вышеизложенное несколько по-иному. С вашего разрешения, то, что я имел в виду удостоить вашему вниманию, звучит приблизительно следующим образом…
Одна и та же фраза футбольным мячом перебрасывалась от Майкла к Лу и обратно в течение нескольких часов. Проговорив полдня ни о чём, так и не поняв друг друга, они расходились по своим кабинетам, на ходу улыбаясь всем встречным, а проблема оставалась неразрешённой.
Шло время… Однажды ко мне подошёл Лу.
— Я хочу сказать вам нечто, надеюсь, для вас небезразличное и приятное. Смею утверждать, что ваш английский язык заметно улучшился. Вы достигли в нём необыкновенных успехов!
— Лу! — удивилась я. — Но вы так редко разговариваете со мной!
— Увы, мы действительно общаемся не так часто, как хотелось бы, — согласился Лу, — но зато теперь вы понимаете всё, что вам говорят.
—  Откуда вы знаете? — изумлённо спросила я.
— Во время беседы вы стали реже улыбаться! — поклонился мне Лу и улыбнулся. А я поймала себя на мысли, что давно перестала вздрагивать от телефонного звонка, и уже не напрягаюсь, когда ко мне обращаются мои коллеги-американцы, смеюсь над их шутками и даже шучу сама. Английский бесцеремонно потеснил русский и по-хозяйски обосновался на кончике языка. Началась обычная американская жизнь. 
С работой и английским у меня был порядок, а с личной жизнью — проблема.
Сначала, после развода, когда я осталась с маленькой дочкой, было не до того. Потом долго и мучительно эмигрировали, пройдя все круги ада, пытаясь получить разрешение на выезд. Приехав в Америку, училась, искала работу. И теперь, вырастив дочку, с облегчением вздохнула, посмотрела вокруг и поняла, что осталась абсолютно одна. Иногда меня знакомили, но всё было не то. Хотелось радости, счастливого ожидания, нетерпения встреч, короче, хотелось влюбиться!..
Брат позвонил мне на работу.
— Слушай, один из моих приятелей, дантист, предложил познакомить тебя со своим коллегой. Если хочешь, я дам твой телефон.
— Дай, — согласилась я, и на этом всё закончилось.
Прошло полгода. Однажды вечером раздался телефонный звонок. Незнакомый мужчина, по имени Гарик, пытался объяснить мне, кто он и откуда, а я никак не могла понять, о чём речь и при чём тут мой брат. Неожиданно я вспомнила разговор шестимесячной давности. Мы договорились встретиться в ближайшую субботу.
Гарик пришёл без опоздания и с цветами. Когда он вошёл, высокий, подтянутый, у меня пронеслась только одна мысль: “Наконец-то!”
Кожа на лице Гарика была гладкая и смугло-розовая, как у новорождённого. Я сразу заметила красиво очерченный пухлый рот, блестящие стёкла очков в тонкой оправе и подпирающую нижнюю губу глубокую капризную складку на подбородке. Он был похож на седого мальчика, держался нарочито строго, по-моему, смущался и от этого хмурился и вдруг светлел широкой, доброй и очень располагающей улыбкой.
Чем больше мы рассказывали друг другу о том, как жили раньше, тем больше поражались невероятному количеству переплетений наших судеб. Мало того, что мы оба были из Ленинграда, три поколения наших родных и близких так или иначе сталкивались, общались, дружили, любили, некоторые даже породнились. И вот теперь, на другом конце света, совершенно случайно мы с Гариком наконец-то встретились.
“Как такое могло произойти? Нет, это судьба!” — думала я.
 
 

ДОЧКА

Мама у меня замечательная. Во-первых, она совсем не похожа на тётку. В ней есть что-то мальчишеское. Внешне мы с мамой разные, но все, кто никогда не видел моего отца, говорят, что мы похожи. Во-вторых, она очень смешная. Мы с мамой придумываем шутки, передразниваем друг друга, сочиняем дурацкие стишки и хохочем до упаду.
Мама знает самые интересные книжки на свете. Когда она подсовывает мне что-то почитать, то потом не оторваться. В общем, она своя в доску, и, наверное, поэтому у меня никогда не было закадычных подружек, лучше всех было с мамой.
Но кое в чём мы совершенно не сходимся. Как назло, все в нашей семье круглые отличники. А я — в папу. Говорят, он был отпетым двоечником, и теперь я мучаюсь с его проклятыми генами. Не то чтобы я не хотела учиться. Совсем наоборот. Учиться хочу, но всегда находится что-то поважнее. А этого моя мама понять не может, потому что для неё самое главное — это учиться, и не просто, а лучше всех. Как она сама умеет это делать, я убедилась, приехав в Америку. Мама училась с утра до ночи с таким упорством и терпением, что я только тихо завидовала. Вечером она дочитывала учебник до конца, а утром он опять был открыт на первой странице, и мама опять что-то читала, писала и тихо сама себе пересказывала. Сначала я восхищалась, потом меня это стало раздражать. Мамина голова, уткнутая в книгу, была вечным укором моему легкомыслию. Я пыталась об этом не думать и старалась улизнуть из дома под любым предлогом, а их было предостаточно.
Вторым камнем преткновения в наших с мамой отношениях была её любовь к порядку.
— Застели постель! Убери свои вещи! Сделай порядок на столе! Что у тебя в шкафу?..
Из милой подружки мама превращалась в занудную надзирательницу. Это жутко действовало мне на нервы.
“Неужели больше не о чём думать?” — удивлялась я. Но мамы хватало на всё. А уж если ей чего-то хотелось, то противиться было совершенно невозможно. “Завела бы она себе кого-нибудь, — часто мечтала я, — меньше бы дома сидела и не давила бы мне на шею!”

 МАМА

Гарик был чрезвычайно предупредителен. Любое пустяковое желание, не успевая слететь с моего языка, уже воплощалось в реальность, удивляя меня своей неожиданностью.
Мои любимые гвоздики ждали меня в машине, когда бы мы ни встретились.
Я потеряла записную книжку и тут же получила в подарок другую, электронную.
Делая маникюр, я впопыхах размазала лак на ногтях, и Гарик на следующий день принёс мне специальный опрыскиватель, чтобы лак высыхал быстрее. Эти мелочи трогали меня до глубины души.
Так вышло, что женат Гарик никогда не был. Хотя очень давно, ещё в Ленинграде, он жил пару лет с одной женщиной, Милой. Она была моложе Гарика, умная, образованная, симпатичная. У неё были мама, папа, член-корреспондент Академии Наук и огромная квартира в самом центре города. Но папа-академик внезапно умер, и Гарик вскоре переехал к Миле и её маме и жил, как член семьи, но без определённого статуса. Это непонятное положение, ни муж — ни жених, очень тяготило Гарика, и он неоднократно предлагал Миле оформить отношения. Но Мила тянула. Не говоря категорического “нет”, соглашаться не торопилась, приводя туманные доводы, смысл которых сводился к тому, что надо подождать.
 На людях Мила была спокойной и уравновешенной, на первый взгляд даже флегматичной, но в постели превращалась в ненасытную пантеру. Спала она только тогда, когда доходила до полного изнеможения, поэтому днём ходила сонная и медлительная, а Гарик на работе клевал носом и засыпал на ходу. Выспаться в выходные не удавалось, поскольку выходные тоже проходили в спальне и поспать можно было урывками между страстями. Постепенно разговоры о женитьбе заглохли сами собой.
Дни шли за днями, месяцы — за месяцами. Потом начались недоразумения. Мила постоянно задерживалась непонятно где и приходила домой всё позже, не давая себе труда придумать правдоподобную причину, и, наконец, без предупреждения пропала на двое суток.
Гарик терялся в догадках, умирал от ревности и со страхом понимал, что происходит что-то от него никак не зависящее. Когда после двухдневного отсутствия Мила всё-таки появилась, как всегда сонная и невозмутимая, Гарик устроил скандал и предъявил ультиматум — или разрыв, или оформление отношений. Неожиданно Мила согласилась на замужество, но с условием сделать всё тихо, без свадьбы и гостей. Благодаря  своим связям она устроила всё так, что регистрироваться договорились в день, когда в загсе был выходной. Сотрудница, Милина подруга, должна была придти только ради того, чтобы оформить брак Милы и Гарика официально.
Жених и невеста встретились в назначенное время на улице, у дверей загса. Посмотрев на Гарика, который пришёл без цветов и без кольца, Мила молча повернулась и ушла. Регистрация не состоялась. Гарику пришлось вернуться к себе домой, где жили папа, мама, бабушка, младший брат со скрипочкой, женой и новорожденным сыном и старший брат, без жены, но с виолончелью.
— Гарька, — сказала я после того, как мне была рассказана эта печальная история, — я не могу поверить, чтобы ты пришёл в загс без цветов и кольца. Это совсем на тебя не похоже!
— Во-первых, у меня не было денег, я был молодой врач, получал копейки, а во-вторых, я был дурак!
— А что стало с Милой?
— Через полгода вышла замуж, родила, потом развелась. Она ведь нимфоманка ненасытная! Я слышал, муж бил её смертным боем, гуляла, наверное. Мне это соседка Циля рассказывала, она её знает, до сих пор переписываются. А я уехал в Америку. Через три года получил от Милы письмо. Она писала, что собирается приехать к жениху, куда-то в Калифорнию, но если я хочу, то она лучше за меня выйдет замуж. Как тебе нравиться это “лучше”?
— Мне, Гарька, вообще мало что нравится. Я, например, не понимаю, зачем жениться на женщине, которая где-то бегает и пропадает, а ты хотел!
— Я же говорю, дурак был.
— Ну и что же ты ей ответил?
— Ничего. Слышал, что она всё-таки приехала и замуж вышла. Живёт теперь в Калифорнии.
Гарик закурил и отвернулся. Я поняла, что тема исчерпана.
“Несчастный! — вздохнула я. — Бедный, несчастный человек!”
По признанию Гарика, всех своих знакомых дам он проверял по реакции на его машину. Маленькая, допотопная, казалось, она собрана вручную. Потолок и дверцы были закреплены канцелярскими скрепками. Гарик много курил, поэтому всё внутри было черно-желто-зеленым.
По словам Гарика, женщины, с которыми он знакомился, нередко, дойдя до машины, с ужасом восклицали:
— Вы, дантист, ездите на такой машине? — и тут же поворачивались и уходили.
Я помню в первый раз, когда увидела эту развалюху, тоже была, мягко говоря, шокирована и только поинтересовалась:
— Она едет?
Услышав твёрдое “да”, смело села в машину, которая, к моему удивлению, действительно поехала, и не куда-нибудь, а в лучший ресторан.
 

ДОЧКА

Завести себе друга моей умной и замечательной маме было не так-то легко. К нам в дом время от времени приходили какие-то странные личности. Я их просто называла “козлы”. Когда они начинали разглагольствовать с умным видом о какой-нибудь ерунде, мы с мамой только переглядывались, а когда эти придурки уходили, вспоминали их “мудрые” изречения и хохотали, как ненормальные. Чаще всего они рассказывали, какими важными людьми были раньше, и до хрипоты ругали своих бывших жён.
Иногда я ловила на себе какие-то мерзкие липучие взгляды. Порой пришелец уже с порога произносил с замиранием:
— Ой, какая у вас дочка красивая! — и так и сидел с открытым ртом, не спуская с меня глаз.
Хотелось дать по морде, я злилась и старалась куснуть его побольнее каким-нибудь, якобы невинным, вопросом или замечанием.
Несмотря на мамину самостоятельность и независимость, я знала, что ей жутко надоело быть одной. Но бабушка, мамина мама, постоянно твердила, что встречаться просто так неприлично, поскольку это плохой пример для дочери, то есть для меня. Мне, честно говоря, было до лампочки — будет у мамы друг или муж, но для мамы бабушкино мнение всегда имело значение, поэтому я догадывалась, что на самом деле маме очень хотелось замуж.

