| РАЗДЕЛ
"СОВРЕМЕННАЯ ПРОЗА" В
ЖЕНСКОМ
ЖУРНАЛЕ "WWWoman" - http://newwoman.ru
11 АПРЕЛЯ 2007 года ЕЛЕНА ШЕРМАН (ЛЬВОВ, УКРАИНА)
ЦВЕТЫ,
УТОНУВШИЕ В РЕКЕ ВРЕМЕНИ
Моему
поколению посвящается
. О нет, ничего банального, никакой девушки, не дождавшейся из армии; никакого предательства первых чистых чувств, никакого мужа, отказавшегося дать развод и тому подобных рядовых житейских трагедий. Как заметила еще в третьем классе моя первая учительница Оксана Петровна: «У тебя все не как у людей, Рыжов». Сказано было абсолютно верно, но тогда я еще не знал, сколь угрожающ прогноз при подобном диагнозе; не знал, как странно, неправдоподобно и обреченно преподнесет мне судьба то, о чем я безнадежно много мечтал много лет, и какую изберет развязку. История, впрочем, совсем короткая. Это деревце не успело вырасти. Началось все там, где все начинается – то есть в детстве; только я не знал, что это начало; я просто обрадовался, что на нашей стороне объявился еще один боец. Это была краснощекая девчонка с черной челкой, в белой шапке и красной куртке. Между нашей компанией и пацанами с соседнего двора шла битва снежками не на жизнь, а на смерть; мы укрывались за снежной баррикадой, обладая позиционным преимуществом; но враг превосходил живой силой и агрессивностью. Они были рослые, здоровые лбы, шестиклассники; а у нас только я учился в шестом классе, Сашка был на год младше, а Витька и вовсе малек-третьеклассник. Мы уже начали изнемогать в борьбе, как вдруг подошло подкрепление и решило исход сражения. Она атаковала врагов с такой яростью, что они были ошарашены, и с такой меткостью, что один из них покинул поле боя, то есть попросту сбежал с разбитым носом. Мы победили в бою только благодаря девчонке, но Сашка не захотел это признать. Вместо того, чтобы праздновать победу, он обиделся и ушел – в нем заговорило ложное мужское самолюбие. А мы с Витькой остались и познакомились с девчонкой. Ее звали Вита, она недавно переехала в наш район, потому что ее родители поругались и теперь она живет у бабушки, а в свою прежнюю школу ездит на автобусе. Вита рассказывала все это вроде бы нам двоим, но смотрела только на меня, и я заметил, что у нее серо-голубые глаза – редкое явление при черных волосах. А потом начался снегопад, и мы расстались, и я не успел спросить ее – почему она ввязалась в битву именно на нашей стороне? Примечательно, что вопрос, зачем она вообще ввязалась в битву, не пришел мне в голову. Вернувшись домой, я смотрел из окна, как крупный снег заметает нашу баррикаду и поле боя, превращая еще не остывшее событие в прошлое, и думал, что Вита, наверно, хорошая, и хорошо бы с ней подружиться. Я никогда не стеснялся дружиться с девчонками. Но из моих планов ничего не вышло – в нашем дворе Вита больше не появлялась. Судьба в первый раз примерилась к нам, но, увидев мою детскую рожицу и Викины руки в цыпках, решила: рано, слишком рано – и развела в разные стороны. Не буду лгать, что долгие годы я жил ожиданьем новой встречи: в одиннадцать лет память короткая, и через неделю… ну через две я забыл новую знакомую. И если бы мы не встретились снова, никогда бы не вспомнил. Если быть совсем точным, то я ее не узнал ни с первого, ни со второго взгляда; это она вспомнила меня, и подошла, улыбаясь, с бокалом в руке: - А ведь мы знакомы. - Э… Как? – изумился я, глядя на высокую девушку, пришедшую на проводы Фимы вместе с Олегом Кнежевичем и отрекомендованную им «моя хорошая знакомая». - Ты жил на Научной? - Я там и теперь живу… - Возле магазина «Продукты»? Детская площадка во дворе? - Да, - кивал я, все более изумляясь и готовясь поверить в ясновидение. - Я жила там полгода у бабушки. Помнишь драку снежками? И тут меня осенило. - Вика? - Ну! Мы начали смеяться почти одновременно и неожиданно