Приблизившись в тот вечер к указанному на визитной карточке дому, Марина глазам своим не поверила – дом был роскошный и не вязался с бывшим в употреблении обликом вчерашней знакомой. Через громоздкие, распахнутые швейцаром двери она вбежала в украшенный зеркалами и искусственными букетами вестибюль.  Вслед за ней с улицы ворвалось морозное облако и, передернувшись от его ледовитого прикосновения, симпатичный пуэрториканец в форменной ливрее спросил: «Как это вы, леди, решились в такую погоду на улицу выйти?».  «Подумаешь, - вытирая бумажной салфеткой влажный и красный как леденец нос, на ходу отрезала «леди», – у нас в России и не такие холода случаются.  Мороз – ещё не повод, чтобы дома сидеть. Брякни в пентхауз, скажи…».  Иноходью обгоняя её, чтобы вызвать лифт, по глади серого в черно-белых прожилках мрамора,  швейцар разулыбался, щедро демонстрируя в ряду сахарно-белых парочку золотых зубов: «В пентхауз сегодня велено пропускать без доклада». 
       На пороге лифта её приветствовал точно такой же ливрейный пуэрториканец. Сунув швейцару доллар, Марина поинтересовалась: 
        – Вы что, братья?
        – Двоюродные, – заулыбались они дуэтом, во рту у обоих самоварно блеснуло. 
       Урча и подрагивая, лифт повёз её наверх и, не обращая внимания на украшавшие его «артнувошные» бронзулетки, Марина опять загляделась на себя в зеркало: насморка как не бывало, глаза блестят… Пока она поправляла смятую шляпой прическу, лифтер исподтишка поглядывал на неё и, нарушив субординацию, шепнул: «У вас в России, что – все такие красавицы?». Марина и бровью не повела. Она привыкла к комплементам, и хоть ничего против улыбчивых ребят из прислуги не имела, выходить с ними за рамки доброжелательной официальности не собиралась. На мгновение взгляд её стал отталкивающим любые дальнейшие попытки фамильярности, однако, как это частенько  случалось, уже на излёте её мысль сделала внезапный пируэт и, состроив зеркалу смешную гримаску, Марина подумала, что не выйди она замуж за Пола, (а уж про него-то вообще никто бы не подумал, что тот способен деньги зарабатывать), и не бегала бы она сейчас по шикарным раутам, а убирала бы с утра те же самые пентхаузы, подобно сотням понаехавших со всего света эмигранток.  Другое дело, что русские в прислугах не засиживаются: кто, как она, замуж выскакивает, кто в программистки идет, кто продуктовую лавку открывает… Глядишь, и едет вчерашняя уборщица уже в собственный пентхауз, а на лифтера брезгливо, как на таракана глядит. В запоздалом порыве демократизма она хотела было ему улыбнуться, но тот уже стоял к ней спиной, отворяя двери в гудящую, как улей, квартиру.
       Бросив ему на прощание «чао» вместе с ловко принятым долларом, она шагнула в прихожую, и оказалась в Майкловых объятьях, а тот, с энтузиазмом чмокая её поочередно то в лоб, то в холодные щеки затараторил: «Я так боялся, что ты не придешь, погода-ужас, Ева, кстати, тобой интересовалась…» 
       Томно, царственно, как и положено красавице, Марина оттолкнула его, перебив: 
        – Кто она, кстати? Откуда деньги-то?
        – Как, ты не в курсе, – разахался Майкл, – она же бывшая жена… – он назвал имя перворазрядной голливудской знаменитости.
        – Такая  облезлая? – от огорчения Марина даже губу прикусила.
       – Не всегда такая была, – мяукнул тот, невольно облизываясь.
