ИРИНА ШЕСТОПАЛ НОРВЕГИЯ altien@start.no

О себе: Родилась в 1956 году в городе Сумы, нынешняя Украина, но выросла в Новосибирске и училась в Новосибирском медицинском институте. В двадцать шесть лет вышла замуж за шведа, который сулил мне молочные реки с кисельными берегами, а оказался настоящим невменяемым. После развода растила детей одна. Было невероятно трудно получить лицензию работать врачом в Скандинавии, но это дела прошлые. Дети уже почти взрослые, и жизнь вроде бы и ничего... хотя могло бы быть и лучше.

                 Начну с того, что я выросла в Н-ске, в старинном маленьком городке на севере России. Его не затронули ни война, ни революция, и маленькие обывательские домишки начала века, как стояли, так и стоят в самом центре города, разве что подгнили и покосились. Но мы жили не в центре, а в одном из блочных домов Первомайского жилмассива: я, мои родители и бабушка Люба, мамина мама. Одним словом, у меня  было довольно обыкновенное и благополучное детство. Внешность у меня тоже обыкновенная. Хоть я и не уродлива, при правильных чертах лица мне как бы не хватает огня и обаяния, поэтому в юности ухажеров у меня было не слишком много. Как бы сказала сегодняшняя молодежь, я не была популярна.

                                         *** 
                 Еще я думаю о том, что есть люди, для которых «бездарность и «посредственность» – это вроде самого страшного ругательства.  И что среди моих родных таких слов никогда не услышишь. Они люди простые, но зато слово «талантливый» они употребляют со странной щедростью. Когда я поступила в педагогический институт в Москве, они стали называть меня талантливой девочкой, хоть никаких особенных талантов у меня никогда не было. Я поступила потому, что была трудолюбивая и усидчивая. Только я сделала одну глупость, которая оказалась роковой в том смысле, что она определила мою судьбу. Когда я подала документы в институт, мне посоветовали написать, что общежитие мне было не нужно. Мне сказали, что это увеличит мои шансы на поступление. А когда начался учебный год, было уже поздно ходить в деканат и что-то просить, потому что мест в общежитии больше не было. Тогда родители сняли для меня комнату, но только я из-за этого как бы одна осталась. Девочки-москвички держались вместе, иногородние, которые жили в общежитии – тоже вместе, а я ни с кем.

                 До этого я вообще даже физически никогда не бывала одна: в школе у меня было много хороших подруг, дома всегда были и мама, и бабушка. Но я бодрилась и пыталась своим неожиданным одиночеством не тяготиться. Днем это было еще ничего, но вечерами, когда я сидела одна в моей полуподвальной комнате возле метро «ВДНХ», мне становилось как-то не по себе, и меня одолевало беспокойство. Поэтому я часто ходила в кино, на концерты или просто ужинала не дома, а в какой-нибудь дешевой столовой – все только чтобы скоротать время. Но зато я писала в Н-ск письма с перечнем спектаклей и выставок, которые мне довелось посетить за последнюю неделю, и получала от прежних подруг ответные письма, в которых они жаловались на однообразие и скуку своей жизни и писали, что мне завидуют. Конечно, письма мои были в какой-то мере фальшивые, но признаться кому-либо в том, что в Москве не все было хорошо, я не могла. Для меня, в сущности, даже стоять в очереди за театральными билетами было развлечением: народ там был интеллигентный, дружелюбный и с юморком. Иногда случалось с кем-нибудь в такой очереди разговориться, но когда мы подходили к окошку кассы, наше знакомство на этом заканчивалось. Иногда мне хотелось рассказать кому-либо, как одиноко и плохо мне на самом деле было, но гордость не позволяла. А год был восемьдесят седьмой, начало перестройки, общественная жизнь кипела, но только меня политика совсем не интересовала. И потом, мне было тогда всего лишь восемнадцать…

                 Одним таким вечером я стояла возле Большого театра в надежде купить «лишний билетик» на «Щелкунчика». Минут за двадцать до начала спектакля высокий мужчина в коричневом пальто подошел ко мне и протянул пригласительный билет. Я раскрыла было кошелек: «Сколько?», а он просто сделал жест рукой, ничего, мол, не надо, – и ушел той походкой, какой ходят только танцоры. Я сразу поняла, что он был из театральных. Странно вспомнить, но у меня с того первого момента было чувство какой-то неземной радости. Точно в тот вечер, с пригласительным билетом в четвертый ряд партера Большого театра на руках, я была Золушкой на балу у принца. И какая там была музыка, какие краски, какое пиршество для глаз и для слуха! Банально, но хотелось летать. Как говорится, я была на седьмом небе. Во время первого действия рядом со мной было пустое кресло, но кто и почему не пришел в театр, об этом я не задумывалась. В антракте я купила бокал шампанского. Вокруг меня вели беседы красиво одетые люди, и мне казалось, что я никогда еще не видела таких красивых людей, как в фойе Большого театра. Когда после антракта я вернулась в зал, я увидела, что на свободном месте уже сидел тот самый человек, который подарил мне пригласительный билет. Он был худой и светловолосый, со впалыми щеками и высоким лбом. Темный свитер подчеркивал темные круги под глазами, и лицо его казалось изможденным, но в то же время интересным и одухотворенным. Он спросил, как мне понравился испанский танец, и я со смущением должна была признаться, что даже не знала, какой танец он имел ввиду. Оказалось, его звали Илья, и он был тем самым хореографом, который поставил танец. С самого первого взгляда Илья возбудил во мне много разноречивых чувств: уважение, любование и в то же время сострадание: мне было жалко его за эти впалые щеки и тени под глазами. Мне захотелось сказать ему, что ничего, что испанский танец был совершенно прекрасным, но я промолчала, я просто застенчиво улыбнулась. А когда спектакль закончился, Илья вдруг попросил меня пойти вместе с ним в ресторан. Он попросил меня составить ему компанию, потому что он просто был голоден.