для себя, подхваченные легкой и щекочущей волной бездумной радости – подогретой , разумеется, алкоголем. Наш хохот привлек внимание, и Олег поспешил к нам; но когда Вика поведала ему, в чем дело, присоединился к нашему дуэту. Ну что смешного было, в сущности, в нашей встрече? Просто мы были молоды, полны сил, полны энергии, неиссякаемой веры в неизбежность победы над жизнью, невзирая на смутное, ветреное и тревожное время перемен, на которое выпала наша юность. Кто-то, как Фима, предпочел отказаться от выпавшего на его долю божественного пира и сменить созерцание творящейся истории – и участие в ней – на гарантированную устойчивость окружающего мира и вещевое изобилие; кто-то, как Олег, ринулся в бурлящий поток, рассчитывая не просто вынырнуть, но выйти на берег обновленным душой и телом, заново создав себя; а кто-то, как я, наблюдал широко раскрытыми глазами происходящее, жадно вдыхая неистовый ветер. На дворе стоял октябрь 89 года; весы истории уже склонились на одну сторону. Впереди были тектонические разломы и локальные войны, смена имен, смена знамен, смена кумиров; впереди были сожженные мосты и разрушенные города, расстрелянные парламенты и низвергнутые статуи, ярость толп и отчаянный вопль беженцев, чудом успевших на последний поезд, самолет, корабль; впереди были смерти детей – тех, кто только должен был родиться, тех, кто завтра придет в спокойный мир, чтоб никогда не дожить до совершеннолетия. Впереди были пули в висок и затылок, смертельные дозы в вену, бандитские войны и переделы чужого добра; всеобщая распродажа и перепутанные нити дорог, рассеявших наше поколение по лицу земли. Но мы, двадцатилетние, не знали этого – и смеялись. Конечно, я смотрел на Вику уже совершенно иными глазами – да и сама она стала другой. Румяная плотная девочка превратилась в стройную черноволосую красавицу, и только пристрастие к красному цвету (на ней было красное платье-свитер) и глаза остались неизменными – голубые, бездонные, то темнеющие, то светлеющие под влиянием освещения и настроения. И дело не в том, что у Вики были красивые глаза – мало ли красивых глаз? можно найти и лучше; но в том неуловимом, что жило в их взгляде, потому что там все не исчерпывалось внешним, и внешнее даже было не главным. Кажется, я начинаю выражаться невнятно. Вот есть умные глаза – посмотришь и видишь развитый мозг; есть добрые – заглянешь и согреешься душой; есть веселые – и ты невольно улыбаешься в ответ; а в ее глазах читалась бесконечность. В бесконечность можно вместить все, от ума до доброты, но нужно ли? ведь рядом с ней все теряет свою цену. Влюбился ли я в Вику в тот вечер? Нет, как ни странно. Для меня она была девушкой друга и прежде всего девушкой друга, а дружба в ту пору была для меня священна. О, разумеется, она мне понравилась, впрочем, понравилась – не то слово! Я был очарован, околдован, восхищен; все на свете – и даже горечь расставания с другим другом – отошло на второй план; и если бы она пришла одна, я не то чтоб побежал, я помчался бы за ней, отринув привычную застенчивость. Но Вика пришла не одна, а с моим другом Олегом, и ушли они вместе. Не желая растравлять царапину и превращать ее в рану, я никогда не спрашивал Олега о Вике. Потом оказалось, что зря. Их роман оказался из скоротечных: через две недели после памятных Фиминых проводов они рассорились – как сначала думалось, на время, но оказалось навсегда. Две недели, только две недели стояли между нами – и прояви я больше упорства, больше настойчивости, больше наглости, наконец – ведь я знал, где она училась – в Политехническом; найди я ее, выспроси через знакомых телефон… Все могло быть иначе, вся последующая жизнь. Впрочем, имелся ли у меня, тощего, долговязого очкарика, помешанного на Камю и немецких романтиках (ничего себе сочетание) хоть какой-то шанс? Девчонки не баловали меня вниманием, успеха я не имел, и уж если Олегу не удалось покорить такую красавицу, то мои попытки, возможно, и вовсе выглядели б жалко. Непобедимая Виктория… Возможно, я проиграл бы. Но только возможно. Как гласит еврейская пословица: «Только Бог знает о дорогах, по которым мы не пошли». И почему-то вопреки очевидности мне кажется, что у нас могло получиться. Ведь получилось спустя столько лет… Но я не решился, перетерпел, перемечтал в одиночестве, и все заглохло. Оставалось воспоминание о прекрасной девушке, некоем эталоне красоты и обаяния. Когда по телевизору впервые показали сериал «Твин Пикс» и вся страна прильнула к экранам, у меня имелась дополнительная причина смотреть каждую серию: Шерилин Фенн, игравшая Одри, удивительно походила на Вику, только Вика была выше ростом – и красивее. Прошло десять лет. Как морские приливы, приходили любови, заполняли душу и уходили обратно, к горизонту, оставляя на мокром песке водоросли и мелкие камни. Ни одна любовь не осталась надолго, и ни одна не оказалась настолько сильной, чтобы унести меня с собой. Не буду вдаваться в подробности – это совсем другие истории, и тут им не место; скажу лишь, что настал день, когда я перестал верить в возможность любить и быть любимым одновременно. Не так страшны неудачи в любви, не так разрушительны ураганы и землетрясения чувств, как губительно постепенное высыхание сердца, когда ты сначала приучаешься жить без любви, а потом обнаруживаешь, что любви тебе и вовсе не нужно. Ведь так намного проще и удобнее, не замечали? Экономится время, экономятся силы, экономятся деньги, наконец; а регулярный секс можно обеспечить без особых душевных затрат, особенно мужчине. На смену восторженному слюнявому романтизму приходит цинизм, принимаемый за особо глубинное знание жизни – хотя одна крайность свидетельствует о степени близорукости, другая – о масштабах неудач, и обе – о незрелости человека. И я стал погружаться в омут мелкого себялюбия и обыденщины, черстветь, как брошенный в хлебнице хлеб, постепенно теряя способность любить и вместе с нею – свою душу. Спасти меня могло лишь чудо. Много раз расцветала земля, но все те весны прошли мимо меня, бесплодно, напрасно; и вот настала предпоследняя весна 20 века, памятная многим. Снова, как в 41-м, бомбили Белград; и вместе с югославскими городами и мостами сгорала детская вера в общий мир, в общие цели с западным миром; сгорали иллюзии относительно завтрашнего дня и необходимости перековки мечей на орала. Той весной стали видны – слишком видны – начатые 10 лет тому глубоко под землей разрушительные процессы: последний уцелевший кусок могущественнейшего государства на Балканах в прямом эфире разрывали на части. И ничего нельзя было изменить: оставалось смотреть на экран и сжимать в бессильной злобе кулаки. Погано было мне на душе, и меньше всего хотелось участвовать в каких-либо пьянках – но так вышло в начале апреля, что я не смог отказаться. Отмечали юбилей нашего завкафедрой, и, поскольку ректор издал приказ, строжайше запрещавший все виды пьянок на рабочем месте, торжество перенесли в кафе, причем организаторы даже не потрудились заказать банкетный зал – мы так и сидели в общем зале за сдвинутыми в ряд столами в обществе других посетителей. Застолье – с неизменными шуточками кафедральных остроумцев, застольными речами, тонкими намеками, салатом «Оливье», селедкой под шубой и дешевой водкой подходило к концу; уже принесли сладкое, уже наименее стойкие товарищи и молодые матери попрощались с коллективом, уже я подумывал, как бы и мне удалиться восвояси и посматривал на двери – и в этот момент в зал вошли новые посетители: мужчина в кожаном пиджаке и высокая черноволосая