МАМА

В воскресенье Гарик повёз меня за город, на день рождения своей двоюродной сестры Нины. Гостей было немного. Я знала только Цилю, соседку Гарика по дому, особу малосимпатичную, маленького роста, с толстым длинным носом и пронырливым выражением лица. На Гарика она смотрела по-хозяйски, а на меня как на пустое место, и всё время улыбалась. Я не люблю людей, с постоянной улыбкой на лице. Я им не верю и стараюсь держаться от них подальше. К счастью, Циля, судя по её поведению, дружить со мной не собиралась.
Нина, большая, дебелая и когда-то, видимо, красивая, а теперь никакая, командирским тоном, громко и визгливо, отдавала приказания мужу и дочке, которые накрывали на стол.
Как следует выпив и закусив, компания, знакомая много лет, ударилась в воспоминания о прежней жизни. Всех гостей объединяло торгово-воровское прошлое, тема мне совершенно чуждая и неинтересная. Гарик не принимал участие в “охотничьих рассказах” сидящих за столом, но слушал внимательно, с интересом внимая то одному рассказчику, то другому.
“Что у него общего с этим ворьём?” — ёрзая от скуки, недоумевала я.
Устав слушать, как дурили покупателей, ОБХСС и милицию, я тихо вышла из-за стола, взяла на кухне ведро, щётку и мыло, вышла на задний двор и, засучив рукава, принялась за нашу “золушку”, как я мысленно окрестила то, что Гарик с гордостью называл “моя красавица”.
Я так увлеклась, что очнулась лишь тогда, когда, повернувшись, увидела всех гостей, во главе с хозяйкой дома и Гариком. Все в молчаливом изумлении стояли вокруг меня и машины.
— Извините, — упавшим голосом сказала я, — мне захотелось размяться, — и виновато вопросительно посмотрела на Гарика.
— А я и не знала, Гарик, что твоя машина светло-серая! — с нескрываемой иронией съязвила хозяйка.
— Я тоже, — сухо ответил Гарик, молча вынул из моих рук щётку и тряпку, закрыл машину и повёл меня обратно в дом. За нашей спиной кто-то тихо прыснул, и вдруг, не стесняясь, толпа оглушительно заржала.
Мы с Гариком о машине не сказали ни слова после злополучного дня рождения. Три дня Гарик не звонил, и я совсем было загрустила, но он неожиданно появился на пороге и попросил меня выйти на улицу. Я спустилась вниз. У подъезда, поблёскивая окнами, стоял новенький “форд” серебристо-сизого цвета. Гарик распахнул дверцу.
— Садись!
— Твоя? — воскликнула я.
— Наша, — гордо сказал Гарик, — садись, поехали.
— А старая где?
— Продал!
— Как продал? Кто ж купил? — не унималась я.
— Купил один чудак за 200 долларов, — усмехнулся Гарик, — правда, вчера звонил, что она сломалась, но мне уже всё равно.
Новая машина не ехала, а плыла. Гарик держал меня за руку, и я была на десятом небе от счастья!
Когда-то у Гарика была большая семья: папа, мама, бабушка и два брата, старший и младший. Потом папа и бабушка умерли, братья разъехались, а Гарик и его мама жили в одном доме, но в разных квартирах. Оба брата Гарика были профессиональными музыкантами. Папа и мама с детства таскали их по специальным школам, концертам, учителям, заставляли заниматься, наказывали и снова заставляли. Зато теперь мама Гарика с гордостью показывала всем афиши со своей фамилией.
— На мне родители отдохнули! — часто шутил Гарик, но в голосе его звучала обида. Всякий раз, когда я слышала эту шутку, мне было его жалко и хотелось обнять.
Все дальнейшие события неслись в вихре вальса. Гарик потрясающе танцевал, и мы проплясали на одном дыхании три месяца.

ДОЧКА

Наконец-то мама нашла того, кто ей был нужен. Новый знакомый, Гарик, соответствовал всем маминым идеалам. Мама и Гарик часто встречались, а я получила долгожданную свободу. Наша квартира была в цветах, которые регулярно приносил Гарик. Мама порхала, прихорашивалась, мало бывала дома. Жизнь наша круто изменилась.
Однажды мама взяла меня с собой в гости к Гарику. Ехать надо было далеко. Гарик жил на 13-м этаже дома, из окна которого был виден берег океана и чайки.
Квартира Гарика меня поразила. С одной стороны, чистота была, как в операционной, с другой — в квартире пахло затхлостью и старьём.
Вся обстановка была со свалок. Справа в гостиной стоял продавленный диван. Перед ним — журнальный столик, когда-то мраморный, а теперь больше похожий на могильную плиту, с пепельницей в виде железного башмака. Около дивана возвышалась лампа, позеленевшая от старости, с абажуром  неопределённого цвета.
Угол противоположной стены занимал стол, покрытый подобием скатерти, со стульями, обитыми серой тряпкой.
Грубо сколоченные полки, забитые книгами, отделяли кухню от подобия кабинета с большим письменным столом прошлого века.
Такие же доморощенные полки были в спальне. Между ними тускло поблескивало большое трюмо из будуара чьей-то умершей бабушки. Почти всю комнату занимала кровать, которую Гарик сам сколотил из досок, найденных на улице. Во всех углах квартиры торчали старые поникшие вентиляторы, похожие на висельников, не вынутых из петли.
Старый обшарпанный телевизор, стоявший посреди гостиной, смотреть было просто невозможно. Изображение дёргалось, и как будто всё время шёл снег, поэтому на экране царила вечная зима. Вместо того чтобы смотреть фильм, мы по очереди крутили антенну, потом плюнули и выключили телевизор.
Мама подошла к Гарику и обняла его.
— Ты же одинокий человек, Гарька, как ты коротаешь вечера без телевизора?
— С тех пор, как у меня есть ты, я его вообще не смотрю, — ответил Гарик и поцеловал маму в нос.
Мне было скучно. Пялиться на маму с Гариком было неудобно, а смотреть телевизор — нельзя. “Вот попалась!” —  подумала я и пошла взять чего-нибудь почитать. Книг было огромное количество, все большие, толстые и, как оказалось, неинтересные, в основном о том, как правильно вкладывать деньги. Судя по этой квартире, вкладывать тут нечего. Правда, Гарик в Америке больше десяти лет и работает дантистом, эта нищета кажется очень странной.
Каково же было моё удивление, когда через неделю Гарик пригласил нас к себе снова. У стены стоял новый, самый лучший на свете огромный телевизор. Гарик смотрел на нас и гордо улыбался. Но на фоне этой роскоши остальная обстановка в квартире казалась ещё беднее.
Дико неуютно. А впрочем, наплевать, не моё дело!

МАМА

Все свои отпуска я всегда проводила с дочкой. Мы заранее планировали наш отдых, с удовольствием готовились и очень ждали заветного времени. Ещё зимой мы купили путёвку на июль, чтобы поехать на Бермудские острова.
Накануне нашего отъезда к Гарику приехал погостить его племянник. В этот день Гарик пригласил нас с дочкой к себе. Племянник оказался долговязым бледным очкариком с длинным хвостом волос и серьгой в ухе. Он был чуть старше моей дочки, учился музыке и привёз с собой кучу всякой аппаратуры: гитару, усилительные колонки, магнитофон, микрофоны и что-то ещё тяжёлое, неподъёмное.
Неожиданно я увидела Гарика совсем другим. Обычно он был неторопливым, уверенным, спокойным и снисходительным. При виде горячо любимого племянника Гарик весь съёжился, суетился и заглядывал ему в лицо с заискивающей улыбкой, не зная как и чем угодить. Здоровенный парень, на голову выше дяди, держал дверь, а согнутый, худенький и сразу резко постаревший Гарик таскал его чемоданы и тюки с инструментами короткими перебежками от машины — к двери, от двери — к лифту, от лифта — в квартиру.
Наконец с вещами было покончено, и мы сели за стол. Племянник спокойно осмотрел угощение и так же спокойно забрал с тарелки Гарика куски, которые ему показались лучше. 
После обеда племянник вынул гитару и предложил спеть для нас песню собственного сочинения. Он ударил по струнам.
— Хочу тебя, ой, как хочу тебя, хочу тебя всю! — дурным голосом по-английски орал племянник.
Еле сдерживая смех, я посмотрела на дочку. Она закусила щёки изнутри, изо всех сил стараясь сохранить на лице серьёзное выражение. Диван, на котором мы сидели, от нашего сдавленного хихиканья затрясся сначала тихо, а потом начал поскрипывать. Тут мы не выдержали и совершенно неприлично захохотали, одновременно приходя в ужас от того, что мы делаем, и не имея сил остановиться.
Багровый от злости Гарик смотрел на нас ненавидящими глазами, а мы катались по дивану, задыхаясь от хохота. Племянник замолчал и, совсем не обидевшись, посмотрел на нас с явным сожалением:
— Вы совершенно не подготовлены к современной музыке, — спокойно заметил он.
— Да, это правда, — с готовностью подхватила я, чтобы хоть как-то оправдать нашу неприличную реакцию.
— Ну, ладно, пойдём в другую комнату, я буду репетировать, а ты послушаешь, — предложил дочке племянник.
— Давай, — согласилась она и встала.
И тут вдруг произошло что-то непонятное. Багровый, взъерошенный Гарик вскочил и рявкнул:
— Нет! Никуда она с тобой не пойдёт! Ты марш в одну комнату, она — в другую! Всё! Не желаю ничего слушать! Делай, как я говорю!
Все замолчали и застыли, в недоумении глядя на хозяина дома. Первой очнулась моя дочка, резко повернулась и ушла в другую комнату. Племянник покорно поплёлся репетировать один. Я осталась с Гариком.
— Ты чем-то недоволен? — с недоумением спросила я.
Вместо ответа Гарик включил телевизор и уставился в одну точку на экране.
Я молча убрала со стола и пошла мыть посуду. Когда я вернулась, Гарик стоял у окна и курил.
— Когда я приехал в Америку, — вдруг произнёс он, не оборачиваясь, — то впервые в жизни получил собственную квартиру, в которой был один. Ко мне приходили, ели, спали, иногда жили какое-то время. Однажды я загадал, что женюсь на первой, которая вымоет чашку хотя бы за собой, будь это даже последняя проститутка. Как видишь, я до сих пор не женат.
— Спасибо за сомнительный комплимент, — съязвила я и пошла в комнату к дочке. Глаза её были мокрыми. Я обняла её.
— Хочешь, сейчас же уедем домой?
— Не надо. Ничего. Я в порядке, — всхлипнула она.
— Погоди, я ему кое-что объясню. — Я взяла с тумбочки бумагу и ручку, быстро написала записку и сунула её Гарику под подушку. — Потом почитает и подумает над своим поведением. Пошли, нечего здесь сидеть в одиночку!
Мы вышли на середину гостиной, и я объявила:
— Пойдём гулять! Собирайтесь!
Все молча повиновались. Мы вышли на океан. Гарик подошёл к племяннику, отвёл его в сторону и что-то быстро зашептал ему на ухо. Племянник выслушал, ничего не ответил, подошёл к моей дочку, взял её за руку и пошёл по берегу, не оглядываясь. Мы с Гариком повернули в другую сторону. Разговаривать не хотелось. Я смотрела на волны, на чаек. Гарик курил. Так прошло минут двадцать. Потом вернулись обратно, дошли до места, откуда разбрелись. Детей не было.
— Ты побудь здесь, я сбегаю домой, посмотрю, может, они уже вернулись, — забеспокоился Гарик и побежал.
Я пожала плечами и осталась стоять на берегу. Через две минуты, оживлённо болтая, подошли племянник с дочкой, оба смеялись, настроение у них явно поправилось.
—  Где дядя?  — поинтересовался племянник.
— Побежал вас искать, — усмехнулась я. Племянник молча покрутил пальцем у виска и переглянулся с дочкой.
Мы медленно пошли к дому. Навстречу бежал запыхавшийся Гарик. Увидев племянника, он облегчённо  вздохнул и пошёл рядом.
На следующий день мы с дочкой уехали на Бермуды. 

ДОЧКА

Мы с мамой собирались в отпуск на шикарном теплоходе. Накупили  шмоток. Собрали чемоданы. На отвальную поехали к Гарику. Вместе с нами к нему приехал его племянник. Маменькин сынок из вундеркиндов. Гарик нянчился с ним, и это было очень смешно!
Племянник поначалу пробовал со мной свысока разговаривать родительским тоном, но быстро понял, что это бесполезно, и стал говорить как нормальный человек.
После обеда Гарик попросил племянника спеть. Начался концерт художественной самодеятельности. Племянник, будто в огромном концертном зале, во весь голос выл по-английски какую-то сексуальную бредятину, и мы с мамой чуть не лопнули со смеха, а Гарик из-за нашего ржания разозлился так, что я думала, кинется на нас с кулаками. В отместку за то, что мы недооценили юное дарование, Гарик по-идиотски вызверился на меня. Это было несправедливо и обидно. Я не выдержала и заревела. А потом решила, чёрт с ним, лишь бы маме не сломать кайф, стерплю. Я и так видела, что мама страшно расстроилась.
На прогулке племянник меня удивил ещё больше.
— Не обращай внимания на дядю! Он тут мне нашептал, что ты из плохой компании, но я ему не верю, все знают, какой он ненормальный. Мы всей семьёй приехали к нему, в Америку, так через два месяца он придрался к какому-то пустяку и просто выгнал нас на улицу. Мой папа три года с ним не общался и говорил, что дядя — параноик.
“Ничего удивительного, — пронеслось у меня в голове, — человеку под полтинник, живёт как сыч, один, и женат никогда не был. Станешь ненормальным!”
— Да ладно, — сказала я вслух, — не обращай внимания, давай я тебе лучше анекдот расскажу!
Маме решила ничего не говорить. Ей сейчас хорошо, и незачем её расстраивать, а там видно будет!