                 Мы пошли в один из первых, только что появившихся тогда, частных ресторанчиков возле Садового кольца. На столах были вазы с цветами и белые скатерти. Я до этого в ресторанах вообще не бывала, но эта роскошь была для меня как бы просто продолжением чудесного театрального сна. Илья заказал отбивную. Мясо было жестковатое и пресное. Мои чувства зарегистрировали жесткие мясные жилки, но мой разум точно отказывался верить, что это было невкусно, потому что в чудесном сне все должно было быть совершенным. Илья жевал медленно, его лицо было при этом каким-то строгим и сосредоточенным. Если бы меня кто-нибудь тогда спросил, сколько ему было лет, ответила бы, что не знаю. Потом оказалось, ему было тридцать пять. Илья прервал молчание и сказал, ему нравилось, как я кушала. Он сказал, что во мне была естественность дикого животного. Эта фраза Ильи была такой необычной. Сама ее необычность показалась мне свидетельством ума и глубины, и мое уважение к Илье возросло до размеров истинного коленопреклонения. Так иррационально, не правда ли? «Почему вы пошли со мной ужинать?» – спросил меня вдруг Илья. Я не найдя ответа, я сказала, что не знала. «Надо знать, - ответил Илья, - умному человеку всегда надо знать».  Он спросил меня, была ли я умной, и я опять не нашла ничего лучшего ответа, чем «не знаю». Тогда Илья сказал, что он считал, что у меня были некоторые задатки, которые можно было бы развить, и что при определенном стечении обстоятельств я смогла бы стать умной. Только он был уверен в том, что жизнь моя сложится так, что задатков я не разовью. Он смог бы мне помочь, сказал он, если бы у него было на это достаточно времени. «Большинство людей думают, что они умны, а на самом деле это не так. Умные люди редки, как алмазы», - сказал Илья, и я с ним была совершенно согласна. Мнение Ильи о моих задатках показалось мне очень лестным, и потому я попросила Илью объяснить, как мне стать умной. «Нужно читать правильные книги, - ответил он. – Вы читали Набокова?» Нет, не читала. И Гамсуна не читала. Мне стало стыдно своего невежества. Я взглянула на часы и увидела, что был уже час ночи. Последний поезд метро только что ушел, но мне было все равно. Илья перехватил мой взгляд. «Вы на метро опоздали». Я кивнула. «Впрочем, можете переночевать у меня, если хотите». Я замотала головой: нет, нет, да что вы! Илья посмотрел на меня серьезным взглядом и сказал, что я его, наверное, не так поняла. Я могла ему доверять, сказал он, потому что он никогда со мной не сделает ничего такого, чего я сама не захотела бы. И я ему доверяла. Я пошла ночевать к нему, к человеку, о существовании которого еще несколько часов назад я  не знала. Какое безумье!

***

                 От ресторана до дома на площади Восстания, где жил Илья, было не больше получаса ходьбы. Дом его был из роскошных, с сонной вахтершей у входной двери, с красной ковровой дорожкой и с зеркальным лифтом, пахнувшим чистотой и мастикой. В голове у меня все еще звучала музыка Чайковского, и опять эта роскошь была продолжением того же сна. Илья шел впереди меня, прямой и строгий, изящный в каждом движении. Квартира у него была двухкомнатная, на седьмом этаже, тоже прекрасная, с лепными гипсовыми розетками на потолках, но пахнувшая не мастикой, а запустением. На столе в гостиной стояли какие-то чашки с коричневым ободком застоявшегося чая, а на диване лежали носки. В прихожей стояли одна на другой картонные коробки. Илья объяснил мне, что в коробках были вещи, принадлежавшие его бывшей жене, которая от него ушла. Мне показалось невероятным, что на свете была женщина, которая могла уйти от такого мужчины. Мне захотелось чем-то загладить ее вину и развеять тень страдания, примостившуюся в уголках глаз Ильи. А он уже включил музыку, медленную и торжественную. Это был Шопен, концерт для фортепьяно с оркестром. Сам же он сел у  стола, подперев голову рукой, и его поза была поразительно грациозна. Пальцы рук у него были такие длинные и изящные, что мне захотелось назвать их музыкальными. Не смея его тревожить, я молчала. «Это хорошо, что ты умеешь молчать, - сказал Илья. – Большинство людей, когда говорят, как бы убегают от работы мысли. Если ты когда-либо захочешь поумнеть, то очень важно молчать». И я слушала его с благоговением.

