28
ЯНВАРЯ 2004
ГОЙКА*
Ну, а когда это всё же произошло – он почувствовал огромное облегчение. "Але гефинен гойкес", - сетовала бабушка и тяжело вздыхала... "подожди... она ещё ему скажет "жидовская морда..." Так оно и вышло. У них в семье все почему-то женились на русских... и он тоже, причём жили-то они с женой не плохо. Ссорились, конечно. Но что же это за семья без маленьких скандалов, которые её только укрепляют, потому что они после размолвок так бурно мирились, что незаметно дело уже пошло на четвёртого. Но когда она произнесла "заветные слова", обнаружив в себе "это", то, не на шутку разгневавшись, он ничего не сказал в ответ. Вышел будто в другую комнату, потом в следующую дверь, потихоньку пронырнул на лестничную площадку в чём был, только успел захватить туфли и пиджак - и всё. Вот тогда-то неожиданно для себя он почувствовал невероятное облегчение и, очень удивившись, стал разбираться, почему? Выходило, что не семья давила его, не вечные домашние заботы и неурядицы, нехватка денег и вопрос, как их достать, чтоб хватало на необходимое – нет. Он совершенно отчётливо понял, что все шесть лет, что был женат, прожил в ожидании этих слов, которые произнесла, наконец, его любимая женщина... Ну, так вышло: его двоюродный брат, то есть сын сестры матери, его тётки по крови, Лёнька женился на казачке и уехал подальше за Каменный пояс, чтобы не раздражать семью. Тогда их общая, как понятно, бабушка сказала своей дочери, его, значит, тётке, пророческие слова. А они так запали в его мальчишескую душу – Лёнька на десять лет старше – так запали, что остались на всю жизнь, неизвестно по какой прихоти всплыли во время его женитьбы в памяти и уже не забывались, а теперь - пожалуйста. Откуда она всё знала, спросить уже было не у кого. С Лёнькой они не виделись со дня его свадьбы. Друзья, вероятно, даже не поняли бы, о чём идёт речь. Он занял денег и уехал. То есть полностью повторял путь брата. Вот семейка... Тосковал страшно. Зарабатывал много. Пересылал через знакомых, чтобы она не узнала, откуда средства на детей. Жил один, а когда бывал с женщиной, то думал о своей гойке и ничего не мог с этим поделать. Наверное, любил... страшно переживал, иногда доходил до исступления, явственно ощущая её запах и кожу на губах. Бывало, даже вскакивал в порыве немедленно вернуться, но потом обнаруживал, что не в силах переступить тех слов. Однажды поехал в круиз по Средиземноморским странам, из порта Хайфы, на автобусе один, оторвавшись от группы, махнул в Бет-Лехем к Шпиндлеру, с которым учился в институте, погостил у него три дня, а потом всё рассказал и заявил, что обратно ни за что не вернётся. С этой новостью они поехали по инстанциям, и много трудов ему стоило, чтобы убедить чиновников, что обратно ему ну – никак, что заели "там" иноверца и нет житья, что осуществилась его мечта и т.д. Путь эмигранта через ульпан к языку, через унижение к обществу и через терпение к работе и жизни всем известен. К этому времени потеплело в мире, и он решил, что не гоже его детям повторять ошибки отца и решил их вызвать к себе, но они оказались... не евреи! Их мать была... что говорить... прошло столько лет. Он никогда не интересовался, как она жила, с кем... только посылал и посылал деньги на детей... он стал добиваться, чтобы им присвоили его национальность и выяснил через друзей, что она, его жена, ведь он так и не был разведен – только паспорт потерял, чтобы избавиться от штампа - что она добивается того же, ходит на курсы там, учит язык, а поскольку не крещена, то готовится принять иудейскую веру... Он обалдел от такого вероломства и предстоящей возможности снова не по своей воле воссоединить семью – ясно для чего она старалась. Такой подлости он не ожидал и не знал, как поступить. Как она его разыскала, через кого, а впрочем, ведь он посылал и запросы, и вызовы, и документы... "Бобе, бобе, где ты? Что бы ты сказала? Никакой ребе не посоветует лучше тебя? Что делать?" Это только рассказывать быстро, а каждый день мучений и сомнений долог, как год, а каждая бессонная ночь в одиночестве