МАМА

Первый раз в жизни мы путешествовали на огромном и красивом теплоходе. Среди всего этого непривычного великолепия я себя чувствовала не в своей тарелке. Старая советская привычка робеть перед швейцаром брала своё.
Официанты-малайцы по-английски понимали с трудом, но кланялись при каждом слове и всё записывали, а потом или не приносили ничего, или не то, что заказано. Вокруг было столько вкусностей, что рот был постоянно забит едой, как кляпом.
Главное занятие на теплоходе — ничего не делать, а это надо уметь! Любая одежда, поза, всё — как хочется! Я даже отважилась надеть новую специально купленную шляпу от солнца, в которой чувствовала себя великолепно, а выглядела смешно и нелепо, но мне было в первый раз в жизни безразлично.
Американцы овладели наукой “ничегонеделания” в совершенстве. Спокойно, с книжкой или просто глядя на воду, наслаждались природой. Те, кто устал сидеть, в спортивной одежде ходили по палубе и считали круги, как на тренировке. Семейные пары лежали на шезлонгах, изредка улыбаясь друг другу. Вот этот душевный комфорт я называю взаимопониманием.
Конечно, можно сказать по-другому. Я буду терпеть твои выходки, а ты — терпи мои. Вынести подобные отношения невозможно, но, видимо, у нас это в крови. Всю жизнь мы прожили под давлением со стороны государства, школы, начальников, родителей и общественного мнения. Теперь сами тоже давим и только ищем пути, как давить “правильно”. Нет внутренней свободы, поэтому не даём быть свободными близким. Самое трудное — не давить на детей. Сто раз говорила себе: “Я как моя мама делать не буду”, и столько же раз слышала от дочки: “Ты — точно как бабушка!” У американцев, по-видимому, такой проблемы нет, и они даже не подозревают, какое это счастье. Просто живут и всё.
Одиноких женщин на теплоходе было много, одна другой красивее, а одиноких мужчин — трое, и все странные. Один сам с собой беседовал, другой с восторженным видом прыгал по палубам и невпопад смеялся, а третий не разговаривал ни с кем и смотрел волком. Видимо, женщина свободное время тратит на то, чтобы за собой ухаживать, а одинокий мужчина просто не знает, что с собой делать, и от незаметного чудачества доходит до заметного идиотизма.
О Гарике вспоминать не хотелось. Последний вечер оставил неприятное послевкусье, и я со страхом думала о том, что будет, когда мы вернёмся. Скорее всего, ничего. Зато я не скучала по нему и наслаждалась морским воздухом и необычной атмосферой постоянного праздника.
На третий день путешествия — Бермуды. Самое страшное место на земле, где случаются фантастические трагедии, открылось нам бело-розовой декорацией из детской старинной сказки.
Мы вышли на пляж, в виде огромной лошадиной подковы, пустынный, сине-розово-коричневый, в сочетании воды, песка и скал. Вокруг покой и отрешённость. “Теперь понятно, почему здесь пропадают люди, — подумала я, — кому охота от такого великолепия обратно в бедлам и суету? Я бы тут тоже с удовольствием пропала!”
Вечером с трудом заставили себя вернуться на судно. К моему удивлению, меня искали! Гарик одиннадцать раз звонил из Нью-Йорка, вся обслуга уже знала моё имя, и каждый встречный умолял меня не выходить из каюты, ждать звонка! Это было так неожиданно! Я села около телефона. Через полчаса раздался звонок.
— Дорогая! Как ты там? Я скучаю, буду вас встречать! Я устал тебя искать!
Голос Гарика был такой тёплый, нежный, что я чуть не заплакала. Все обиды были забыты. Я сразу дико соскучилась и захотела домой.
Остаток путешествия я подгоняла часы и минуты и не могла дождаться, когда мы наконец-то вернёмся!

ДОЧКА

Корабль — восторг и упоенье,
Старухам всем на удивленье!

По-моему, это не корабль, а дом престарелых! Средний возраст — семьдесят. Для начала нас всех построили, как на пионерской линейке, одели в оранжевые спасательные жилеты, как у тех, кто работает на дорогах, и объяснили, что делать, когда начнём гореть или тонуть. В результате стало понятно, что поскольку мы с мамой  самые молодые, нас будут спасать последними. Неплохое начало!
Зато вкусняцкой еды — навалом! Один шутник во время ужина предположил, что корабельную команду наверняка кормят как нас, так как мы оставляем, а они доедают. И вправду, съесть всё — просто не в человеческих силах!
Вечером пошли с мамой на диско-бал. На трёх холостых, с трудом найденных на корабле ущербных мужиков — пятьдесят, а то и больше одиноких страдалиц. Корабельный массовик-затейник отморозков поставил в середину, из трёх человек кружок ещё тот, а вокруг них собрал бабский хоровод. Мы с мамой тоже встали. Я умирала от смеха, мама на меня смотрела умоляющими глазами, чтобы я “вела себя прилично” — любимое выражение нашей бабушки! Заиграла музыка. Три придурка шли влево, а мы все — вправо. Как только музыка прекращалась, надо было схватить мужчину. Мама тут же проиграла. Судя по её лицу, хватать никого из этих недоделков ей не хотелось. Я победила всех и получила приз — дурацкую закладку для книг! Кто бы меня видел из моих друзей, живот бы надорвал от смеха!
На всех палубах — круглосуточная жрачка, поэтому, когда приходили в ресторан на положенные завтрак, обед и ужин, я экспериментировала и, не рискуя остаться голодной, заказывала что-нибудь экзотическое. В ужин, польстившись на красивое название, попросила сама не знаю что и получила хорошо наперченный сырой мясной фарш в виде котлеты и к нему одну редиску, которую я и съела. Потом закусила куском австрийского торта и мороженым со свежей вишней, залитым горячим ликёром. В общем, полный разврат и праздник живота!
По теплоходу ходил всё тот же массовик-затейник и всем задавал загадки, типа сколько яиц можно съесть натощак, которые разгадать не мог никто, кроме мамы. В конце концов, она сама ему подбросила пару загадок, и затейник от нас надолго отстал, потому что ответить не смог. Например, что находится в середине земли? Все почему-то начинают с дурацкого ядра, а на самом деле — буква “М”. Очень просто, а отгадать никто не может. Мама подобных заморочек знает кучу. А наш смышленый затейник пошёл в другой конец корабля, загадал мамины загадки, а за ответ, не в пример моей простодушной маме, брал деньги. Деловой!
Бермудские улочки — это свадебный торт с зефиром. Бело-розовые и воздушные. Все ездят на мопедах, а мужчины одеты в строгие тёмные пиджаки, рубашки с галстуками и розовые шорты. Впечатление дикое. Будто мужик в розовых семейных трусах забыл надеть штаны и выперся на улицу.
На судне нам объявили, что на берегу есть специальный магазин футболок, где нас ждёт выигрыш по номеру каюты. Причалив к берегу, мы с мамой первым делом ринулись за выигрышем. Увы!  По иронии судьбы счастливый номер оказался соседней с нами каюты. Чтобы не расстраиваться, мы купили футболок себе и для подарков. Каково же было наше удивление, когда, вернувшись на корабль, мы обнаружили, что у соседних с нами кают именно этот номер пропущен! Его не оказалось на всём судне, которое мы добросовестно облазали просто из принципа. Наколка! В магазин нас заманили, футболки мы накупили, а что ещё надо тем, кто хотел их продать? Всё схвачено и на корабле, и на суше! 
Бермудские чёрные дети, в отличие от наших нью-йоркских, принцы и принцессы. Необычайно хорошо воспитаны. По дороге на пляж в наш автобус сели человек двадцать маленьких школьников с одной учительницей. В Нью-Йорке всем пассажирам просто пришлось бы ноги уносить! У нас  десять негритят обычно пасут два-три учителя, и при этом — сумасшедший дом с воплями и толкотнёй. А тут мальчики уступали место девочкам, тишина и порядок. Чудеса! Бывают же такие чёрные!
На пляже — благодать! Солнышко, ветерок, вокруг — скалы. Однако мама нещадно пихала меня в тень, и мы торчали в этих замечательных скалах, как доисторические люди в каменных пещерах, а пассажиры с нашего корабля, к моей зависти, нежились у самой воды, на песке! Мы досидели у моря до вечера, пока не пришёл служитель с собакой и объявил, что пляж закрывается. 
А на ужин большинство наших пассажиров пришли багровые, в пузырях, как после ядерного взрыва. Некоторые тихо поскуливали, боясь дотронуться друг до друга. Мы с мамой сидели как две шоколадки, и мама гордо смотрела на меня глазами победительницы!
Пока мы блаженствовали на пляже, Гарик устроил на судне суматоху и разыскивал маму по всем корабельным телефонам.  С чего это его так разобрало?! После разговора с ним мама вся засветилась и пребывала в приподнятом состоянии до конца поездки. Прямо Ромео и Джульетта! Ну, мама ещё на Джульетту кое-как тянет, на судне никто не верил, что мы — мама и дочка, все думали, сёстры или подружки! Мы и есть подружки, но как можно влюбиться в старого, лысоватого, занудливого “Ромео”, я просто не догоняю!

МАМА

Мы возвращались в Нью-Йорк в необычный для июля холод и дождь. Из-за плохой погоды наш корабль опоздал часа на три. Несмотря на это, Гарик, с огромным букетом красных гвоздик, ждал нас в порту с пяти часов утра. Встретились мы как родные! Обнимались, целовались, пытались друг другу что-то рассказать и вместо этого опять обнимались и целовались! Потом поехали домой и устроили праздничный завтрак, переходящий в обед и так же незаметно в ужин.
Мы с дочкой взахлёб рассказывали о нашем путешествии, в лицах изображая всех, кто нас там окружал.
Вечером Гарик распорядился:
— А теперь одевайся, мы идём танцевать!
Мы отправились в русский ресторан, заказали вино и фрукты и танцевали, танцевали, танцевали…

ДОЧКА

 Вот непруха! Раз в жизни я красиво загорела, так в Нью-Йорке стоял собачий холод, и пришлось закутаться до бровей!
 В порту нас ждал Гарик, замёрзший и промокший. Он с таким восхищением и виноватой улыбкой посмотрел на маму, что сердце моё дрогнуло. Гарик и мама замерли в объятьях друг друга, а я развлекалась тем, что всё это фотографировала.
 Мы поехали домой обедать, и Гарик хвостом ходил за мамой по квартире, глядя на неё глазами влюблённого третьеклассника.
 Вдруг он хлопнул себя по лбу:
— Совсем забыл! Ведь перед отъездом ты оставила мне записку, вот она!
 Гарик вытащил из бумажника аккуратно сложенный листочек, развернул его и с выражением произнёс:
  Прочитай сколько хочешь книжек,
  Переслушай хоть тысячу плёнок,
  Но пока не набьёшь себе шишек,
  Ты капризный большой ребёнок!
 Меня эти твои стишки жутко разозлили! Я не спал всю ночь! И написал тебе ответ:
  Пусть прочёл я много книжек,
  Пусть набил я много шишек,
  Мне не больно от этих шишек,
  Зато я прочитал много книжек!
 Мы с мамой посмотрели друг на друга и, не сговариваясь,   хором подхватили нашу любимую считалку:
  Мышка сушек насушила,
  Мышка мышек пригласила,
  Мышки сушки кушать стали,
  Зубы сразу же сломали!
 От того, что у нас так складно это получилось, мы одновременно прыснули, но потом вспомнили, как мы неудачно последний раз вместе посмеялись перед Бермудами, затихли и испуганно уставились на Гарика. Но он не рассердился.
 — Вы что, это сейчас сами сочинили?
 — Нет, конечно, — прыснули мы, — это же из “Чебурашки”!
 — Какого Чебурашки? — удивился Гарик.
 Тогда мы взялись с мамой за руки, хороводом пошли вокруг Гарика и запели:
  Я был когда-то странной,
  Игрушкой безымянной,
  К которой в магазине
  Никто не подойдёт!
  Теперь я — Чебурашка,
  Мне каждая дворняжка,
  При встрече сразу лапу подаёт!
 — Чебурашка, — объяснила я Гарику, как маленькому, — это такой зверёк, который всё время чебурахается, и у него большие уши!
 — Первый раз слышу, — пробормотал Гарик, — но с вами не соскучишься!
 — А это нам все говорят! — опять хором хихикнули мы.
 Мама села к Гарику на колени, обняла его за шею и пропела:
  Теперь со мною Гена,
  Он не обыкновенный,
  А самый лучший в мире крокодил!
 И стала целовать Гарика то в одну щёку, то в другую.
 Я поняла, что им уже не до меня, быстро поела и при первой же возможности улизнула. Мне тоже было с кем встретиться.
 Нам с мамой показалось, что Гарик жалеет о своём срыве, и мы решили больше об этом не вспоминать.
 Жизнь потекла как раньше. Мама не расставалась с Гариком, а у меня своих дел было по горло. Погода поправилась, и вообще всё было очень хорошо!
 