дама. Медленно пройдя меж столиками, они вышли на ярко освещенную середину зала, и у меня перехватило дыхание: в черноволосой даме я узнал ее – забытую и незабвенную, вечно чужую и неизменно желанную, ставшую необыкновенно прекрасной. Ибо у каждой женщины свой период расцвета и своя весна. Они сели за соседний столик, и я мог без помех рассматривать ее. Густые черные волосы были убраны в высокую прическу, подчеркивавшую белизну и утонченность изваянного гениальным скульптором лица: безукоризненный овал, высокий лоб, огромные глаза, которые от затенявших их длинных черных ресниц казались темно-голубыми. Слишком глубокое декольте, слишком облегающее платье на ней не казались смелыми, вызывающими: в ее совершенстве было нечто строгое, нечто тревожное, нечто, исключающее фривольные мысли. О, как она отличалась от всех присутствовавших в этом зале женщин! и как странно было думать, что это божественное существо одной породы со мной. Глядя на этот точеный профиль, на тонкие белые руки, я внезапно понял безумцев и рыцарей прежних веков, не признававших других форм любви, кроме служения Прекрасной Даме. По невыносимому пафосу моих речей вы уже поняли, конечно, что я был пьян, и это чистейшая правда. Я уже был подшофе, когда они вошли, и, разумеется, добавил еще, выпив последовательно коньяк, шампанское и ликер. От этого дьявольского коктейля мое сознание поплыло, раздвоилось, оковы самоконтроля дрогнули, ослабели, а потом и вовсе упали: в это мгновение я мог все, что угодно. Мог громко запеть, мог сказать завкафедрой в лицо все, что я о нем думаю – но меньше всего меня интересовал почтенный юбиляр. Опрокинув стул, я встал и подошел к соседнему столику, с наслаждением ловя в расширявшихся, по мере того как подходил, глазах Вики изумление. Наконец-то она узнала меня; наконец-то она увидела меня. - Можно? – спросил я – не у спутника дамы, как положено, а у нее самой. Плевать мне было на ее спутника; если б он полез драться – я ответил бы ударом в челюсть. Но он не полез, и не помню, если честно, что он ответил; помню, что Вика встала и протянула мне руку. Мы вышли на середину зала, и к хмелю алкоголя добавился другой сильнейший хмель – музыки. Со стороны, конечно, я танцевал ужасно (если вообще эти движения можно было назвать танцем), но я наслаждался свободой своего вечно зажатого тела и близостью Вики. Пусть на три минуты, но она была моей; пусть на глазах у всех, но я обнимал ее за талию. Даже если б стены охватило пламя, и пол задрожал под нашими ногами, я не разжал бы рук. И даже если б мне навеки заткнули рот, я все равно сказал бы то, что сказал: - Вика, я пьян, я одинокий эгоист и неудачник, но я хочу, чтобы ты знала: я любил тебя. И теперь люблю. Делай что хочешь с этой любовью: захочешь посмеяться – я посмеюсь с тобой. Но это правда. Первый раз в жизни я признался в любви женщине, хотя за полчаса перед тем и не думал о ней. Все это было так непохоже на мое обычное поведение, что если б я был трезв, то решил бы, что сошел с ума. Но я был пьян в стельку, и горько сознавать, что только в таком состоянии у меня хватило духу, хватило смелости сказать о своих чувствах. На месте Вики я б засмеялся; но она не смеялась. Видимо, мои слова поразили ее. Танец закончился, мы должны были расстаться – и в другой ситуации я смиренно принял бы вечный приговор судьбы. Но в тот вечер я взбунтовался и потребовал у Вики визитку, повторяя «Я тебе позвоню»; и она вытащила из сумочки картонный прямоугольничек, который я с величайшей осторожностью спрятал во внутренний карман пиджака. Наши уже начали собираться, и не здравый смысл – а инстинкт – подсказал мне, что лучше уйти вместе со всеми. Не помню, как я распрощался с кафедральной публикой, да и какое это имеет значение? Я шел домой пешком через