                 Было очень поздно, не меньше трех часов ночи, и нетрудно понять почему, сидя на диване, я вздремнула. Сон был какой-то блаженный, и сквозь дремоту я слышала музыку Шопена, которая казалась мне неземной. Я пыталась бороться со сном и приоткрывала глаза, но они тотчас сами собой закрывались. Помню, как Илья пошел в ванную и долго мылся. Помню, что видела его в домашнем халате в просвете двери, ведущей в спальную: он, кажется, менял постельное белье. Да, это было безумье. Но только не случись этого со мной, я, наверное, прожила бы жизнь, так и не узнав, что «чары» и «очаровывание»  - это не слова, придуманные поэтами, а что-то из настоящей жизни…

                 Илья тряхнул меня за плечо, и я без вопросов пошла за ним в спальную, где стояла двуспальная кровать. «Почему вы не раздеваетесь?» – спросил Илья, и я разделась до нижнего белья. Впрочем, я не хочу описывать эти подробности. Не об этом я пишу. Единственно, что я хочу упомянуть, это ту странную нежность, повинуясь которой я начала гладить пальцами лицо Ильи: мне вдруг захотелось разгладить все его морщинки. Порнография –  это когда без любви, а если с любовью, то получается поэзия… Вот в библии сказано, что муж и жена станут одной плотью. В каждом браке муж и жена срастаются, но почему-то в наше время об этом не говорят, а вместо этого говорят об эрогенных зонах. Я же к Илье душой прилепилась, причем произошло это как-то мгновенно. Еще я хочу сказать, что мне с самого начала хотелось его спасти. Спасти – от чего? От того угрожавшего ему безумьи, о котором я еще не могла знать?

                 А наутро мы завтракали вместе. Это было воскресное утро. У Ильи дома не было ничего, кроме черствого хлеба, и мы запивали его крепким чаем. Сначала Илья задавал мне самые обыкновенные вопросы, где я в Москве остановилась и кем были мои родители. Его же расспрашивать я почему-то не решалась, а спросить хотелось бы. Например, кто такая была его жена, и почему они разошлись. Потом Илья сказал, очень серьезно, глядя мне прямо в глаза: «Валя, а ты не думала о том, что твои родители очень огорчились бы, если б узнали, что ты переспала с незнакомым мужчиной?» Это был, в сущности, правильный вопрос, но он меня как-то озадачил. То, что случилось между нами, было как бы чудесным откровением, и мне было непонятно, что то же самое происшествие могло описываться таким ужасным словом, как «переспать». А слова «незнакомый мужчина» казались мне просто оскорбительными по отношению к Илье. Не зная, что ответить, я просто мотнула головой, что нет, не огорчатся. «Не огорчатся? – переспросил Илья. – В таком случае у тебя совершенно особенные родители. Скажи мне, ты часто так делаешь?» Я посмотрела на него с недоумением. Делаю – что? «Ну, ходишь в гости к незнакомым мужчинам». Я мотнула головой – нет, совсем нет. «Знаешь, Валек, ты мне нравишься… Хочешь продолжать со мной встречаться? Да? Ну и молодец. Мне скоро опять в театр идти, я вернусь поздно, но я спрячу для тебя ключ в расщелине дверной рамы, так что, если захочешь, сможешь вечером прямо зайти в квартиру и подождать…»

                 Только в восемнадцать лет можно вот так довериться чужому человеку, как я доверилась Илье. Я думаю, что вообще только раз в жизни можно одарить кого-либо таким абсолютным доверьем. Но почему же Илья, чуть ли не вдвое меня старше, доверил мне, почти совсем незнакомой ключ, от своей квартиры? Безумье, сплошное безумье…