 

МАМА

 Ко дню рождения Гарика я готовилась, как к вступительному экзамену. Не знаю почему, но меня не покидало ощущение, что кто-то невидимый будет ставить мне оценку, от которой может измениться моя судьба. Втайне я надеялась, что придёт его мама, поэтому мне хотелось показать себя в лучшем свете. Противная Циля и заносчивая Нина были приглашены давно, не было сомнения, что они придут как настоящие экзаменаторы.
 Вместе с Гариком мы купили все необходимые продукты, и у себя дома я два дня не отходила от плиты — жарила, тушила, пекла. Были приготовлены все фирменные блюда, которыми славилась наша семья.
 В назначенный день Гарик заехал за мной, и я, нагруженная кастрюлями, замирая сердцем, поехала к нему накрывать на стол.
 К моему разочарованию, свою маму Гарик не позвал, а когда я искренне удивилась и заикнулась, что на день рождения в первую очередь зовут мам, братьев и сестёр, он разорался так, что от страха я забилась в угол дивана и не знала, что делать.
 — Это не твоё дело! Не суйся, когда тебя не спрашивают! Я недоволен! Я оч-ч-чень недоволен!!!
 Гости должны были прийти с минуты на минуту, а мне хотелось домой и плакать. Красиво хлопнуть дверью и проучить неблагодарного я не могла, поскольку очутилась так далеко от дома, что надо было добираться машиной. Вызывать такси и ехать одной из этого района — тоже небезопасно, об этом я хорошо была наслышана. Я почувствовала себя в ловушке, и меня затрясло.
 Гарик оборвал крик на полуслове, подбежал к окну и высунул голову наружу. Хорошо, что погода испортилась, и сильный ветер охладил его несправедливый гнев. Постояв у окна несколько минут, Гарик подошёл ко мне, опустился на колени и положил голову на мои руки.
 — Прости меня, дорогая, хорошая, прости меня, забудь, я был не прав.
 “Ну что скандалить, — вздохнула про себя я, — у человека день рождения! Пусть зовёт кого хочет! Надо было мне выступать!”
 Я погладила седую щёточку его волос.
 — Вставай, гости сейчас придут, а ты еще без рубашки. Иди одевайся!
 Циля и Нина пришли с мужьями. Мужа Нины, огромного, толстого и флегматичного, я уже знала, а мужа Цили видела впервые. В лице его было что-то от коршуна. Он был похож на злого колдуна из “Лебединого озера”.
 Гости шумно и горячо поздравили Гарика, обошли меня, как пустое место, и сразу направились к столу.
 — Гарик, что же ты хвастался домашней кухней? — насмешливо взвизгнула Нина. — Пока что на столе одни закуски из магазина!
 — Не беспокойтесь, — подала голос я, — остальное на плите и в духовке. Садитесь за стол, я всё подам!
 Настроение было испорчено окончательно. Застольная беседа не клеилась. Мужчины без тостов пили водку, одну рюмку за другой. Циля и Нина перешёптывались, переглядывались и перехихикивались. Я молча подавала и убирала, поглядывая на именинника, который пил и хмелел всё больше и больше. Когда гости наконец-то ушли, Гарик был совсем пьян.
 Я мыла посуду, а Гарик сидел за столом, курил и ворчал:
 — Ты думаешь, я не видел, как они с тобой обращались? Я всё видел! Я всё понимаю! Они считают, что ты — блядь, потому что живёшь со мной! А они хуже тебя, потому что они — скрытые бляди! Нинка-то наша! Королева сраная! Со всеми спала-переспала и до замужества и после! И с мужем сто раз из-за своего блядства разводилась, но он её пожалел! А теперь они гордые, они при мужьях! Цилька-стерва — тоже блядь, весь дом об этом знает, а я особенно! Что она тут выделывала, пока её муж десять лет в отказе сидел! Недаром, когда он приехал, она вырядилась, причёску сделала, на аэродром поехала его встречать! Дура! Он к ней даже не подошёл! В ногах у него валялась! Он сначала в упор её видеть не хотел, а потом сломался, куда ему деваться? Ни языка, ни работы, а Цилька с квартирой, устроенная, при деньгах! Вернулся к ней. А что толку? Живут все друг с другом как враги, а перед тобой выдрючиваются! Бляди — они бляди и есть!
 — Ну, ладно, кончай базар! — оборвала я поток пьяного откровения. — Чёрт с ними со всеми. Пойдём лучше спать, я дико устала!
 В спальне Гарик вдруг набросился на меня и стал больно мять, щипать и рвать моё тело руками. Лицо его было жуткое, с сатанинской, садисткой, кривой ухмылкой.
 — Прекрати! — закричала я, отбиваясь. — Прекрати сейчас же! Что это на тебя нашло? Как ты себя ведёшь? Хамство какое!
 Гарик весь сжался, съёжился, как от удара, лицо его вмиг стало жалким и обиженным. Он свернулся калачиком и моментально уснул, а я еще долго лежала и плакала в темноте, не заметив, как на полу всхлипе провалилась в сон.
 Утром я проснулась от того, что Гарик гладил меня по щеке и целовал, чуть прикасаясь губами.
 — Я вчера буянил? — прошептал он, целуя меня в мочку уха.
 — Не буянил, дебоширил, — поправила я.
 — Перепил. Так расстроился, что они тебя обижают, что пил и пил. И вот напился. Сволочи они, не обращай внимания!
 — Я домой хочу.
 — Поедем. Сейчас соберём всё вкусное и поедем к тебе. 
 Мы быстро оделись, запаковали остатки пиршества в кастрюли и коробки.
 — Гарька, снеси что-нибудь маме, — предложила я.
 — Не надо. Ты же её не знаешь. Скажет, зачем мне ваши объедки, и ещё больше обидится.
 — Ну, как знаешь, — устало отмахнулась я, — поехали.
 Так печально прошло пятидесятилетие Гарика, которого я так ждала и потратила на него столько сил. 

ДОЧКА

 Многие  думает, что мы с мамой живём вдвоём. Но друзья и родственники знают нашего третьего полноправного члена семьи, которого мы с мамой очень любим, холим и лелеем. Это наш кот Киса.
 Бабушка так и говорит:
 — Хорошо бы хоть один день пожить у вас котом!
 Когда мы только приехали, по всему нашему дому бегали мыши. Говорят, у нас жил китаец, который их разводил в клетке и любил как домашних животных.
 Одни любят собак, другие — кошек, а китаец любил мышей. Однажды он поссорился со своим отцом, и тот назло, чтобы наказать грубияна-сына, выпустил из клетки его любимых мышек. С тех пор мыши заполонили дом, прыгали из духовок, а в нашей квартире нахально бегали по комнате у нас на глазах.
 Терпение мамы лопнуло.
 — Лучше жить с котом, чем с мышами!
 Гуляя, мы как-то раз зашли в зоомагазин. В большой клетке копошились маленькие новорожденные котята. А один, серенький, залез на голову другому, одной лапой держался за прут клетки, а другую протягивал и жалобно пищал. Мама посмотрела на него с такой жалостью, что продавец, хороший психолог, тут же схватил котёнка за шиворот и посадил его маме на пальто, как брошку. Теперь котёнок орал прямо маме в ухо.
 — Что вы делаете? — возмутилась мама. — Сейчас же уберите его!
 Продавец опять схватил котёнка и хотел его снять с пальто, но не тут-то было! Котёнок впился когтями намертво, орал во всё горло, оторвать его было просто невозможно.
 Пришлось маме заплатить и идти домой с орущим на всю улицу котёнком на плече.
 Дома, теперь уже наш по праву, кот утихомирился, слез с пальто и стал гоняться по квартире, прилипая хвостом ко всем липучкам, расставленным для мышей. Каждый раз, чтобы освободить несчастного, приходилось ножницами отстригать шерсть, прилипшую к липучке, пока пушистый хвост не превратился в голый и розовый, как у крысы.
 Тут я заметила, что в шерсти котёнка что-то шевелится, и сказала об этом маме. Мама дико распаниковалась. Кота заперли в ванной, а меня погнали в аптеку за лекарством от блох.
 Весь вечер, посадив котёнка на ладонь, мама посыпала его разной дрянью и мыла. Чёрным дождём из шерсти вываливались мёртвые блохи. Котёнок терпеливо выдержал всю экзекуцию и только мелко дрожал на маминой ладошке. После этого, взахлёб напившись молока, уснул как убитый и спал три дня у мамы под мышкой.
 Жить с котом было очень весело. Он то и дело развлекал нас своими выходками. То повисал у мамы на ноге и так, в обнимку, сидел на ней весь вечер, а мама ходила по квартире, прихрамывая. То забирался во все кульки и мешки, шуршал, кружился и не мог выбраться. То часами висел на спинке стула и ловил снизу свой собственный хвост. Каждый день кот показывал нам новый фокус, а мы умирали со смеху.
 Прошёл месяц, за ним другой. Кот подрос и превратился в красавца с серой спиной, белым брюхом и чёрными усами и бородкой, как у мушкетёра.
 Больше всех кот любил маму, ходил за ней по пятам, как собака, по вечерам ждал её у двери, а ночью спал у неё в ногах. Всех мышей наш кот передушил, но не ел, а торжественно приносил их маме и клал у её ног.
 Чтобы в квартире не было дурного запаха, пришлось кота лишить мужского достоинства. Сделали это в больнице, по всем правилам. Перед тем, как отдать Кису на операцию, я полюбопытствовала:
 — Скажите, доктор, это у нас обычный помойный кот?
 — Ну что вы, — укоризненно поправил меня врач, — ваш кот не помойный, а уличный.
 С тех пор больница регулярно присылала нам открытки, адресованные коту по имени Киса с нашей фамилией. Как правило, в открытках было написано:
 “Уважаемый Киса! Вы давно не сдавали анализы. Просим прислать ваше говно на анализ кала”.
 Поскольку мамина медицинская страховка на кота, хотя он и член семьи, не распространяется, а каждый анализ стоит больших денег, кот наш живёт сам по себе, без обследований, и чувствует себя прекрасно.
 Бабушка, как истинная еврейка, домашних животных не признаёт и на нашего кота, когда приходит в гости, смотрит с укоризной. Потеряв всякую надежду на то, что мы его когда-нибудь выгоним, она однажды спросила вслух, ни к кому не обращаясь:
 — Интересно, а сколько коты живут?
 Никто ей не ответил, а кот даже не повернул головы.
 Чужих людей в доме Киса не любит, особенно если они начинают его хватать, гладить и сюсюкать. Из милого котика он вдруг превращается в мини-тигра, прижимает уши и шипит гостю в лицо так злобно, что хватать его ещё раз никому не хочется. Если кто-то не понимает его шипящих намёков, кот может цапнуть или укусить, а это уже понятно каждому. Единственный человек, который может делать всё что угодно, — это мама. Её кот милостиво допускает до себя, иногда постанывая от нетерпения вырваться из горячих маминых объятий, но никогда не шипит.
 Гарика Киса невзлюбил сразу, вечно шипел на него, как на пылесос, которого кот боится. Как только Гарик на минуту вставал, кот прыгал на его стул, и согнать его было невозможно. Киса отмахивался лапой и пытался кусаться. Гарик молчал и кисло улыбался, но смотрел на кота с ненавистью и брезгливостью.
 А мама любила и Гарика, и кота, не обращая никакого внимания на их взаимную антипатию.

МАМА

 В начале августа старые друзья Гарика, Галина и Виктор, жившие в другом городе, пригласили его на Гавайи по особой, очень недорогой путёвке, но с обязательным условием — на четверых. Гарик предложил мне поехать вместе, и я с радостью согласилась.
 Через пару недель Галина позвонила и сказал, что всё в порядке, путёвки оформлены, надо вносить деньги. Гарик задёргался и помрачнел.
 — Что-то не так, Гарька? — встревожилась я.
 — Все думают, что если я дантист, то сказочно богат. А я работаю на хозяина, получаю обыкновенную зарплату, квартира стоит дорого, выплачиваю долги за своё образование, страховки, налоги, практически у меня ничего не остаётся. Вот машину купил недавно, телевизор. Теперь без копейки. 
 — Не волнуйся, — обняла я Гарика, — за себя я заплачу, а тебе могу одолжить, потом отдашь, договорились?
 Гарик сразу повеселел, мы отослали деньги и стали собираться в дорогу.
 Самолёт улетал рано утром. Я приехала к Гарику накануне вечером, после работы. Гарик решил вызвать такси заранее. Когда он разговаривал с диспетчером, то несколько раз повторил, что в машине будет два человека.
 — Какая разница? — удивилась я. — Машина наша, хоть вдвоём, хоть втроём, это уже никого не касается!
 — Ошибаешься, — запротестовал Гарик, и лицо его стало чужим и напряжённым, — с одного человека — одна цена, с двоих — дороже.
 — Не может быть, — настаивала я, — никогда такого не слышала! По-моему, тебе просто морочат голову!
 — Ты ещё много чего не слышала!  —  уже явно злился Гарик. — Раз я говорю, что дороже, значит, так оно и есть!
 — Хватит спорить, — оборвала я и положила на стол пятнадцать долларов.
 Гарик взял деньги и улыбнулся. Я с облегчением выдохнула. “Вот несчастный, — подумала я, — каждую копейку считает, а говорят, дантисты — богачи!”
 Однако утром, когда мы сели в такси, я не выдержала и спросила шофёра:
 — А правда, что с двоих пассажиров дороже, чем с одного?
 Черный таксист распахнул свой зубастый рот и оглушительно заржал, по его лицу было видно, что он принимает меня за полную дурочку.
 — Хоть два пассажира, хоть десять, мэм, машина ваша, пожалуйста, не беспокойтесь!
 Я удивлённо посмотрела на Гарика. Он отвернулся к окну, губы его были плотно сжаты, кулаки тоже. “Странный человек, — пронеслось у меня в голове, — ну хотел, чтобы я заплатила свою долю за машину, так бы и сказал, зачем эти фокусы? Не нравится мне всё это. Может, я зря, вообще втравилась в эту поездку…”