весь город, пьяный настолько, что не догадался взять такси или воспользоваться общественным транспортом, и над моей головой в темном влажном небе стояла огромная круглая луна. Та незабываемая ночь весеннего полнолуния! когда в последний раз ко мне вернулась моя юность, когда в последний раз я ощущал за спиной крылья и мог взлететь над темными домами, над серебряными лентами трамвайной колеи, над статуями и храмами, над всем этим городом, стоящим на семи холмах и подземной реке; городом, в котором я родился, вырос, познавал жизнь и так редко бывал счастлив. Домой я пришел только к двум ночи, и до сих пор не могу понять, каким образом добрался благополучно. Захлопнув дверь и сбросив ботинки, я рухнул на кровать и тотчас уснул; но первая моя мысль по пробуждении была о вчерашнем. Голова дико болела – к похмелью присоединилась очередная мигрень, но еще сильнее было чувство стыда. В самом деле, я вел себя непотребно. Что подумает обо мне Вика? и, что не менее важно, подумают обо мне люди, с которыми мне еще работать вместе? Поскольку впечатления сотрудников ранее понедельника я узнать не мог, а звонить и выяснять было нелепо, оставалось позвонить Вике и извиниться. Что примечательно, про визитку я не забыл. После завтрака, состоявшего из крепчайшего кофе, я достал визитку и начал ее изучать. «Виктория Всеволодовна Волошина» - согласитесь, само имя звучало как музыка, настолько красивы были его составляющие и настолько гармонично они сочетались. «Директор ЧП «Интерсервис» - стало быть, она занимается бизнесом? номер рабочий, номер мобильного, электронная почта – какая современная женщина (не забываем: на дворе стоял апрель 99-го года)! И как неудачно я выглядел вчера на ее фоне – как полный придурок. Но наскоро написанный в самом низу номер телефона давал шанс и надежду на индульгенцию: она написала свой домашний номер, стало быть, хотела, чтоб я позвонил. Честное слово, если б не это, я не решился бы. - Алло! – раздался в трубке нежный голос, и сердце мое задрожало, как в 15 лет. - Вика, это Серега Рыжов. Извини за вчерашнее. - За что? - Я был пьян. - Значит, наврал по пьяни? - Нет, - пробормотал я сдавленным голосом. – Сказал правду по пьяни. - Тогда за что извиняешься, джентльмен? Помнишь рассказ О’Генри? - Какой? – в этот момент я не помнил, как меня зовут. - А еще филолог. В кафе служили две девушки, красавица и дурнушка, которую никто не замечал. И вот однажды один парень поцеловал ее при всех и убежал. Дурнушка расцвела, начала прихорашиваться, на нее начали смотреть другими глазами. А через два дня парень пришел и сказал, что был пьян и попросил прощения. Дурнушка расстроилась, а красавица ее утешила: «Он не джентльмен! Будь он джентльмен, разве стал бы он извиняться!» Я понял, что надо рассмеяться, и издал соответствующие звуки. - Вот так и ты…. - Но я тебя не целовал при всех. - Еще не все потеряно, - смеялась Вика. – А хочешь? - Что? - Поцеловать? «Ты играешь, а у меня сердце разрывается на части». - Только поцеловать? - А дальше от тебя зависит. - Ты разве не замужем? - Уже нет. А почему ты вчера отрекомендовался одиноким неудачником? В тридцать лет мужчина не одинок, а свободен, да и на неудачника ты не похож. - Спасибо. Долго рассказывать. - Можем встретиться. Я слушал и не верил своим ушам. Зачем я этой блистательной красавице? Пофлиртовать, пококетничать? Но неужели без меня не с кем? Зачем я ей? - Давай встретимся. Когда и где? - Во вторник после семи, а где – решай ты, ты мужчина. Мы встретились во вторник в пиццерии «Кастелляри» - ничего лучше я не смог придумать; и так началось не имеющее названия чудо – нежданное, позднее, небывалое. Конечно, первые встречи мы приглядывались друг к другу – точнее, приглядывалась Вика, а я просто любовался ею, упорно