                 Было воскресенье. Я сначала поехала к себе, в комнату возле метро «ВДНХ», потому что должна была подготовиться к зачету по латыни, но никак не могла сосредоточиться на глаголах, и потому довольно скоро собрала немного вещей и поехала обратно к Илье. Никогда не забуду, каким взглядом, нет, даже не с презреньем, а с отвращеньем посмотрела на меня вахтерша, сидевшая у входа в подъезд. В дневном свете в квартире Ильи плясали столбом пылинки, и опять пахло нежилым и заброшенным. На кухне громоздились горой немытые тарелки с присохшей едой, а на диване и под диваном лежали носки и рубашки. Я прошлась по квартире и заглянула во все шкафы. Большой шкаф в спальной был забит скомканной одеждой: там лежало не только мужское, но еще и что-то детское, а шкаф в гостиной был полупустой. В нем висел только цветастый женский халат и стояли какие-то ботинки. Я подняла с пола серый свитер, который еще субботним вечером был на Илье. Свитер пахнул чем-то хорошим. Свитер пахнул Ильей… Я накинула его себе на плечи, и мне стало теплее и уютнее. Потом я помыла посуду и села зубрить латынь. Время шло, на улице давно уже стемнело, я была голодная, но выйти из дома, чтобы купить еду, я не решалась из-за глупой вахтерши. Я терпела голод часа два, потом пошла на кухню и начала искать там чего-нибудь, но полки были совсем пустые. Было видно, что некогда в квартире присутствовала хозяйственная женская рука, потому что на одной из полочек стояли банки с аккуратными самодельными этикетками: манная крупа, гречка, сахар… Только теперь эти баночки были пустыми и пыльными. В полдесятого зазвонил телефон: Илья просил меня взять деньги в ящике комода и купить чего-нибудь на ужин. Он собирался вернуться часа через полтора, и я сразу же забыла про вахтершу. К счастью, совсем неподалеку был большой универмаг. Я купила дорогую импортную курицу, гречки, морковки, положила все вместе в кастрюлю и поставила вариться.

                 Илья вернулся позже, чем обещал, в двенадцать ночи. Вместе с ним был вертлявый мужчина кавказской наружности по имени Виталий. Этот тип посмотрел на меня таким пристальным плотоядным взглядом, что мне стало неловко. «Ей восемнадцать», - сказал ему Илья, точно хвалясь моей молодостью. Потом мы все сели ужинать. Курица была пресная и недоваренная. «Ты что, совсем не умеешь готовить? -  спросил меня Илья - Нет? Так надо учиться…» После ужина мужчины завели ученый разговор. Они пили импортное виски, и предложили его мне тоже, но резкий, обжигающий вкус мне совсем не понравился, и я только пригубила и отставила от себя рюмку. Только разговор их показался мне удивительно глубоким. Мужчины говорили такие слова, которые я раньше только в книгах читала. Помню, как Илья говорил возбужденным тоном: «Настоящий талант не сдается, талант не отступает! Если отступишься, значит таланта у тебя нет!» Как непохоже это было на разговоры в моем родном  Н-ске!  Там наоборот, с гордостью говорили: «А мы люди простые…» Мне тогда верилось, что предо мной приоткрылась дверь в иной, высокий и лучший мир... 

                 Было часа три ночи, когда мужчины, наконец, решили ложиться спать. Виталий завалился, не раздеваясь, на диване в гостиной, а мы с Ильей прошли в спальную. Пружины кровати предательски заскрипели, когда Илья коснулся меня, и я подумала, что это нехорошо, что перед Виталием неудобно. Только Илья этих пружин точно не замечал, а я его так глубоко уважала, что ничего сказать ему так и не посмела.

                 И вот, после такого вечера я встала в полвосьмого и пошла в институт сдавать зачет по латыни. Самое странное, что несмотря на то, что недоспала, и что в голове была точно каша после всех последних впечатлений, я сдала зачет на «отлично». Когда я вечером вернулась в квартиру на площади Восстания, ключа в расщелине дверной рамы не было, но зато было не заперто. Я тихонько приоткрыла дверь и спросила раза два, был ли кто-нибудь дома, а потом осторожно прошла в квартиру. И такой особенный был этот дом с вахтершей, что все вещи стояли нетронутые, а вот в другом доме, если бы оставили дверь незапертой, то разворовали бы. Войдя, я проветрила гостиную и помыла стоявшую с вечера посуду. В дневном свете было видно, какое грязное и пятнистое было постельное белье, но чистого нигде не было. Я нашла в шкафу скомканную простыню и постирала ее вручную, потому что не знала, как включить стиральную машину Ильи. Потом я села на диване с учебниками, и опять меня сморил сон.

                 Проснулась я оттого, что Илья стоял и смотрел на меня. У меня было странное чувство, что я была еще во сне. Он был одет в длинный и узкий свитер болотного цвета, подчеркивавший безупречность и грациозность его точеного тела. Илья сел на стул и начал изучать меня таким спокойным и глубоким взглядом, каким созерцают закат или произведение живописи. Я не знала, что сказать и как ответить на такой взгляд, поэтому начала как бы улыбаться. «Не гримасничай, - строго сказал Илья, - это тебе не идет. Вот так, гляди  на меня серьезно. Скажи мне, знаешь ли ты, что означают эти строки:

              Не жизни жаль с ее томительным дыханьем.
              Что жизнь, что смерть! А жаль того огня, 
              Что, просияв над целым мирозданьем, 
              Уходит в ночь. И плачет, уходя.