ДОЧКА

 Чем чаще я видела Гарика, тем меньше он мне нравился. Что-то в нём было ненастоящее. Маму он слащаво называл “дорогая”. Это звучало, как в индийском фильме: “Дорогая, выпей чашечку кофе, тебе надо немножко отдохнуть!”  Ничего конкретно плохого в Гарике я не замечала, но было много странного и неприятного. Например, его мама жила с ним в одном доме, этажом ниже, но заходить в квартиру Гарика ей было строго запрещено. Гарик звонил ей раз в день, но разговаривал одну секунду, “Здравствуй, дорогая, до свидания, дорогая”, чтобы только убедиться, что она жива, так как его мама была очень старая и больная. То, что он всех называл “дорогая”, меня очень раздражало.
 У Гарика была огромная коллекция магнитофонных записей с какими-то дурацким лекциями: “Как стать богатым”, “Как любить”, “Как разговаривать с женой”, “Как правильно питаться”. При этом он мало с кем дружил, говорил, что очень беден, жены у него никогда не было, а его любимой едой были сосиски и жареная курица с макаронами.
 Гарик верил в мистику, читал книги всяких шарлатанов о колдовстве и гаданиях и с удовольствием их пересказывал. Он очень гордился тем, что живёт на 13-м этаже, любил повторять, что сам его выбрал, когда заселяли дом, и видел в этом какой-то тайный смысл, кроме него никому не понятный. 
 Про себя Гарик любил говорить, что поскольку он родился под знаком Льва, а Лев — царь зверей, то он, Гарик, тоже царь, вернее король. Нашему Гарику больше нравилось считать себя королём. Он так и вещал: “Я — король, а вы — моя свита!”, — и при этом препротивно ухмылялся.
 Если верить, что “глаза — зеркало души”, то душа у Гарика была неприглядная, так как глазки его были на редкость противными. Маленькие, тускло-коричневые, кругло припухшие и очень близко посаженные. Но когда он занавешивал их дорогими очками с дымкой, этого было не видно.
 По-моему, он был злой и жадный, но мама называла все его выходки холостяцким чудачеством и всерьёз не принимала. Дома она бывала всё меньше, варила, жарила и потом таскала кастрюли Гарику, который на меня обычно смотрел настороженно, ожидал подвоха, а иногда просто с раздражением, но держался, вслух ничего не говорил.
 В мой день рождения Гарик со мной даже танцевал. Но при этом он так откровенно собой любовался, сложив свои пухлые губки сердечком и выделывая ногами кренделя, так вкруговую вихлял бёдрами, подбоченясь и прижимая полу пиджака, как испанка придерживает юбку, исполняя фламенко, что я еле сдерживалась, чтобы не заржать!
 Друзей у Гарика почти не было. Вернее, был один. Леонид Ильич Паприков. Имя сочетание очень смешное, но на самом деле Паприков был настоящий бандюга. Огромный, всегда грязный. До приезда в Америку он сидел в тюрьме и был там “паханом”, о чём Гарик рассказывал с непонятной гордостью. В Америке Паприков не работал ни одного дня, и на что жил — непонятно. По всей вероятности, от безделья Паприков любил философствовать, а Гарик его с удовольствием цитировал.
 — Леонид Ильич сказал, — подняв тощий указательный палец, важно произносил Гарик и делал многозначительную паузу. Потом цитировался очередной бред, в основном, о женщинах, какие они все хапуги или дуры. Даже мама при этом морщилась, а Гарик злился, что мы не восхищаемся, как он.
 Кроме бандита Паприкова, у Гарика была любимая соседка Циля. “Длинноносая каракатица”, — мысленно окрестила её я. Когда бы мы ни встретились, она тут же начинала рассказывать невероятные истории про всех вокруг. Знакомясь с нами, он ехидно сказала:
 — Здравствуйте, я всё про вас знаю!
 — А я никогда вас раньше не видела! — ничуть не смущаясь, улыбнулась мама, а меня всю просто передёрнуло!
 Гарик за глаза называл каракатицу “врунья” и “дура”, но тем не менее с удовольствием ходил к ней обедать. Нас с мамой она невзлюбила с первого взгляда, а мама была сама любезность, как будто ничего не видела.
 Когда заговорили о Гавайях, куда мама собралась ехать с Гариком, я как-то растерялась. Первый раз в жизни я оставалась совершенно одна. Это то, о чём я мечтала, но радости почему-то не было. Ладно, думала я, пусть съездит. Поживёт с ним вдвоём, увидит, что он за фрукт!

МАМА

 Мы с Гариком сели в самолёт, и настроение поправилось. Шутили, болтали, смеялись. С Гариком всегда было о чём поговорить, и первые шесть часов полёта пролетели незаметно.
 Во время пересадки мы встретились с Галиной и Виктором. Виктор поздоровался со мной сквозь зубы, смотрел мимо меня и разговаривал только с Гариком. Галина улыбалась губами, а её чёрные немигающие глаза цепко меня схватили и ощупали. Я рассчитывала на более тёплый приём и внутренне сжалась.
 В самолёте Гарик, Галина и Виктор не умолкая, разговаривали, а я сидела как чужая, делая вид, что читаю. “Люди давно не виделись, соскучились, а потом всё будет по-другому”, — уговаривала я себя, но это мало утешало.
 Мы поселились в отеле, в центре небольшого городка. Вечер решили провести вместе. С первой минуты интересы и настроения оказались разными. Галина и Виктор хотели экономить на еде и ходить по магазинам. Гарик, наоборот, при виде магазина приходил в ярость, зато предпочитал ужинать как человек. В виде компромисса пошли ужинать туда, куда хотел Гарик, чтобы погулять по главной торговой улице. За едой Галина и Виктор, обращаясь ко мне, обиженно и раздражённо жаловались на дороговизну. Я молчала.
 На прогулке друзья Гарика шныряли в каждый магазин и пропадали на полчаса, а мы ждали на улице, причём Гарик зверел на глазах и своё неудовольствие выплёскивал на меня. Хотя мне тоже очень хотелось поглазеть на диковинные товары, я не осмелилась даже об этом заикнуться. В отель вернулись усталые и издёрганные.
 На следующий день всей компанией поехали на Пирл-Харбор. Гарик ушёл с Виктором, Галина куда-то делась, я бродила одна по гигантскому кладбищу. Было тошно. Я устала и решила посидеть. Подойдя к скамейке, увидела Галину и села с ней рядом.
 — Странный человек Гарик, — ни с того ни с сего произнесла Галина, — кого я ему только не сватала. У меня такие чудесные подруги, все одинокие, одна лучше другой. Больше всех я люблю Таньку. Была бы она сейчас здесь, как бы было хорошо! Так нет! Всё ему не нравилось! То это не так, то другое! И вот, здрасьте! Выбрал! Вот смотрю на тебя и никак не могу понять, что он нашёл в тебе такого, чего не было в моих подружках! Танька — та просто красавица!
 — Извините! — резко сказала я, встала и ушла бродить дальше.
 Гарика я нашла в другом конце парка, одного. Я взяла его за руку и прижалась. Гарик вынул свою руку из моей и отодвинулся. На лице его была тоска.
 Назавтра мы переехали на остров, где на берегу моря нас ждала квартира, в которой мы должны были жить вчетвером.

ДОЧКА

 Мама уехала на Гавайи. Три дня ко мне заваливались все мои друзья и подружки. Еда, которую мама оставила мне на неделю, была съедена моментально. Музыка гремела на весь дом. Впервые это никому не мешало, но и мне быстро надоело. Постепенно все мои вещи перекочевали из шкафа на стулья и на диван. В раковине скопилась посуда. Дома стало жутко неуютно, но мне уже было всё равно. Свободного времени у меня не осталось.
 Ночевать я ушла к подружке Светке. В четыре часа утра нас всех поднял телефонный звонок. Звонила мама с Гавайев. В полной истерике, она уже методом исключения нашла Светкин телефон, предварительно обзвонив и разбудив ещё человек десять моих друзей. Я дико разозлилась и наорала на неё. Сколько можно меня пасти! Уехала отдыхать, так отдыхай! Ей же там с Гариком не скучно, а мне в пустой квартире делать нечего! И вообще, у неё своя жизнь, а у меня — своя! Потом повесила трубку и расстроилась. Ну, зачем я орала? Ведь она и так плакала, испугалась. Гарик, наверное, разозлился, что ему отдых портят!
 С этими взрослыми просто морока! Сами не живут и другим не дают!

МАМА

 В первый же вечер на новом месте мы поехали в большой магазин за покупками. Разбились по парам, взяли тележки и пошли по рядам.
 Мы с дочкой малоежки. Обычно покупаем немного, но только то, что нравится, и у меня нет привычки сравнивать цены. Когда за столом начинают спрашивать что почём, я никогда не могу ответить, производя впечатление транжирки. На самом деле я всегда точно знаю, сколько я могу потратить. А на что? Это моё дело, и никого не касается.
 Зная ненависть Гарика к любым магазинам, я быстро прошлась по полкам, взяв то, что он любит. Через полчаса мы уже стояли на улице с полной тележкой. Издали я увидела, как Галина с Виктором внимательно разглядывают упаковки, снимая и ставя на полку то одно, то другое.
 Мы простояли около часа, пока наши друзья появились, нагруженные и возбуждённые.
 — Сколько потратили? — первым делом полюбопытствовали они, заранее предвкушая возможность похвастаться своей практичностью, а заодно продемонстрировать мою никчемность.
 Я робко назвала потраченную сумму. Разочарованно Галина и Виктор назвали свою, на двадцать долларов больше.
 — Ничего, — покровительственно сказала Галина, — если у вас чего-то не хватит, возьмёте у нас.
 Забегая вперёд, хочу отметить, что нам не только всего хватило, но было ещё и то, что Галина с Виктором купить забыли, или поскупились. Во всяком случае, они часто у нас одалживались, а я только мысленно посмеивалась.
 На острове мы прожили неделю. Дни были похожи один на другой. Утром наши друзья отправлялись осматривать фешенебельные отели, которые стояли по всему побережью, а мы с Гариком шли на пляж. Гарик вставлял в уши наушники, ложился у моря и весь день слушал портативный магнитофон.
 Однажды я не выдержала, подсела рядышком и попросила наушники, надеясь услышать что-то интересное. К моему удивлению, всё, что я услышала, — были знакомые звуки накатывающейся на песок волны.
 — Что это? — удивилась я.
 — Шум моря, на который наложены разные команды. Например, “ты самый сильный”, “ты лучше всех” и тому подобное, их не слышно, но они проникают в сознание, и человек меняется.
 — Значит, ты, Гарька, лежишь у настоящего моря, слушаешь записанный морской шум через наушники и становишься лучше всех? — откровенно съехидничала я.
 Гарик посмотрел на меня, как на слабоумную.
 — Я знал, что ты не поймёшь. Не мешай, пожалуйста.
 Он лёг на песок и закрыл глаза. Я пошла гулять по берегу.
 В один из дней Гарик с тоской посмотрел на Гавайские красоты вокруг нас и выдавил:
 — Не хочу обратно на работу!
 — Верно, — обрадовавшись, что Гарик заговорил, поддержала я, — уж очень у вас там уныло. Почему ваш кабинет такой обшарпанный, казённый, похож на худую забегаловку?
 — Что ты понимаешь! — неожиданно взорвался Гарик. — Ты знаешь, какой годовой доход у этой забегаловки? Больше четырехсот тысяч долларов, поняла? А как они делаются, знаешь? Надо так работать, чтобы человек к тебе сто раз пришёл вместо одного. Я никогда всю работу за один раз не делаю, даже если это — обыкновенная пломба! А деньги выбрасывать на дурацкий интерьер, как другие выскочки, незачем!
 — Ты-то что так разволновался, и откуда ты всё знаешь, ты ж на зарплате? — не унималась я.
 — Я всегда всё знаю! — криво усмехнулся Гарик. — Я очень мудрый, у меня всё здесь! — и постучал указательным пальцем по лбу.
 “Магнитофонные плёнки сработали!” — насмешливо подумала я, но на всякий случай промолчала.
 Поведение Гарика по отношению ко мне менялось к худшему день от дня. Он всё больше молчал, вёл себя так, как будто приехал один, часто раздражался, но сдерживался.
 На мои вопросы о его странном поведении Гарик загадочно отвечал:
 — Потому что я — король!
 Сначала меня это смешило, потом надоело и стало действовать на нервы. Мы поехали на экскурсию в Гонолулу. В центре города стоял памятник первому Гавайскому королю, известному своим агрессивным характером и тем, что он имел двадцать одну жену. Гарик снисходительно выслушал экскурсовода и посмотрел на высоченную королевскую фигуру снизу вверх с выражением на лице как будто смотрел сверху вниз. Я щёлкнула фотоаппаратом. Снимок получился очень забавный.
 Я сделала надпись:
  Король на фоне короля,
  Он — фон, а самый главный — я! 
и подарила фотографию Гарику, за что получила взгляд почти с ненавистью и день молчания, на сей раз заслуженный, сама нарвалась.
 Иногда Гарик объявлял мне после завтрака:
 — А теперь — “тихий час”!
 Это означало, что он будет отдыхать и обращаться к нему нельзя. Часто “тихий час” продолжался до ужина с перерывом на обед, который я по договорённости с самого начала готовила и подавала, а Гарик мыл посуду.
 — Спасибо, дорогая! — вежливо произносил он и вновь вставлял в уши наушники.
 Я чувствовала себя чужой и потерянной, считала дни до отъезда. Меня не радовали никакие Гавайские прелести. Лучше всех было Галине и Виктору. Они общались только с Гариком, утром уходили, вечером приходили.
Наконец наступил последний день. С утра мы, как всегда, пошли к морю. Я выбрала момент, когда Гарик менял очередную магнитофонную плёнку, и подошла к нему:
 — Гарька, хочешь домой?
 — Хочу, — нахмурился он, — хочу в свою квартиру, закрыть дверь и остаться один. Я хочу быть один, ты поняла? — он почти кричал. — И ещё запомни, жениться я не собираюсь!
 Я чувствовала себя униженной до последней степени. Терпению моему пришёл конец.
  Не высокая честь
   называться королевой,
  При таком,
   извиняюсь, короле! —
пропела я и добавила, — когда приедем обратно, не звони мне больше!
 — Как скажешь, дорогая! — тут же повеселел Гарик.
 С этого момента в отношении меня начался откровенный бойкот. Гарик, Галина и Виктор паковались, подчёркнуто весело переговаривались, пили вино на прощанье, делились впечатлениями об отдыхе, и даже на аэродроме со мной не попрощались. “Могли бы быть и повежливее, — горько думала я. — Без меня, четвёртой, которая сама за себя заплатила, они бы эту замечательную поездку вряд ли получили. Квартиру я убирала. Еду готовила. В разговоры не встревала. И сейчас молчу, Бог с ними!”
 Ночью в самолёте Гарик сидел как каменный, а я беззвучно плакала в темноте, радуясь, что никто не видит, и молилась: “Скорей бы домой!”