пытаясь понять, что стремятся разглядеть во мне ее голубые глаза, чего ищет во мне ее неукротимое сердце. - Ты все понимаешь и ничего не требуешь, - обмолвилась она однажды; но разве это те мужские качества, которые способны внушить любовь? За десять лет, что мы не видели друг друга, Вика успела пожить в Москве, вернуться, выйти замуж, создать свою фирму и развестись. Начинала она, кстати, с обычной челночницы, а теперь ездила на «Хонде». Но вот что странно: бурный бизнес девяностых, переезды, разлуки, ночи в тамбуре и стамбульские базары, разочарования и злые слезы не оставили на ней никакого следа, точно эти десять лет Виктория прожила королевой во дворце. И по-прежнему за лазурью ее глаз стояла бесконечность. Но я не мог отделаться от мысли, что если б я был рядом с ней все эти годы, то большую часть тяжести взял бы на себя. Наверно, нужно подробнее рассказать о Вике – но что рассказать о женщине, в которой даже на паспортной фотографии ощущались вызов, сила и жажда жизни? Она вызывала судьбу на бой и упорно выигрывала сражение за сражением; но эти победы, столь значимые для окружающих, ничего не стоили для победительницы, потому что в глазах ее читалась бесконечность. И все, что было таким важным для меня, что искал я в других женщинах, внезапно обесценилось, более того, стало казаться смешным. Она не читала книг, которыми бредил я; она смотрела вместо фильмов жизнь, она не подхватывала с полуслова цитату – но что с того, если она сама была как стихотворение? Она великолепно водила машину, периодически пыталась бросить курить, могла матюкнуться, когда что-то упорно не поддавалось ей, мечтала построить огромный дом за городом в лесу - и каждый вечер возвращаться туда усталой, но довольной. И впервые в жизни мне было безразлично, кем я буду в этом доме и где будет мое место. Мы были настолько противоположны друг другу, что не могли не сблизиться. Ничего не было решено, ничего еще не случилось, но я знал: все будет. Я лишен дара предвидения; я чувствовал это по изменениям, которые произошли со мной. В первый – и в последний раз – я не ощущал привычной тяжести, был легок, остроумен, светел – и в то же время силен. Что бы я ни задумал – мне все удавалось; мрак отступил и растаял; наконец-то настал мой час. В тот год стояла небывалая весна; я не помню такого раннего и неистового цветения деревьев, такого изобилия нежно-белого и нежно-розового цветов, такой безудержной щедрости природы. И хотелось жить одним днем, жить этим синим небом, южным и ласковым ветром, ощущать едва уловимое прикосновение белых лепестков к лицу, пить вдвоем кофе в уличных кафе, сплетая пальцы рук; мчаться по шоссе навстречу огромному закатному солнцу; расставаться, зная, что завтра непременно будет встреча. И все же я первый заговорил о том, что можно отменить расставания. - Давай попробуем съехаться. Хочешь? - Надо подумать. Не обижайся, Сереж, дело не в тебе. Я не знаю, готова ли я. Я знал, о чем ты. Вкратце ты успела поведать мне историю своего неудачного брака, и я не решился настаивать, хотя внутри все заныло: ну неужели ты не видишь, что я совсем другой человек! не похожий на твоего кретина; неужели ты не видишь, что я никогда не смогу причинить тебе боль. Зачем я смолчал? Зачем говорю все это теперь, а не тогда? Почему побоялся настоять на своем? - Я буду ждать. - Ждать придется недолго, - улыбнулась ты, смягчая горечь полуотказа. – Вот вернусь из Киева, и мы решим…. От этого «мы» сердце снова заныло, на сей раз сладко, и я принял твои условия. Тряпка, интеллигент. Решать должен был я, и ты ждала другой реакции – теперь я это понимаю. Я должен был сказать: «Ты никуда не поедешь» или «Я не буду ждать»; я должен был что-нибудь сказать, что-нибудь сделать, чтобы наш разговор не окончился