                 Я замотала головой: не знаю. Он сказал, что строки эти были очень важные, потому что в них был секрет всего прекрасного. И когда он это говорил, он сам был в моих глазах богом красоты. Илья поставил опять пластинку с музыкой Шопена, и серебристые звуки фортепьяно как будто проникали прямо в кровь ко мне, как пузырьки шампанского. Нет, никогда музыка не действовала на меня так сильно, как в этот вечер. В этом было даже что-то пугающее…

***

                 Кроме того, что он работал в Большом театре, Илья подрабатывал торговлей иконами. Виталий был поставщиком товара: у него были связи в деревнях, где ему доставали настоящую старину. Илья иконы реставрировал и потом, через свои собственные связи, перепродавал их деятелям искусств и даже иностранцам. Он называл себя не спекулянтом, а реставратором, и был знатоком мастеров и стилей, поэтому мне и эта сторона его жизни представлялась возвышенной и прекрасной. У него в кладовке было устроено что-то вроде мастерской, то есть там стоял столик с микроскопом и со всеми другими необходимыми инструментами. Илья торжественно предложил стать его подмастерьем, и я охотно согласилась. А обучение ремеслу заняло не более трех часов, и вот уже со второй недели нашего знакомства, приходя из института, я самостоятельно клеила, чистила и подкрашивала иконы. Причем Илья сказал мне совершенно серьезно, что я должна ему быть благодарна за то, что он позволял мне работать с такими редкими иконами. Денег за работу он мне не платил, но я это воспринимала как что-то совершенно естественное. Бывает и вот такая женская слепота… Вообще же Илья приходил и уходил, когда ему хотелось, ничего мне о своих делах не объясняя, а я и не смела его спросить. Он меня за это молчание хвалил, он говорил мне, что ему нравилось, что я уважала его свободу.

                 Ах, зато какие слова он мне говорил, какие слова! Говорил, что хотел научить меня красоте. Настоящая красота, говорил он, это совсем не то, что люди обычно называют красотой, это не правильные черты лица и даже не танцующая походка балерины. Красота – это прежде всего внутренний свет и кипение души. 
                 – О чем ты, Валя, думаешь, когда мы с тобой вот так идем по улице?. 
                 – Ни о чем.
                 – Нельзя ни о чем не думать, потому что ты – гомосапиенс. Могла бы, например, стихи сочинять. Жаль, что не умеешь…

                 Еще Илья восхищал меня своей редкой интуицией. Однажды, когда мы собирались в гости к его другу (я должна заметить, что на метро Илья вообще никогда не ездил), мы остановили машину. Шофер нам попался неразговорчивый, этакий солидный дяденька в сером костюме. Илья спросил его, собирает ли он марки. Оказалось, что тот и вправду собирает, но не марки, а этикетки со спичечных коробок. Когда мы вышли из машины, Илья сказал, что ему сразу по лицу было видно, что коллекционер, потому что губы у дяди были педантичные.

***

                 Однажды Илья устроил мне очень неприятную сцену, которую я совершенно не поняла и затем как бы поспешила забыть. Эта сцена точно совсем не вязалась с моим представлениями об Илье. В один прекрасный вечер после того, как он вернулся из театра, мы поужинали и собирались ложиться спать.  Было уже поздно, час ночи или вроде этого. Мы прошли в спальную и я начала раздеваться, но когда я стояла перед кроватью полунагая, Илья вдруг обернулся ко мне с каким-то слепым от ненависти, совершенно искаженным лицом: «Ух ты, б…ь, как в тебе кровь-то играет! Мужика захотелось, да?» Он схватил меня за плечи и заглянул мне прямо в глаза каким-то стеклянным взглядом. От неожиданности и от испуга я расплакалась навзрыд. Взрыв моих громких рыданий точно привел Илью в чувство. Глаза его ожили и оттаяли, а руки обмякли и отпустили мои плечи. Он повернулся ко мне спиной, вышел в гостиную, сел за стол и начал как-то напряженно думать, а я так и осталась стоять на пороге спальни, глядя ему в затылок и не смея нарушить молчанья. Не знаю, сколько он сидел за столом, может быть всего лишь минут десять… Потом он поднялся, вернулся в спальную, притянул меня к себе и начал целовать, как будто ничего не случилось. Недели через три на него еще раз точно таким же образом нашло, но я и вторую сцену тогда словно вычеркнула из моего сознания.