ДОЧКА

 Я и мой друг, у которого была машина, встретили маму на аэродроме.
 Мама вышла к нам  одна, без Гарика, с затравленным лицом и заплаканными глазами.
 — Скорей отсюда! — прошептала мама и буквально потащила нас к выходу.
Ехали молча. Дома мама открыла чемодан и с тихим стоном опустилась на пол.
— Я одолжила Гарику в поездку чемодан, у меня такой же. Так он на аэродроме всё перепутал и забрал мой. Представляешь, какая у него будет физиономия, когда он его откроет?
Мы посмотрели друг на друга и грустно рассмеялись.
— Ну что ж, что ни делается, всё к лучшему. Я тут написала ему. Вот, послушай:
 Ты всё читал, читал, читал
 И много нового узнал:
 Про то, как нужно жить с женой,
 Но всё ж не выбрал ни одной!
 Любить попробовал — устал…
  Так для чего же ты читал?
 Узнав, как с другом говорить,
 Решил друзей не заводить.
 И в дом к себе людей не звал…
  Так для чего же ты читал?
 Читал, как мог богатым стать,
 Но всё ж решил не рисковать.
 И бизнесменом ты не стал…
  Так для чего же ты читал?
 Чтоб чтеньем жизнь обогатить,
 Учись делиться и любить!
— Ну, как?
— По-моему, лучше не скажешь! — воскликнула я.
Мама сложила записку и сунула в карман Гарикиного пиджака.
В дверь позвонили. Я открыла. На пороге стоял Гарик с чемоданом и сумкой. Лицо было напряжённым и очень бледным. Я испуганно обернулась на маму. Она так и сидела на полу.
Гарик огромными шагами прошёл через комнату. Бросил мамин чемодан на диван. Вытряхнул из сумки на стол какие-то мамины мелочи — бутылочки, кремы, расчёску и даже пустую коробочку из-под духов. Засунул в сумку свои вещи, которые по ошибке попали к нам. Сел к столу, выписал чек. Швырнул его маме. Встал и стремительно вышел, хлопнув дверью, без единого слова.
— Всё! — прошептала мама. — Пожалуйста, ничего не спрашивай и никогда со мной о нём не говори. Его не было. Хорошо?
— Хорошо, — согласилась я и подумала: “Ничего хорошего! Козёл! Бедная моя мама!”

МАМА

Сначала было очень тоскливо. Раньше, если мы не виделись, Гарик звонил два раза в день. Утром — на работу, поздороваться и сказать что-нибудь ласковое, вечером — домой, как следует побеседовать обо всём на свете. Я уже привыкла к этому ритуалу и теперь, после ссоры, с обидой смотрела на молчащий телефон. Дочка старалась быть чаще дома и обращалась со мной, как с тяжелобольной.
Наверное, когда люди внезапно ссорятся и разбегаются, — это очень тяжело. Но после утончённого издевательства, которому я подверглась на Гавайях в течение десяти дней, после того, как меня откровенно использовали и выкинули, расставание с Гариком не казалось трагедией.
“Чем раньше, тем лучше”, — уговаривала я себя и старалась занять голову как можно больше. Читала, пересмотрела все фильмы из ближайшего видео-проката, ходила в гости. Появились новые знакомые. Кто-то куда-то приглашал. Жизнь вошла в свой привычный ритм.
Прошёл месяц. Я была на работе. Накануне мне дали сложное задание, которое надо было срочно сдать. Я сконцентрировалась на своих бумагах и очнулась от телефонного звонка. Машинально взяла трубку, мыслями не отрываясь от того, что делала.
— Король умер! Я люблю тебя! — скороговоркой выкрикнул сдавленный мужской голос, и трубку повесили.
Я сидела в полном недоумении.
“Ну и дела! — удивилась я. — Кто-то явно не туда попал. Странно, что говорили по-русски. Фирма наша американская, находится в сердце Манхеттена, кто тут шутит по-русски? Какой-то “король”! “Я люблю тебя!” Ну и ну! А впрочем, хорошо, что не послали куда подальше, обычно по телефону шутят именно так!”
Я вернулась к своему заданию и напрочь забыла о дурацком звонке. Прошла ещё неделя. Придя утром на работу, я увидела, как мой автоответчик сигнализирует, что кто-то мне звонил. Я сняла трубку и набрала нужный код.
“Дорогая моя, любимая, родная, “ — услышала я вдруг голос Гарика. Я вздрогнула и уставилась на машину, — “Пожалуйста, не вешай трубку, — продолжал голос, — я знаю, что очень виноват перед тобой. Но прошло время, я понял, как я был не прав и несправедлив. Я люблю тебя, я не могу без тебя жить. Мне тебя не хватает на каждом шагу. Я смотрю на диван и вспоминаю, как ты на нём сидела, я иду в ванную, там висел твой халат, подушка пахнет твоими духами. В машине моя правая рука осиротела без твоей. Я специально звоню тебе вечером на работу, зная, что ты уже ушла. Мне легче разговаривать с машиной, которая даст мне высказаться и не повесит трубку на полуслове. Помнишь, ты говорила, что дружба может быть без любви, а любовь без дружбы умирает. Твоей любви я не достоин, но, пожалуйста, дружи со мной, я буду тебе самым лучшим и преданным другом на всю жизнь…”
Гарик говорил до тех пор, пока в машине не кончилась лента. Весь день я работала как автомат, несколько раз вновь включала машину и слушала эту неожиданную исповедь.
Вечером, дома, я сразу же пошла к телефону. Сигнальная лампочка автоответчика уже мигала красным.
С этого момента каждый день, утром и вечером, на работе и дома я слушала новые монологи Гарика. То пламенные, кающиеся, то нежные, умоляющие о прощении, то просто описания его чувств и размышлений о любви. Я никогда не думала, что скрытный, замкнутый Гарик способен говорить высоким стилем, языком поэзии, не стесняясь самых ласковых и нежных выражений.
Я боялась поверить тому, что слышала. В моей памяти достаточно свежо было воспоминание о Гавайях. Но Гарик так каялся, так истово, со слезами в голосе просил прощения, так клялся всем на свете, что подобное никогда больше не повторится, осуждал и проклинал Галину и Виктора, якобы оговоривших меня, что я дрогнула. Отвечать на звонки не хотелось, но я бежала к телефону, как сумасшедшая, и слушала.

ДОЧКА

 Кончилась наша спокойная жизнь. Телефон оккупировал Гарик. Он оставлял свои излияния на автоответчике в таком количестве, что для других людей места уже не было. Мама часами сидела у телефона, слушала записи до конца, потом перематывала ленту и слушала сначала. На меня она смотрела умоляющими глазами, чтобы я не возникала.
 Меня эти мольбы и клятвы Гарика не трогали! Я хорошо помнила его лицо, когда он швырял маме её вещи! Теперь по телефону он доходил до полного самоуничтожения, как бы наказывая сам себя, не просил, а вымаливал прощение. Слушать, как человек себя унижает и проклинает, было неловко и противно.
 Неужели мама верит в то, что, прожив полжизни, человек может измениться?
 Но мама ничего со мной не обсуждала. Она ходила как потерянная, плакала по любому пустяку и не сводила глаз с телефона.

МАМА

 Моего стойкого характера хватило на две недели. Я всё-таки набрала телефон Гарика. Он тут же схватил трубку, как будто специально ждал:
 — Спасибо тебе, добрая, любимая, родная! Спасибо, что ты позвонила!
 Не давая мне ответить, Гарик произнёс очередную речь, как он был не прав и не может без меня жить. Слушать было приятно. Но я всё равно не верила. Жизнь на Гавайях, когда Гарик мучил меня своим молчанием, сделала своё чёрное дело. Я боялась верить в искренность этих монологов. Гарик говорил то, что мне хотелось слышать. Я мечтала об этих словах так долго, что, когда я наконец-то их услышала, мне было грустно, но в душе моей ничего не шевельнулось.
 — Чего ты хочешь, Гарик? — однажды спросила я.
 — Хочу тебя видеть! Я должен тебя увидеть! Пожалуйста, не отказывай мне! Давай встретимся, я очень тебя прошу, пожалуйста!
 Я уступила. Договорились встретиться на следующий день, у моего дома.
 Когда Гарик подъехал, я уже стояла на улице. Он вышел из машины. Я увидела его и испугалась. Гарик всегда был худощав, но теперь от него осталась ровно половина. Его коротко стриженная седая голова стала совсем маленькой. Вместо лица были кости, обтянутые кожей. Щёки впали, как после тяжёлой болезни. Костюм болтался сам по себе, как на палке. Гарик выглядел так, будто его лихорадило.
 — Ужас! — еле вымолвила я. — Ты здоров?
 Вместо ответа Гарик взял мои руки и стал нежно целовать каждый палец в отдельности. Потом положил мои ладони себе на лицо и так стоял. Я готова была расплакаться.
 — Поедем куда-нибудь, поговорим, — прошептал Гарик.
 Мы приехали в маленький итальянский ресторанчик. Сели. Что-то заказали.
 — Ты ешь, — предложил Гарик, — а я буду говорить. Я должен высказаться. Я ждал этого момента так долго, может быть, всю жизнь.
— Поешь что-нибудь, — попросила я, — ты очень похудел.
— Я не могу есть, я не могу спать, я не могу жить. Если ты меня не простишь, я просто умру. Всю жизнь мечтал о такой, как ты, чтобы можно было разговаривать обо всём, чтобы интересы были общие, чтобы от меня не хотели только деньги, чтобы хотелось вместе спать, чтобы можно было доверять друг другу. Многие из моих друзей и знакомых женились. Почти у всех кончилось разводом, при котором их хорошо обчистили и разорили. Я никогда не верил женщинам, а тебе верю. Ты — настоящая. Но я взял и всё испортил как последний идиот и скотина. Я дошёл до того, что ходил к колдунье.
— Ты что, с ума сошёл, Гарик, к какой колдунье?
— Обыкновенной. Она колдует по фотографии. Я принёс ей твою, и она сделала специальный обряд, чтобы ты ко мне вернулась. И ещё она сказала, что я должен всё время об этом думать, представлять себе, как ты со мной разговариваешь, пытаться мысленно тебе что-то объяснить, внушить. Я всё делал. Я ложился в постель и через расстояние передавал тебе свои мысли с просьбой о прощении. И, видишь, сработало, ты со мной.
Когда я себе представила, что над моей фотографией совершали колдовские обряды, мне стало не по себе. Но Гарик сидел такой жалкий, такой несчастный, худой, гладил мои руки, целовал их и всё говорил и говорил.
Незаметно прошло два часа. Меня бил озноб, я никак не могла согреться, еле сдерживаясь, чтобы не зарыдать.
— Твои строчки о том, что я в книгах читал одно, а жил по-другому, я читал и перечитывал тысячу раз. Я понял. Я жил неправильно. Но я не хочу больше, как мальчишка, бегать на свидания, — сказал Гарик, — я люблю тебя и хочу быть только с тобой, каждый день, каждую минуту. Я хочу жениться на тебе и жить как все нормальные люди. Я всегда чувствовал какую-то неполноценность от того, что у всех есть или даже была семья, а я никогда не знал, что это такое.
От неожиданности я не могла собраться с мыслями и была в шоке:
— Я не могу ничего тебе сейчас сказать, я должна прийти в себя.
— Хорошо, думай, я буду ждать тебя всю жизнь! — горячо ответил Гарик.
По дороге домой Гарик, как прежде, держал меня за руку. Мы оба измученно молчали.
У дома я повернулась к Гарику попрощаться, но он обнял меня и поцеловал так нежно, что ноги мои отнялись, и я не могла пошевелиться. С трудом придя в чувство, я заставила себя выйти из машины. Гарик тоже вышел и смотрел мне вслед до последней минуты, пока я не ушла.

