ЛАНА РАЙБЕРГ, США, НЬЮ-ЙОРК

       Но группа заходила в класс, и я как минимум насчитывала четырёх Тихонь, скованных страхом созревания, трогательных в неуклюжей грации гадких утёнышей. Дело в том, что в прошлую субботу Люда погибла. По какому-то ужасному, необъяснимому произволу судьбы потерявшая управление машина, как безумный динозавр, как вырвавшийся из преисподни дьявол распяла на тёплом солнечном тротуаре, превратила в кровавую тень  - Люду, её сестру и их маму. 

      Мои уроки начинались в среду, когда схлынула первая волна горя и ужаса. Я дежурила на школьной площадке во время школьного ланча, переваривая полученную информацию и пытаясь вспомнить, какую девочку я уже никогда не увижу. Среди орущих и веселящихся безумцев тенями скользили сразу повзрослевшие детишки того самого пятого класса. На их заплаканные мордашки невозможно было смотреть без чувства вины. Вины непонятно за что. За то, что они раньше времени узнали о жизни то, что ещё не в состоянии понять. За то, что мы, взрослые, не можем им объяснить, почему и зачем это случилось, есть ли в этом какая-то логика или смысл. За то, что мы оказались совсем не всесильными, если не можем защитить ни себя, ни своих детей от произвола неконтролируемых ни нашей волей, ни разумом сил. 

       Мне сказали, что вчера в школе были психологи, они весь день занимались и беседовали с классом. Какие слова и объяснения припасены у них для того, чтобы примирить детишек со смертью… Как они справились с детскими истериками и отчаянием, не знаю… Но сегодня ученики того злополучного класса походили на маленьких печальных распрограммированных роботов, бесцельно слоняющихся по школе и забывших, как нужно разговаривать, смеяться и скакать по ступенькам…

       Они пришли ко мне в класс на предпоследний урок-рисование. Молча разобрали листы с начатыми рисунками из папки, обошлось без скандалов даже при делёжке карандашей. Я глупым истуканом возвышалась над учительским столом, бездействующая и ненужная, и чтобы скрыть смущение, стала копаться в папках, напрасно пытаясь навести там относительный порядок. Среди вороха невостребованных рисунков нашла один, подписанный крупно наискось карандашом - Люда Шиёнова. 

      Сердце кольнуло. Как преступница, я быстро засунула потёртый листок под ворох бумаг на столе и стала вышагивать между столами, Вспомнив о своих прямых обязанностях. Никто так и не проронил ни слова до конца урока, и я вздохнула с облегчением, когда через целую вечность, наконец, спохватился и прогремел звонок. 

      Я выключила, первым делом, раздражавший меня весь день электрический свет. В классе стало сумрачно и тихо. Без ребятишек комната выглядела огромной, пыльной и запущенной. Валялся на полу оброненный кем-то карандаш, на обшарпанном столе скукожился мятый лист бумаги. Корчили со стен забавные рожицы нарисованные детьми клоуны. Сквозь щелочку в жалюзи украдкой пробрался заблудившийся лучик света. 

       Я извлекла на свет рисунок мёртвой девочки, напрасно пытаясь вспомнить её черты. На листе бабочка расправляла кривоватые, старательно раскрашенные оранжевые крылья. Да, что-то такое припоминаю. Кажется, я, пытаясь скрыть раздражение, мягко журила юную художницу за полное отсутствие фантазии - я ставила задачу придумать на крылья любые узоры и использовать как минимум три цвета. Девочка стояла у меня за спиной. Помню что-то мягкое, тёплое, застенчивое. По-моему, она даже изнывала от страха, и я тогда смягчилась, снисходительно пробормотав - Ну что ж, и такая бабочка имеет право на существование… и вообще, ты постаралась, раскрасила аккуратно… ну иди…

       Помню прямую спину, несгибающиеся ноги, и плавающее пятно света вместо лица… Я не включила её работу в совместную композицию всего класса.