                 А в институте каким-то образом всем стало известно, что я жила с тридцатипятилетним разведенным мужчиной. Девочки перешептывались и говорили мне колкости, а я этого точно не замечала. Я жила как бы в тумане, я жила и дышала одним лишь Ильей… Я почти что перестала писать письма домой в Н-ск, потому что правды писать я не могла, а лгать не умела. Так прошло несколько месяцев, и бедная моя мама так разволновалась, что решила поехать в Москву, чтобы самой посмотреть, что же со мной происходило. В той комнате возле метро «ВДНХ» она меня не нашла и потому поехала в институтское общежитие. Там мои однокурсницы ей все объяснили, и она, совсем неожиданно для меня, позвонила в дверь квартиры на площади Восстания. Было поздно, часов одиннадцать вечера, но Ильи еще не было дома, и я была одна. Одетая в салатового цвета пальто с норковым воротником, пахнувшая дешевыми острыми духами, мама показалась мне чуть ли не самим воплощением мещанской пошлости. Она начала осматриваться вокруг, и мне захотелось как бы загородить квартиру от ее взгляда, как прикрывают локтем недописанное письмо. «Вот как ты живешь, – сказала мама. – Фаянсовая люстра и импортная мебель». Я на эту люстру до мамы даже внимания не обращала: ну, висит себе на потолке, такая штука с четырьмя рожками, образующими что-то вроде голубого цветка. И импортность мебели меня тоже совсем не интересовала: стол как стол, круглый, темного дерева.  «Он тебе замуж за него выходить предлагает или нет?» Я посмотрела на маму с удивленьем. Какое отношение имели все эти мелкие соображения о замужестве и о мебели к моим отношениям с таким большим и удивительным человеком, как Илья? «Я так и знала, – сказала мама, – эти актеры все такие, портят молодых девочек, а потом отказываются жениться. Ты случайно не беременная?» И не дожидаясь моего ответа, мама продолжала монолог. Согласно ее мнению, важнее всего для меня было бы не забеременеть, и еще было бы важно, чтобы никто о моей связи с Ильей не знал. Меня поведение матери удивило. Я ожидала, что она очень рассердится и начнет меня бранить. Тогда я ей возразила бы, что она Ильи совсем не знает, что он изумительный человек, и что у нас очень хорошие отношения, и что мне вообще наплевать на ее мещанскую мораль. Только мама восприняла ситуацию как-то слишком уж легко. Так где же ее мораль? Мне показалось чуть ли не безнравственным. Но не спрашивая у меня разрешения, мама прошла на кухню и начала вынимать из сумки баночки с домашними консервами, а я тем временем постелила ей на диване в гостиной. Мы легли спать поздно, в два часа ночи, а в полчетвертого пришел домой сам Илья. Он был ужасно усталый, его лицо казалось еще более удлинившимся и побледневшим. Услышав, что входная дверь отворилась, мама встала и сразу натянула на себя тот цветастый ватный халат, который я недолюбливала, потому что он делал ее еще полнее, и поспешила в прихожую, чтобы познакомиться с Ильей. Он же поздоровался с нею как-то рассеянно, точно не придавая ее присутствию особого значения, и сразу прошел в ванную. А когда вышел из ванной, сказал две-три общие фразы, извинился, что устал, и лег спать. В полвосьмого же зазвенел мой будильник, я встала и пошла в институт. Странно, что я в то время жила, месяцами недосыпая, и все равно не завалила ни одного экзамена.

                 «Он какой-то странный, твой Илья, – сказала мама. – Лицо у него какое-то измученное». Мне захотелось возразить, что наоборот, прекрасное и одухотворенное лицо, но я ничего не сказала. Ознакомившись с тем, каково было положение вещей в моей новой жизни, мама начала наслаждаться Москвой. Илья сделал ей пригласительные билеты на балет «Весенние этюды» и на оперу «Евгений Онегин». Так что вечером мама ходила в театр, а днем, пока я была в институте, она ходила по магазинам. На четвертый день своего пребывания в столице мама даже отстояла очередь в Мавзолей. Она потом жаловалась, что там было много народу, и ей поэтому Ленина было плохо видно. К моему удивлению, моя толстая, провинциальная мама Илье понравилась. Он сказал, что от нее как бы исходила атмосфера покоя и благополучия, и я была рада, что он не осудил моей мамы ни за ее дурной вкус, ни за ее провинциальную ограниченность. Мама уехала в Н-ск через восемь дней, но перед отъездом она все пыталась расспросить меня о том, оформил ли Илья развод или нет, прописана ли его бывшая жена в квартире или нет, а я на нее за такие вопросы только сердилась. Во-первых, я и сама об этом ничего не знала, а во-вторых, какое отношение имела прописка к моим возвышенным чувствам?

                 Илья говорил, что во всяком человеке есть гораздо больше способностей, чем человек использует. Он говорил, что у него был дар будить в людях скрытые способности, и мне казалось, что во мне тоже под его влиянием что-то просыпалось, но я сама не знала, что. По дороге из института я покупала продукты, потом варила обед для Ильи и ставила его в холодильник, готовый к разогреву. После этого я либо зубрила английский, либо подклеивала иконы. С девочками-однокурсницами я тогда общаться почти совсем перестала, но мне это было все равно, потому что никого на свете, кроме Ильи, мне было не нужно. Еще в его отсутствие я часто слушала классическую музыку и кружилась по квартире, как бы танцуя балет. В его присутствии танцевать я, конечно, не смела. Я написала несколько стихотворений и сначала была этими стихами немного горда:

                           Где-то цветы падают,
                           Может быть, очень близко, 
                           Белыми снегопадами
                           И голубыми искрами…