ДОЧКА

Похоже, у меня будет новый папочка! Гарик позвал маму замуж, и она уже потеряла покой и сон. Говорит только об этом, а если не говорит, то думает, потому что ходит с отсутствующим лицами всё теряет.
Я не понимаю, кому в их возрасте нужны эти церемонии? Хочется — живите, но замуж-то зачем?
Но бабушка, первая советчица, вновь заявила, что если мама будет жить просто так, без записи, то тем самым она будет подавать плохой пример мне. При чём тут я? Мне не нужны никакие примеры! У меня своя жизнь, и я буду жить по-своему. Но для мамы бабушка была и есть первый авторитет. Удивительно! Человеку за сорок, а маму слушается, как будто ей четыре!
За свою жизнь моя мама, кажется, только раз сделала что-то без разрешения — вышла замуж за моего биологического папу. “И вот — результат!” — говорит с иронией мама и тут же меня целует. А что я? Я — ничего! Пусть женятся! Отдам свою спальню, перееду в гостиную.
Одно мне только не нравится. По-моему, у нашего Гарика не все дома. Он явно с приветом! Как мама этого не хочет понять, я не знаю! Ну что ж, поживём — увидим!

МАМА

Гарик больше не беседовал с автоответчиком. Вместо этого он вновь звонил каждый вечер, и мы разговаривали до глубокой ночи. По количеству хороших слов, услышанных мной, я перещеголяла всех литературных героинь вместе взятых. Мне никогда не приходило в голову, что я такая замечательная и необыкновенная, но Гарик утверждал, что это именно так, а спорить и возражать не хотелось.
Конечно, мы не раз возвращались к обсуждению Гавайской перипетии, уж очень я была тогда напугана.
— Это больше никогда не повторится, — уверял меня Гарик. — Ведь недаром, когда я позвонил тебе в самый первый раз после ссоры, то сказал, что король умер и я люблю тебя!
— Так это был ты? — изумилась я. — Мне это даже не пришло в голову! Я решила, что кто-то ошибся номером и глупо пошутил!
— Какие шутки! Я тогда чуть не умер! У меня дико колотилось сердце, и я почувствовал такую слабость, что пришлось сесть, а то бы я просто упал. Это очень серьёзно. Тот, прежний Гарик, умер. Всё будет по-другому, по-новому.
— Гарик, я боюсь тебе верить, но мне так этого хочется!
— Знаешь, о чём я скучаю больше всего?
— О чём?
— Ты давно не называла меня Гарька!

ДОЧКА

Ну, всё, мать сломалась! Эти телефонные стриптизы Гарика сделали своё дело. Раньше она ходила как во сне, теперь всё время поёт и не отходит от зеркала. Натащила всяких кремов и мажется ими с утра до вечера.
— Мам, — успокаиваю я её, — ты и так выглядишь гораздо моложе своих лет! Этот Гарик по сравнению с тобой — старый пень!
— Не говори о нём так! — сразу хмурится мама. — Он очень хороший, а выглядит старше, потому что несчастный, одинокий! Вот я его откормлю, и он будет опять как новенький! Мы вам всем ещё покажем! — распевает она и опять — к телефону или зеркалу. В общем, дурдом! Надо срочно смываться!

МАМА

После душераздирающего объяснения в ресторане мы с Гариком не виделись, только каждый день разговаривали по телефону. И всё из-за меня. Под разными предлогами я оттягивала нашу встречу с одного дня на другой. Хотя я и не сердилась и разговаривала всё мягче и нежнее, что-то меня удерживало.
Я боялась близости и чувствовала себя на краю пропасти, ещё шаг — сорвусь и полечу… Но куда? Вверх или вниз? Хотелось, как птица, не оглядываясь вверх, вверх! К солнцу, к счастью! А вдруг вниз? И сразу становилось страшно до тошноты, и в животе всё сжималось!
Наверное, Гарику тоже было не по себе. Он часто рассказывал мне о неудачных браках своих друзей, знакомых. Почему-то во всех историях, независимо от того, кто был инициатор развода, мужчины оставались обобранными и разорёнными.
— Жениться — всё равно что отдать свою жизнь в чужие руки, это страшный риск, — говорил Гарик, таким голосом, что становилось даже неудобно, будто я действительно покушалась на чью-то судьбу.
— Не нравится мне это выражение “отдать жизнь, “ звучит как на братской могиле. Вступая в брак, люди не отдают, а вручают свои жизни друг другу, причём взаимно! Тот, кто выходит замуж, тоже рискует, — возражала я. — А что касается разорения, то тебе совсем нечего бояться. Что у тебя  “разорять”? Сам же говорил, у тебя ничего нет!
— Это, конечно, так, но всё равно очень страшно!
— Страшно? Не женись! Кто не рискует, тот не пьёт шампанского! Живи один!
— Ну что ты сердишься? Я же просто так говорю! Я хочу жениться! Что я, не такой как все? Хочу иметь семью, но с одним условием — я хочу жениться только на тебе!
— Мне нравится твоя категоричность, я подумаю! — смеялась я, радуясь, что тон беседы поменялся с трагического на лирический.
В среду Гарик был выходной и позвонил мне с утра на работу.
— Я хочу тебя сегодня обязательно увидеть, — твёрдо начал он без предисловий. — Я встречу тебя в конце дня, и мы поедем на 47-ю улицу.
Я замерла.
— На 47-ю? Где золото? — еле выговорила я.
— Совершенно верно, дорогая. Где золото и бриллианты. Жди меня в четыре часа. Целую.
Я повесила трубку и пошла к Белке. С Белкой мы дружим с того дня, как я пришла на работу. Мы сидим рядом, вместе ходим на обед и с работы, поскольку живём недалеко друг от друга. Мы празднуем дни рождения, отмечаем юбилеи, встречаем Новый год и можем разговаривать, как те две женщины, что просидели в одной тюремной камере двадцать лет, а когда их выпустили, то ещё два часа простояли у ворот тюрьмы, прежде чем расстаться.
— Что с тобой? — воскликнула Белка. — Почему ты такая бледная?
— Гарик звонил. Он хочет сегодня ехать покупать кольцо.
— Так что же ты переживаешь? Радуйся и меньше, чем на карат не соглашайся!
— “Не соглашайся!” Ты что с ума сошла? Я не собираюсь “соглашаться”! Пусть купит, что хочет! Карат! Это же очень дорого!
— Это ты с ума сошла от своей щепетильности! Такое кольцо покупают раз в жизни! Ты что, осколки будешь носить?
— Не знаю. В кино герой вынимает из кармана коробочку и дарит кольцо. Что подарит, то и носят.
— Ты такая идеалистка! Это не кино, это — жизнь! Зачем ему дарить то, что тебе может не понравиться? Ты сама выберешь, что захочешь!
— Белла, я тебя умоляю, поедем с нами! Во-первых, ни я, ни Гарик в бриллиантах ничего не понимаем, я их никогда не имела! Нас просто надурят! Во-вторых, я не буду выбирать, возьму любое, которое он купит!
— Ладно, — сжалилась Белка, — у меня знакомый на   47-й. Поедем к нему. Я сама о тебе позабочусь. 
В четыре часа Белка и я вышли на улицу. Гарик уже ждал с букетом изумительных бледно-розовых гвоздик. Не стесняясь, он обнял меня и поцеловал.
— Гарька, пусть Белка с нами поедет, у неё ювелир знакомый, хорошо?
— Прекрасно! — согласился Гарик и распахнул дверцу машины. — Прошу!
Доехав до места, мы с Белкой вышли на углу, а Гарику пришлось искать стоянку.
— А знаешь, он — молодец! — успела признаться Белка. — Я его спросила, на сколько он рассчитывает, и он сам сказал: “Не меньше, чем на карат!”
— Вот видишь, — укоризненно выдохнула я, — Гарька у меня — золотой!
На 47-й, самой ювелирной, бриллиантово-золотой улице Манхэттена, я сразу ослепла. Витрины сверкали и переливались, продавцы зазывали на всех языках мира, но больше по-русски, народу было так много, как будто бриллианты и золото — самый необходимый товар на земле. Вокруг стоял гул от голосов. Вцепившись в Гарика, я шла, не соображая куда. Наконец мы зашли в уголок, где за прилавком стоял приятный седой старичок, который встретил Белку, как родную. Я отошла в сторонку и стала глазеть по прилавкам и витринам. Чего там только не было! “Не счесть алмазов в каменных пещерах!” — пело у меня внутри.
Гарик и Белла о чём-то советовались с симпатичным старичком. Белка с лупой на глазу тщательно рассматривала что-то, разложенное на чёрном бархате. Гарик стоял красный, на лбу его выступила испарина. Я поняла, что надо вмешаться, и подошла.
— Ну, что?
— Вот очень хороший камень, — уговаривал старичок-ювелир, — чистейшей воды!
— Сколько он стоит? — не глядя на камень, в лоб спросила я.
— Не дорого, всего три тысячи. 
— Три тысячи? — ужаснулась я. — Так. Это не годится. У вас есть что-нибудь поменьше?
Ювелир сразу понял что к чему и быстро завернул рассыпанные на бархате камни. — Я знаю, что вам надо!
Он ушёл в заднюю комнату и через минуту вынес маленькую коробочку. — Камень небольшой, почти карат, но очень чистый, посмотрите.
Белка опять водрузила на глаз лупу и занялась камнем. Я посмотрела на Гарика. Он вынул платок, промокнул лицо и с облегчением вздохнул. Я поняла, что подошла очень вовремя.
— Камень хороший, но маленький, — произнесла Белка разочарованно.
— Берём! — распорядилась я.
Мы выбрали очень красивую оправу, с маленькими багетиками по бокам и такое же тоненькое обручальное колечко, тоже с багетиками. Всё вместе выглядело очень изящно и необыкновенно красиво.
Через десять минут камень вставили. Надо было платить без малого две с половиной тысячи долларов, по моим понятиям безумно дорого. “Где ж он такие деньги возьмёт?” — не успела подумать я, а Гарик уже протягивал старичку-ювелиру кредитную карту.
Продавец посмотрел на него как на больного.
— Если вы дадите мне наличные, — тихо предложил старичок, — это будет стоить на четыреста долларов дешевле.
— У меня нет наличных, — растерялся Гарик. — Значит, будет дороже.
— Слушайте, молодой человек, не торопитесь, подумайте. Я сегодня возьму вашу кредитку и всё оформлю, но отправлять не буду. Принесите завтра наличные, я отдам вам квитанцию. Вы сэкономите большие деньги, договорились? 
Кольцо положили в красную сафьяновую коробочку, которую Гарик вручил мне.
На улице мы с удовольствием вдохнули свежий прохладный воздух. Все себя чувствовали как будто вышли из парной. В машине Гарик открыл коробочку, которую я так и не выпускала из рук, и надел мне на палец кольцо.
— Ты моя? — прошептал он.
— Твоя. И без кольца тоже. Ты не знал?
— Догадывался, — поцеловал меня Гарик, — но с кольцом надёжнее.
— Теперь я действительно “дорогая”, — пошутила я и благодарно добавила, — спасибо тебе, Гарька!
По дороге домой решили вечером пойти в ресторан, отметить помолвку в узком кругу: Белка с мужем, моя дочка и мы с Гариком.
Но мысль о том, что Гарик переплатил большие деньги, не давала мне покоя, и я не выдержала.
— Прости меня за нескромность, Гарька, у тебя в банке есть деньги?
— Почти нет, я только что заплатил большой налог.
— Тогда ещё один нескромный вопрос, а когда ты хочешь жениться?
— Хоть завтра, — быстро ответил Гарик.
— Тогда слушай. Свадьбу  можно сделать  через  пару месяцев, например, на Новый год, это прекрасное время. А записаться можем в любой день до конца месяца. С первого числа у тебя, как у моего мужа, будет моя бесплатная медицинская страховка, поэтому свою, платную, ты можешь остановить, и тебе вернут деньги до конца года. Сколько это будет?
— Приблизительно три с половиной тысячи, я уже за следующий год заплатил. 
— Вот видишь! Плюс ты можешь уже сейчас переехать к нам и сэкономить на квартплате до конца года ещё около двух тысяч! Как тебе моя идея?
— Я согласен, мне всё нравится, но где взять деньги завтра?
— У меня в банке лежат две с половиной тысячи, — призналась я, — но это всё, что у меня есть!
— А ты можешь их снять? Я тебе всё верну, как только получу деньги за страховку.
— Конечно, сниму! И так потратили кучу денег, зачем тебе ещё переплачивать? Не волнуйся, всё будет хорошо!
Гарик работал в Бруклине, а я в Манхеттене, поэтому на следующий день в обеденный перерыв мы с Белкой пошли к ювелиру.
— Остаюсь без копейки, — с тревогой пожаловалась я Белке, — а вдруг будет что-то срочное?
— Всё-таки зря ты со своими деньгами выскочила, пусть бы сам выкручивался! Что это такое? Человек приглашает невесту покупать кольцо и приходит без денег! На что он рассчитывал? — напустилась на меня Белка.
— Гарик — честный и порядочный человек, живёт по американским законам, — оправдывалась я, — наших “русских” трюков он не знает! А платить за налог сумасшедшие деньги, если можно не платить, согласись, обидно!
— Делай как знаешь, только не переживай, я тебя всегда выручу, — успокоила меня подружка.
Мы отдали старичку-ювелиру мой чек на две с половиной тысячи долларов, и в обмен он вернул квитанцию с кредитной карты Гарика.
Денег у меня в банке совсем не осталось, но на моём пальце, грея душу, первый раз в жизни сверкало чудесное кольцо!