       Странно, но сейчас мне нравилась эта злосчастная бабочка. Мягкая оранжевость распростёртых крыльев, казалось, излучала мерцающий свет. В безыскусности её окраски проявлялся особый шарм. Этакое воплощение жизненной правды, скромности и желания слиться с окружающей средой. Как сама девочка, тихо исчезнувшая с Земли и унесшая с собой неуверенную полуулыбку и аромат ненаступившего лета. К горлу подступил комок. Я не знала, что делать с этим рисунком, который всё время будет, я знала, смущать мой покой. Подумав, я отложила его в отдельную папку. Постараюсь забыть всю эту историю.

       Через неделю в школе ничто более не напоминало о произошедшей трагедии. На лица детишек вернулся вспугнутый горем здоровый румянец. Они навёрстывали упущенное - изощрялись в проказах и забавах. У меня даже не было ни сил, ни желания привлекать их к дисциплине - я была рада, что из маленьких старичков они вернулись в страну детства, тем более, что все они довольно славные ребята, с которыми можно договориться. 

       Школьный год, как весёлый поезд, набирал разгон, грохоча на поворотах суставами и лязгая буферами. Он стремительно, обласканный врывающимися в здание школы клубами весеннего воздуха и солнечного света, мчался к последнему учебному дню, за которым уже махало пёстрыми флажками обещающее быть жарким лето.

       В ту последнюю пятницу всё в школе шло кувырком. Учителя не учили, дети мучительно досиживали положенное время, им было позволено делать что угодно, в актовом зале собрались все выпускники пятых классов, их родители и администрация школы. Я потела в первом ряду в нейлоновой блузке и колготках, запястье руки сжимала тесная резинка с варварски закрученной в неё живой жёлтой розой - мне нужно было вручить грамоты по искусству лучшим из лучших. Принаряженные училки, сменившие по такому случаю джинсы и кроссовки на туфли и пикантно-деловые костюмы, зачитывали со сцены имена лучших по их предметам. Вручались грамоты, гремели аплодисменты, пятиклассницы выходили к сцене, щедро намазанные губной помадой и обсыпанные пудрой – как же, выпускницы!

       Вот какой-то почётный гость школы из вышестоящих инстанций, жалкий, с мокрой от жары лысиной и в мятом костюме, вылез на сцену и напрасно в микрофон пытался перекричать шум. Он потрясал в воздухе какой-то помпезно оформленной бронзовой плитой в витиеватой раме, с претензией на основательную роскошь. На несколько секунд в зале воцарилась нетерпеливая тишина, и вновь распалась на шорохи, шёпот, шуршание и шелест. Я поняла, что речь шла о бедной девочке, выбывшей из списка живых. Дядька в воспитательных целях предлагал утвердить мемориальную доску её имени, на которой будут выбивать имена двух лучших учеников года.

       На мгновение по лицам людей пробежала тень, но лишь на мгновение. Никто более не мог предаваться скорби в этот весёлый день. Все спешили в будущее, в каникулы, во взрослую жизнь, в новую школу. Строились планы, давались обещания, обменивались адресами. Лишь их классная, толстая сентиментальная мисс Вотрис, поспешно смахнула с напудренной щеки такую неуместную здесь слезу. Я протолкнула в горло колючий комок, и, пригнувшись, пробралась к проходу. Награды были розданы, праздник близился к занавесу, и я, как всегда, ощутила свою здесь инопланетность…

        Класс, как колодец, обволок меня тишиной и полумраком. Уже были сорваны со стен и уложены в коробки улыбки весёлых клоунов, пересчитанные карандаши до осени нашли приют в глубоких шкафах, возвращены детям нарисованные ими корабли, лошади и воздушные змеи. Учительский стол, безжалостно освобождённый от прикрывавших его всегда белых листов, явил потолку пятна клея, краски и глубокие ножевые раны. Пусто, голо, скучно…

        Я достала из папки трепетную оранжевую бабочку, долго держала в руках, зачем-то понюхала - бумага пахла пылью и солнцем, поцеловала, и мысленно перекрестившись, порвала листок на мелкие кусочки и выбросила. 

        Прости нас всех, Люда.

Лана Райберг. Нью-Йорк.

Опубликовано в женском журнале WWWoman - http://www.newwoman.ru  17 ФЕВРАЛЯ 2005 года

Отклики присылайте на адрес редакции

Все рассказы Ланы Райберг, опубликованные на данный момент в женском журнале "WWWoman":
Белое платье
Оранжевая бабочка
Ошибка Джулии