                 Ах нет, лучше б я не показывала Илье этих строк! Глаза его наполнились таким гневом, что мне стало страшно. «Я и не подозревал, что ты так бездарна! Как не стыдно марать бумагу таким уродливым плагиатом!» Ах, и в самом деле, как стыдно мне стало! Я глядела сама на себя в зеркало, но видела в нем только отражение моей бездарности: черты лица вроде бы правильные, а лицо все равно невыразительное, неинтересное… Но начав писать стихи, остановиться я уже не могла. Может быть, это и было тем пробуждением таланта, о котором говорил Илья? Наверное, бывает талант большой, а бывает и маленький, как у меня… Но как бы то ни было, в мае того года я испытала мгновенье настоящего вдохновения. Вдруг разразилась над столицей гроза, теплая весенняя гроза. Люблю грозу в начале мая… Я шла по дороге домой, когда небо потемнело, загрохотал гром, и прохожие начали торопливо забегать от дождя в подъезды. Только – говорю это совершенно серьезно – мне вдруг захотелось обнять обеими руками весь мир и бросить вызов то ли грозе, то ли судьбе. Я сняла туфли и пошла прямо босиком по тротуару, превратившемуся в ручей. И в голове как-то сами собой сложились строки:

                 Мне нравится, что я так отсырела,
                 Что я смешна в обвиснувшем пальто.
                 Не подходи. Тебе какое дело?
                 Хочу одна. Не нужен мне никто.

                 Мне нравится, что с неба льет и каплет.
                 Есть наслажденье делать ерунду.
                 Пусть дома ждут. Рассердятся, смолчат ли,
                 А я, куда захочется, иду.

                 Кажется, я показала и эти строки Илье. Кажется, он и над ними посмеялся…
Когда начались летние каникулы, я отказалась поехать домой в Н-ск. Чтобы не просить у родителей денег на хлеб насущный, я пошла работать на лето продавщицей в книжный магазин. Я не буду рассказывать о работе, поскольку это мало имеет  отношение к сюжету рассказа. Я перехожу прямо от рассказа о моем иррациональном поведении, которое просто называется безумной любовью, к рассказу о безумьи настоящем, клиническом. К рассказу о болезни. 

                                              ***
                 Большой театр уехал на гастроли во Францию, но Илья остался в Москве. У него были большие планы: он писал новый балет, который назывался «Она». Музыка к балету представляла собой смесь полуклассических мелодий, немного Стравинского, немного Чюрлениса. Центральный образ, то есть Она, был воплощением женского начала. Она то скользила по сцене царственно и важно, то переступала ножками мелко и кокетливо. Вокруг нее должны были танцевать пять мужчин. Время от времени Она стреляла из лука с воображаемыми стрелами и поражала их сердца. Балет завершался тем, что Она всех этих мужчин убивала. Я восприняла этот сюжет положительно, как я вообще воспринимала все, что исходило от Ильи. Само наблюдение творческого процесса меня завораживало.
Сочиняя балет, Илья кружился по комнате и танцевал. Он то падал на пол, то чертил руками в воздухе фигуры и сам завороженно смотрел на свои же руки. Потом он играл на фортепьяно и лихорадочно записывал ноты и какие-то знаки. По вечерам мы вместе ходили к его знакомым, с которыми он много спорил о балете. Помню, как некто по имени Гриша, полный и немолодой мужчина с бородой, говорил, что хоть социализма больше и не существует, но такого сюжета в Большом театре никогда не пропустят. Нельзя представлять женщину в виде вампира-убийцы, говорил он, поучая. Илья же возражал, что природа человеческая, а в особенности женская, демонична. Гриша был с ним совершенно согласен относительно демоничности, но все равно он говорил, что не пройдет. Вообще Илья стал повсюду ходить только со мной. Я почему-то вдруг получила центральную роль в его жизни, но я воспринимала это тогда, как что-то естественное.

                 Один раз в середине июня Илья захотел отправить свою рукопись  какому-то важному лицу из театрального мира. Дело было вечером, в полдесятого, и почему-то до утра это дело подождать не могло. Главпочтамт был открыт до десяти, и мы поспешили туда. Мы пришли на Главпочтамт без пяти десять, но прямо у нас под носом нахальная молодая баба уже закрыла окошечко. Наверное, она нас еще и обслужила бы, если б Илья попросил по-хорошему, смиренно: «Девушка, пожалуйста, вы не могли бы...» Только вместо этого он начал кричать и назвал ее поведение «элементарнейшим хамством». Он даже попытался силой открыть окошко. Граждане, которые в это время находились на почтамте, как-то загомонили, откуда-то появились два милиционера и попросили Илью предъявить документы. Он подал им свое театральное удостоверение. Наверное, имя Большого театра произвело на них впечатление, потому что милиционеры это удостоверение довольно долго крутили в руках и переговаривались между собой, а потом посоветовали Илье довольно мирным тоном покинуть почтамт, но только тот заявил, что никуда не пойдет, пока его не обслужат. В конечном итоге пришла другая женщина и приняла у него письмо. Уходя, я заметила, что милиционеры перемигивались и крутили пальцем у виска – шурупчиков, мол, товарищу не хватает… Но не только на почтамте, почти повсюду Илья начал попадать каким-то образом в перепалку. Он как бы постоянно боролся за справедливость. Даже на меня он несколько раз накричал из-за пустяков. Один раз это было особенно несправедливо и больно. Позвонил Гриша, тот самый толстячок, который заверял, что балет не пройдет. Я взяла трубку, и он спросил меня, как были мои дела. Поскольку мы были как бы знакомыми, я начала Грише рассказывать о моей работе в книжном магазине, но тут Илья с искаженным лицом выхватил у меня телефон: «Ты что заигрываешь, б…ь! Кокетничаешь?!» И опять от неожиданности и от испуга я расплакалась навзрыд, и опять от моего плача Илья как бы отрезвел…