словами «Я позвоню тебе из Киева», чтобы ты не поднялась из-за столика кафе – такая красивая в своем алом платье, такая юная – и не пошла к припаркованной машине; чтобы, подойдя к ней, ты не оглянулась на меня – в последний раз; чтобы я не резал дважды вены, не в силах снова и снова видеть перед глазами этот прощальный взгляд. Асфальт был усыпан белыми лепестками, и твоя машина промчалась по ним. Май был на исходе, весна догорала. Ты уехала в Киев на два дня и должна была вернуться 30-го. Неполных два месяца длился наш роман: 49 дней, с первой – третьей встречи до твоего позднего вечернего звонка 29 мая: - Сережа! - Да, Вика! - Ты знаешь, я надумала. Вернусь, обсудим детали. - Ура! Я тебя люблю. - Я тебя тоже. Жди меня утром. - Ты поедешь ночью? - Не думай, - засмеялась она, - не от желания увидеть тебя поскорее. Куда ты денешься… И верно – я никуда не делся. Сижу в той же квартире, в той же пижаме – уже старой и штопаной, и периодически чокаюсь с зеркалом. - Я всегда езжу ночью. Шоссе пустое, можно разогнаться… Я хотел сказать «Не гони», но промолчал. Опять промолчал, и тем самым взял на себя долю вины. Хотя разве только в этом? Любовь изменила и Вику, сделав ее более нежной, более романтичной, более женственной – и более слабой, более уязвимой. Та Вика хвасталась «Три года за рулем, и ни одного талона, ни одного инцидента!», этой не стоило ночью выезжать на шоссе. Она могла шутить и смеяться, но торопилась ко мне, не стоившему ее мизинца. Я даже не удосужился спросить, какие дела у нее были в Киеве… Но ведь я верил ей, я боялся, что в любопытстве она уловит тень недоверия. Я все отложил на потом. - Ну, до завтра. - До завтра. Я положил трубку, лег на диван, подложив руки под голову, и принялся ждать завтрашний день, медленно погружаясь в сладкую дрему. Спал я в ту ночь на диво крепко. Завтра не настало никогда. Удар был таким сильным, что, по свидетельству очевидцев, «Хонда», кувыркаясь, метров сто летела по шоссе, прежде чем врезаться в бетонную опору и взвиться огненным вихрем. Никто не выжил: и заснувший водитель вынырнувшего на встречную полосу «Москвича», и Вика - погибли на месте. Не знаю, что осталось от того водителя, а Вику собирали по фрагментам, и наиболее сохранной из всех кусков тела выглядела правая рука с ее любимым кольцом – золотой змейкой; кисть почему-то не затронул огонь, и ее можно было опознать с первого взгляда. А от лица не осталось практически ничего. Дважды я пытался уйти следом, и оба раза так нелепо и убого, как умею только я. Первый раз я перерезал вены на обеих руках поперек, всадив в них обычное лезвие, причем на второй вене оно сломалось, и я даже не добрался до нее по-настоящему. Вместо того, чтобы умереть, я только заляпал темной кровью пол. Она была теплая, тяжелая, как густой томатный сок, и довольно быстро начала сворачиваться. Это был порыв, я не продумал детали. Второй раз, уже зимой, я взялся действовать наверняка, напустил в ванну воды, залез в нее, вскрыл обе вены, улегся поудобнее и стал ждать. Но вода быстро остыла – в квартире было нежарко – и процесс затормозился. Я приподнялся, чтобы добавить горячей, однако из горячего крана раздалось шипение и более ничего. Из холодного крана капнули две капли ледяной воды. Мне ничего не оставалось, как с горем пополам выбраться из ванны и звонить в ЖЭК. Какой-то насморочный женский голос сообщил мне, что «на трассе авария и воды сегодня не будет». Тут мне стало нехорошо – не от новости, конечно, а от потери крови – и я вырубился, но лишь для того, чтобы очнуться часа через два. Никто меня не ждал даже на том свете. Здесь, конечно, надо сказать несколько добрых слов о друзьях – потому что только благодаря им не было третьей, четвертой и пятой попыток, одна из которых непременно