черна, как чёрная южная ночь, и все звёзды твои, и ни одна тебе не светит. "Если младшему восемь, то старшей - четырнадцать – самое время начинать с начала... да и она не девочка – тридцать шесть..." И он всё чаще ловил себя на мысли, что до сих пор помнит её запах, её ноги и движения, её жесты и взгляды и думает теперь об этом без раздражения и отвержения, а на их место возвращается внутренняя нервная дрожь и тоскливое нетерпение. "Что это? Что?.." И он честно признался себе. Что ни с кем ему не было так хорошо, как с ней, и вспоминая теперь прожитые вместе годы, он с ужасом понимал, что ни одного дня не было не отравленного словами бабушки, заставившими насторожиться какие-то потайные гены, которые отвечали за его святое богоизбрание. Больше оно ни в чём не выражалось – только в немыслимом страдании от ожидания... сапёр, работая над заложенной миной, не имеет права думать, что она взорвётся, чтобы этого не случилось, но тот, кто хоть на миг уступает этому страху... вот почему сапёры ошибаются только раз... Теперь он пытался выяснить – может быть, всё было не так страшно, может быть, это не та интонация – ведь главное интонация! Возможно... "Ох, бобе, бобе, что ты наделала?" А если бы всё шло, как шло, сколько бы у него теперь детей было, чем бы он их кормил, и сидел бы в своей "хрущёбе" на пятом этаже без лифта?! Он поехал их встречать, захватив друга, на его "венчике", и отвёз на снятую в ближнем пригороде квартиру. Дети не знали, как его называть, он не знал, как ему себя вести, как счастливому отцу воссоединившегося семейства или поставленному перед фактом поимки беглецу. Галя, чтобы дать ему освоиться взяла сумку и ушла, категорически отказавшись от провожатых. Она весьма прилично знала язык – потихоньку занималась им три года, то ли наметив себе цель, то ли предвидя, что так случится. Они все успели изрядно поволноваться, пока она вернулась с полными сумками продуктов и незнакомой женщиной, оживлённо болтая и выказывая этим свою совершенную независимость. И вдруг он отчётливо понял, что снова возвращается "в исходное положение", что не поможет ни его тысячелетняя генетическая обида, ни отдельно снятая квартира, ни предостережение бабушки, которое опять уже нависло над ним и без причины терзало. Она уложила детей и пошла проводить его. "Что беспокоиться? – возразила она, - Дети взрослые и могут побыть немного сами. Они хорошо говорят, потому что она их учила, а Фрида, эта соседка, с которой она приходила, присмотрит за ними." Он уже отвык от её практичности, от её умения не теряться и настаивать, от её привычки делать так, как она хочет... "Только попробуй уйди! – Возразила она беззлобно и настойчиво. Я столько лет ждала, чтобы мучаться ещё одну ночь?!" Они ложились и вставали, тонули и выплывали, снова ложились и ссорились из-за инициативы... он с ужасом думал о том, что, может быть, не стоила его обида стольких потерянных ночей, что она такая голодная, потому что, действительно, ждала его в одиночестве и поднимала его детей, и уже другие слова крутились у него в голове. И когда полное изнеможение овладело их телами, а чернота ночи не давала ни малейшего шанса рассмотреть черты лица, и только глаза поблёскивали, отражая звёздные искры, она сказала ему, почти засыпая: - Теперь тебе придётся сделать обрезание и пройти геюр! - Зачем? – Спросил он, не оборачиваясь. - Чтобы я могла иметь а хупе и по делу сказать тебе те же самые слова, на которые мог обидеться только идиот "а гой", а не настоящий а ид. - Опять начинаешь? – Закипел он, но она не обратила никакого внимания. - Помнишь, так же было перед тем, как я родила Ромку... ты забыл... конечно, ты забыл. Это могут помнить только женщины... – и он, повернувшись лицом в подушку, тихо заплакал от стыда и обиды. 31 марта 2000 г. *Гойка (Гой) - не еврейка (не еврей) Михаил САДОВСКИЙ Фото (конец 2003 года) сделано Давидом Фастовским Опубликовано
в женском журнале "WWWoman" -- http://newwoman.ru
-- 28 ЯНВАРЯ 2004
ВОТ НАЧАЛО ОДНОГО
ИЗ НИХ:
НА ГЛАВНУЮ СТРАНИЦУ РУБРИКИ "СОВРЕМЕННАЯ ПРОЗА" |
НА ГЛАВНУЮ |