                 Двадцать восьмого июля пришла повестка в суд: бывшая жена Ильи требовала раздела квартиры. Илья сказал мне совершенно серьезным тоном, что она была настоящей ведьмой. Два дня спустя он проснулся в середине ночи и сел в постели, тяжело дыша. Я забеспокоилась и спросила, в чем дело. Он ответил, что бывшая жена в тот момент замышляла очередное злодеяние против него. Он не знал, что она собиралась сделать, но ему было важно не спать, чтобы не пропустить знака… Я ему как будто бы и верила, но где-то в подсознании уже начало брезжить подозрение, что с ним что-то было не так.

                 Пятого августа я пришла с работы и застала в квартире по-театральному красивую, хорошо одетую женщину с недобрым лицом, и сразу поняла, что она была бывшей женой Ильи. «Это вы Валентина? – спросила она меня. – Я все ваши вещи упаковала». – «Вещи? А где Илья?» – «В дурдоме, где же еще?» И по тому, как она произнесла эти слова, я поняла, что это было правдой. Поверила еще и потому, что подсознательно уже понимала, что Илья был болен. Она потребовала, чтобы я вернула ей ключ от квартиры, и я ей безропотно все отдала, взяла чемоданы и вышла на улицу. Только идти мне было некуда, потому что от комнаты возле метро «ВДНХ» я давно уже отказалась. Я пошла на Рязанский вокзал и тем же вечером уехала к родителям в Н-ск.

                                                ***
                 Вот так закончилось мое пребывание в Москве. По приезде в Н-ск я довольно скоро получила работу в школе, и педагогический институт закончила уже заочно. Когда мне было двадцать шесть, я вышла замуж за очень хорошего, хоть и не очень молодого человека. Вот и вся моя жизнь. Расставшись с Ильей, я перестала писать стихи. Почему? Не знаю. Только слишком уж часто мне вспоминаются его слова о скрытых способностях, которые можно разбудить. Может быть, если б Илья не сошел с ума, из меня получился бы поэт? Но если я подумаю, то скажу, что скорее всего, как раз потому, что он был сумасшедшим, он и умел будить скрытые способности. И все еще жгут меня те чудесные строки, которые он мне читал:

              Не жизни жаль с ее томительным дыханьем.
              Что жизнь, что смерть! А жаль того огня,
              Что, просияв над целым мирозданьем,
              Уходит в ночь. И плачет, уходя.

               Нет, у меня хороший муж, мне не на что жаловаться… Только недавно мне приснился странный сон:
                 Я подымаюсь по лестнице того самого дома возле площади Восстания. Я поднимаюсь по лестнице, потому что ищу Илью. Дверь чужой квартиры приоткрывается, сосед высовывает голову и говорит: «А тот, кто сам себя царапает, уже находится в психушке». И я иду к Илье в больницу, я прохожу через толпу больных с искаженными лицами. Больные почему-то стоят в очереди за похлебкой, у них в руках жестяные миски. Я прохожу в комнату свиданий, в неуютную такую комнату с голыми белеными стенами и вижу там его. «Илья, кто я такая?» – спрашиваю я. Он отвечает мне совершенно серьезно: «Умный человек. С интуицией». И вдруг лицо Ильи искажается, он начинает дико кричать, и на лице его начинают проступать какие-то струпья, а из струпьев сочится кровь. Позади меня каким-то образом оказывается мой муж, его руки тоже в крови, он пытается отмыть кровь в умывальнике…
                 Я рассказала об этом сне моей подруге. Ее зовут Ева, она наполовину цыганка, поэтому она умеет толковать сны и гадать на картах. «Кровь означает жизнь, - сказала Ева. – Например, это может означать, что он пробудит тебя к жизни»:

                    Не жизни жаль с ее томительным дыханьем…
 

Ирина ШЕСТОПАЛ

НАПИСАТЬ ОТЗЫВ АВТОРУ: altien@start.no

Опубликовано в женском журнале "WWWoman" -- http://newwoman.ru -- 27 ЯНВАРЯ 2004