увенчалась бы успехом. У меня настоящие друзья, и я горжусь ими, я был свидетелем на каждой свадьбе, хотя никогда не смогу пригласить их на свою. Наверно, надо пояснить… Я не мальчик, я хоронил близких, я знаю, как заглядывают в глаза врачам и читают там безнадежность (и, значит, тот, самый родной человек обречен); я достаточно пережил за свои без малого сорок лет. И я знаю, что после самой большой утраты наступает – рано или поздно – примирение, и боль покидает тебя. Так вот, беда моя не в том, что не я могу примириться – я не могу поверить. Если бы я смог перевернуть страницу, душу мою б отпустило: осталась бы светлая скорбь по несбывшимся мечтам и надеждам, по моим чувствам и краткости другого бытия; по снам, поцелуям, по цветам, утонувшим в реке времени. Но прошло восемь лет, а я по-прежнему не верю в Викину смерть, и это значит, что прошлого нет: все продолжается и будет продолжаться, пока я дышу. Из этого круга нет исхода. Трижды мы встречались на Земле. В первый раз мы были детьми. Второй раз ты была с другим. А третий оказался последним. Но знаешь – я верю в четвертую встречу. . Разумеется, ко мне тут же подскочил ее парень, что-то гневно закричал, и я внезапно увидел ситуацию со стороны, глазами тех людей с соседних столиков, что уже повставали с мест, изумленно глядя на меня, и растерянно забормотал по-русски: - Простите… простите пожалуйста… Но я принял вашу девушку за свою жену… она умерла, но мне показалось… И рука, уже сжатая в кулак, опустилась, и в глазах блеснуло понимание. Как похожи главные слова во всех славянских языках: жизнь, смерть, жена, любовь. Кажется, они и утешить меня были готовы, усадить за свой столик, но я быстро ушел, почти убежал. Через несколько дней битком набитый автобус вез меня по горному серпантину обратно, на родину, к самой дорогой могиле. Я помнил об этом, и в то же время не мог отделаться от бредовой идеи, что Вика может быть и жива. Кто может засвидетельствовать, что за рулем «Хонды» в ту злополучную ночь сидела именно она? Кольцо же не привинчено к пальцам; она могла надеть его и на чужую руку. Разве не было случаев, когда бизнесмены, которым угрожала расправа со стороны конкурентов, имитировали собственную смерть? Ведь я не был посвящен в ее тайны, ее деловые обороты. Возможно, у нее были серьезные проблемы; настолько серьезные, что она не решилась позвонить мне – вдруг телефоны прослушиваются. Все возможно в этом безумном мире, и моя версия имеет право на существование. Мир огромен, и по улицам одного из его городов может ходить Вика – с новым именем, чужим паспортом, также безмерно тоскующая по мне в другой жизни, как я тоскую по ней. Она не смеет написать, она боится звонить – но она помнит обо мне; и когда-нибудь, когда враги ее отправятся к праотцам, она вернется. Вы будете смеяться… если сможете, конечно, но мою уверенность подкрепляют два обстоятельства. Первое – я никогда не вижу ее во сне, в отличие от других дорогих покойников. А это может означать, что она жива. А второе… когда я поставил свечу за упокой ее души, она немедленно погасла, хотя остальные свечи горели ровно, и сквозняка и близко не было. И это повторялось несколько раз в разных храмах – свечи, зажженные за упокой, не хотели гореть. Может быть, надобно ставить за здравие; может быть; я ничего уже не знаю, кроме одного: здесь или там, скоро или через годы, но однажды мы встретимся снова.
30 марта – 6 апреля 2007 г. Автор: ЕЛЕНА
ШЕРМАН, г. Львов (Украина)
Персональная страница Елены Шерман: http://ellena.sitecity.ru Написать отзыв автору: ellena_2004@rambler.ru Отклики присылайте на адрес редакции, они будут опубликованы в разделе "Ваши письма" Опубликовано в женском журнале "WWWoman" - http://newwoman.ru -- 11 АПРЕЛЯ 2007 года ДАЛЕЕ:
|
НА ГЛАВНУЮ
|