ДОЧКА

День начался как обычно. С утра я училась, потом с друзьями завалились в кафе перекусить и расслабиться. Домой я добралась к вечеру. Мамы не было, а меня ждала записка:
Доченька! Я ушла замуж. Жду тебя в ресторане “Одесса” к 8 часам. Целую. Мама.
“Всё-таки он её уболтал!” — подумала я, быстро собралась и поехала в ресторан.
Всю компанию я увидела сразу. День был будний, и кроме нас в зале никого не было. За столом сидели сияющий Гарик, мама в новом белом свитере и мамина подруга Белла со своим мужем Фимой. Мама тут же протянула мне руку как для поцелуя. На безымянном пальце у неё играло лучами бриллиантовое кольцо.
— Нравится? — со счастливой улыбкой спросила мама.
— Очень! — искренне воскликнула я. — Поздравляю!
Гарик гордо смотрел на маму.
Музыканты и официанты уже знали, по какому поводу банкет, и старались изо всех сил. Гарик и мама пошли танцевать. Площадка была пустая, и они от души томились в танго и кружились в вальсе, не боясь кого-нибудь толкнуть.
— Ну что, — обняла меня Белла, — отдаёшь мамочку?
— Отдаю, — вздохнула я.
Беллу я люблю больше всех маминых подруг. Она добрая, душевная и очень родная. С ней можно откровенничать, почти как с мамой, она не продаст и не предаст.
— Он тебе нравится? — Я вопросительно посмотрела на Беллу.
— Понимаешь, девочка, твоя мама — человек необыкновенный! Лучшей подруги у меня никогда не было. С ней можно поговорить обо всём. Она столько читала, видела, знает искусство. А какая у неё память? Мы вечно бегаем к ней с вопросами, кто из актёров где играл, как что называется. Она лучше любого экскурсовода. За праздничным столом она самая остроумная! Ей так трудно найти кого-то, кто был бы с ней на одном уровне! А с Гариком ей интересно, у них много общего. Это большая удача!
— Я согласна, но не об этом спрашиваю. Как человек он тебе нравится?
— Не знаю, — нахмурилась Белла. — Он очень странный. Его сумасшедшие выходки приводят меня в ужас. Твоя мама так их перестрадала, что на неё было больно смотреть! Но я слышала его телефонные исповеди… Не представляю, кто бы устоял перед таким любовным натиском. Может быть, он поменялся, что-то понял, переоценил… А вообще, так страшно ошибиться… 
— Я говорила об этом маме, но она не хочет слышать. Как будто слепая или глухая. По-моему, он ненормальный!
— А кто нормальный? — вмешался Фима. — Все кругом в чём-то ненормальные, если внимательно присмотреться! Хватит сплетничать, подруги, пошли танцевать!
Оркестр заиграл быстрый танец. Мы вышли из-за стола, встали в кружок и … понеслось!
Гарик и мама никого вокруг не видели. Они смотрели друг на друга и в такт музыке целовались и обнимались, думая, что танцуют.
Господи! Только бы всё было хорошо!

МАМА

Наступил день, которого я давно ждала с замиранием сердца. Гарик повёз меня знакомиться со своей легендарной мамой, по словам самого Гарика, непредсказуемой и беспокойной.
Я заранее настроилась, что независимо от того, как меня встретят, надо делать скидку на возраст, плохое здоровье и стариковское одиночество, обострённое надвигающейся разлукой с сыном. Тем не менее, подойдя к заветной двери, я почувствовала, что замерла от страха.
Гарик возился с замком, пытаясь его открыть своим ключом. Дверь не поддавалась.
— Позвони, — посоветовала я, — нехорошо заставать человека врасплох!
После звонка послышалось лязганье запоров, задвижек и цепочек, и, наконец, дверь открылась.
В отличие от пустынной квартиры Гарика, у его мамы всё было заставлено и завешено. Мягкая мебель с разноцветными покрышками стояла по всей комнате. На стенах вперемешку висели виды Ленинграда, тарелки с орнаментами, картинки Израиля, Хохлома, гжель и фотографии членов семьи. В больших кадках зеленели фикусы и ещё какие-то неизвестные кусты. Было душно и пахло едой.
На пороге стояла большая грузная женщина, похожая на Гарика пухлыми губами и капризной складкой на подбородке. На меня она смотрела внимательно и недружелюбно.
— Знакомься, мама, моя невеста! — строго посмотрел на мать Гарик, приняв позу защитника на футбольном поле.
Не успела я открыть рот, чтобы поздороваться, как мама Гарика сердито обрушилась на меня.
— Слушайте, у меня к вам масса претензий! — раздражённо кричала она, не глядя на сына. — Мне уже о вас всё рассказали соседи, которые вас знают! Почему вы мучаете моего сына, он страшно похудел! А как вы со мной обошлись в день его рождения?! Вы меня, мать, не пригласили и даже потом не угостили тем, что вы приготовили! Как вам не стыдно так себя вести!
Гарик был готов броситься в атаку, но, опередив его, я сделала шаг вперёд и вплотную подошла к разгневанной старушке.
— Мне стыдно! — спокойно призналась я. — Мне очень стыдно, и я обещаю вам, что впредь это никогда не повторится. Зачем слушать соседей, которые, может быть, знают меня, но я их не знаю, и знать не хочу. У нас с вами впереди достаточно времени пообщаться и  иметь друг о друге собственное мнение. Поверьте, я не такая плохая, иначе ваш сын меня бы не выбрал! Давайте забудем прошлое, будем жить настоящим  и будущим! Я не обижаюсь на вас! — и с этими словами я поцеловала старушку в щёку.
Мама Гарика растерянно посмотрела на меня, потом на сына и всплеснула руками.
— Я почему-то уже не хочу сердиться, — жалобно протянула она, — вы совсем не похожи на ту, о которой меня предупреждали! Проходите! Поздравляю вас! Меня зовут Бася. Давайте ужинать!
Мама Гарика засуетилась у плиты. Гарик посмотрел на меня с благодарностью и облегчённо вздохнул.
За ужином мы шутили, вспоминали общих знакомых, которых нашли бесчисленное множество, рассказывали истории о нашей жизни в Ленинграде. Мы договорились до того, что мама Гарика хорошо знала моего деда по отцовской линии, а я была знакома с её невесткой, женой младшего сына.
— Вы только посмотрите, на кого он похож! — сетовала Бася, обнимая Гарика за плечи. — Где это видано, чтобы человек каждый день ел одно и то же! Ведь он не признаёт ничего, кроме сосисок и курицы с макаронами!
— Мама, перестань! — залился краской Гарик и резко вырвался из материнских объятий.
Бася осеклась и испуганно замолчала.
— Вы знаете, каким должен быть настоящий мужчина? — весело, как бы не замечая повисшей в воздухе неловкости, вмешалась я. — Настоящий мужчина должен быть высоким, умным и поджарым! И все эти достоинства — у вашего сына! Терпеть не могу толстых мужчин! — Я ласково погладила Гарика по плечу. — Спасибо за ужин! Посуда сегодня моя! — и решительно направилась к раковине, несмотря на протесты мамы и сына. — Отдыхайте! 
 Я взялась за мочалку и мыло.
Все чашки внутри были коричневые, а нижняя сторона у тарелок — жёлтая.
“Бедная слепая старушка!” — вздохнула я и незаметно переложила ранее мытую посуду из сушилки обратно в раковину. Потом тихонечко, под шумок, в ход пошли все кастрюли и сковородки, стоящие на плите.
— Да что вы там копаетесь! — нетерпеливо воскликнула Бася. — Я делаю то же самое за десять минут!
— Уже всё, — успокоила я старушку и вернулась к столу. Гарик взял мою распаренную руку и поцеловал.
— Какие нежности! — усмехнулась Бася. — Я всю жизнь готовлю и мою за ним посуду, мне он руки не целует! И вообще он со мной не разговаривает! От одиночества я просто схожу с ума, беседую с телевизором! Ну что это такое, так обращаться с матерью!
— Мы к вам приедем! — пообещала я. — Я позову вас в гости, познакомлю с моей мамой и дочкой, они у меня славные! И вообще, будем дружить, хорошо?
Мы все расцеловались на прощанье, вышли из квартиры, и Бася опять закрылась на все запоры и замки.
— Гарька, — с тревогой в голосе начала я, — почему у твоей мамы дверь закрывается изнутри? Не дай Бог, что-то случится, ведь никто, в том числе и ты, не сможет ей помочь! Надо закрывать только на ключ или два, но так, чтобы можно было открыть снаружи!
— Бесполезно говорить! — отрезал Гарик. — У моей мамы главное — это страхи. Страхи, страхи, кругом одни только страхи! Как ни приду, она тут же начинает рассказывать какие-то ужасы и меня пугать! А на меня это действует. Я и не хожу к ней из-за этого!
— Ну ладно, успокойся! — прижалась я к нему. — Страхи страхами, но как она не боится оказаться в беспомощном положении?
— Воров и грабителей она боится больше! — мрачно заверил Гарик.
— Жалко её! — вздохнула я. — Ужасная вещь — старость!

ДОЧКА

 Мама и Гарик решили сначала зарегистрироваться, а потом позже, под Новый год, сыграть свадьбу. Гарик почему-то настаивал, чтобы о регистрации никто из близких, а тем более знакомых, не знал. Но нашей бабушке под большим секретом мы с мамой всё-таки сказали и вместе с ней поахали, что нельзя собраться всей семьёй и отметить такое событие по-человечески. Все эти тайны нам были непонятны, но раз Гарик так хотел, мы согласились и не спорили.
 Регистрация должна была состояться в среду, выходной день Гарика. Мама взяла на работе отгул, а я училась прямо напротив Сити-холла и успевала на церемонию в большой перерыв между лекциями. 
 В назначенное время мы все собрались в большом обшарпанном зале, где надо было ждать своей очереди. Обстановка была обыденной, никакой торжественности. Нарядная мама и Гарик с букетом роз выделялись из толпы озабоченных, серых, усталых посетителей. Я разочарованно поглядывала по сторонам.
 Наконец позвали нас. В пустой тёмной комнате, со старой трибуной и американским флагом на стене, неопрятно одетая чёрная тётка быстро отбарабанила ритуальные слова. Тётка была такая толстая, что казалось, будто её живот начинается от подбородка, а когда она повернулась спиной, то на её огромной оттопыренной заднице, можно было спокойно поставить пару тарелок, и ни одна бы не соскользнула! В трибуну толстуха не помещалась, поэтому стояла где-то сбоку, а мы стояли перед флагом, и пришлось всем вертеть головой то на флаг, то на противный голос регистраторши. Гарик надел маме кольцо, которое для этой цели на минуточку сняли перед тем, как войти. Новобрачные замерли в поцелуе. Чёрная тётка нервничала и не могла дождаться конца процедуры. Я вполголоса затараракала “Свадебный марш” Мендельсона. Толстуха-регистраторша смотрела не меня как на сумасшедшую. А нам всем вдруг стало весело, и мы с хохотом выскочили на улицу, прыгнули в машину и помчались в итальянский ресторан отмечать замечательное событие.
 За обедом я встала и торжественно произнесла:
— Молодые, будьте счастливы! Плодитесь и размножайтесь!
— Ты что, братика или сестричку захотела? — смеялась мама.
— Почему бы и нет? Не возражаю! — поддержала её тон я. — Буду у вас вместо няньки!
Гарик со счастливой улыбкой слушал нашу трепотню и держал маму за руку.
— За тебя, дорогая! — время от времени поднимал рюмку он.
После обеда мама и Гарик поехали на Бродвей смотреть новый нашумевший спектакль, а я вернулась в колледж.
Так буднично и обыкновенно мама вышла замуж.
Началась новая жизнь! 

АННА ЛЕВИНА (NEW YORK, USA)

БРАК ПО-ЭМИГРАНТСКИ. Роман. КНИГА ПЕРВАЯ

ЗАРУБЕЖНАЯ РУБРИКА ЖУРНАЛА