        Марина вспомнила, как вчера, на вернисаже новомодного русского художника, когда они изучали огромный, в полкомнаты пожелтевший газетный ком под названием «Земля» с аккуратно прилепленными к нему окурками, жвачкой, рыбьими хвостами, сухим собачьим дерьмом и использованными презервативами, их недоумение прервала пьяная, когда-то возможно красивая, но сейчас только очень пьяная дама, с размаху запечатлевшая на бледной Майкловой щеке кроваво-красный поцелуй.  Это и была сегодняшняя именинница, некогда бывшая, по всей видимости, не только женой кино-знаменитости, но и любовницей Марининого визави. Впрочем, кто же в этой роли не выступал. Милый греховодник никому не отказывал. Сейчас, в заваленной шубами прихожей, между болтовнёй и поцелуями, он намекнул Марине, что только момента ждёт, чтобы утащить её отсюда в свою (в скобках заметим, роскошную) берлогу. В принципе она не возражала, тем более, что ключ от квартиры остался дома, а Пола будить не хотелось, однако спешить не собиралась – Майкл и так никуда от неё не денется. Слегка оттолкнув его, перешагнув через свальный грех шуб и пальто, Марина вышла из прихожей и отправилась на поиски именинницы. 
       Огромную Евину столовую населяли рослые голландские буфеты в соседстве со столом, точно мантией по самые пятки укутанным крахмальной скатертью и свитой барочных стульев, напоминавших подагрических карликов в высоких пудреных париках. Стол был уставлен закусками, полчаса назад доставленными из «Зейбарса». По стенам, в хорошо продуманном беспорядке, висели картины авангардистов вперемешку с неподдающейся критике грудастой пошлятиной и фотографиями молоденькой хозяйки в объятьях самых знаменитых голливудских стариков двух предыдущих декад.  Уделив им должное, Марина поневоле присвистнула: «А старушка-то и впрямь была что надо».
        С детства она бредила Голливудом, бессовестно прогуливая пионерские сборы, пересмотрела в «Иллюзионе» десятки черно-белых шедевров времен сухого закона и великой депрессии. Роскошные наряды, приёмы, счастливо разрешавшиеся драмы были для неё в тысячу раз реальнее сборов металлолома и коммунистических субботников. Страсть свою она хранила в тайне, нетерпеливо дожидаясь редкого в перенаселенной квартире мгновения, когда удавалось остаться одной, и тогда из пыли забвения извлекался мамин чемодан, а из него сокровища, вывезенные отцом из послевоенной Германии. Всё там было вперемешку: траченная молью кроликовая муфточка, рано овдовевшая лайковая перчатка, фривольная, видавшая виды фетровая шляпка, плечистая пара твидовых жакетов, и легкое облачко юбок, шарфов, косынок, ленточек...  Эта восхитительная смесь пахла пронафталиненной заграницей, и маленькая Марина знала, что когда-нибудь там непременно окажется...
Бледная от пудры, с ядовито-вишнёвыми губами и ниточками нарисованных бровей, она стояла перед зеркалом, забыв о реальности, не слыша дворовой какофонии, где с утра до вечера кто-то заливисто лаял, безутешно рыдал, надрывно гудел, надсадно кричал, а из окна третьего этажа неизменно бодро разбегалась и на одном и том же месте всегда неизменно поскальзывалась легкомысленная гамма.  С худеньких плеч свисала порыжевшая чернобурка, часто с успехом исполнявшая роль собачки Зизи; поднося к губам обкусанный карандаш, Марина с трагическим прищуром затягивалась, томно отхлебывала из хрустальной рюмки чайной заварки.  Глаза мерцали, обещая невидимому избраннику неземное блаженство, а губы шептали: «мандей, тьюздей, венздей» и так, пока не истощался школьный словарь, после чего, ничуть не смущаясь, она лопотала совсем уж несусветную чушь.
       Воплотив в реальность мечту о загранице, Марина с легкостью продолжила игру, на несколько лет прервавшуюся было под натиском доперестроечных будней. Английский она выучила, тоннами пожирая по-прежнему щедрую на иллюзии продукцию нынешнего Голливуда, американскому стилю жизни научилась у киногероинь, копируя их манеры и схемы поведения. Муж был единственным звеном, связывавшим её с реальностью, но не пользовался у Марины доверием, и ему она отвела роль перевозочного средства из Москвы через Нью-Йорк к счастливому финалу, где, по самой же ею выбранному сюжету, она должна была зажмуриться от счастья на мускулистой груди красавца-миллионера, а пока тот запаздывал, не пренебрегала ролью красотки-любовницы в менее бюджетном сценарии.

          В тот вечер, в поисках хозяйки Марина забрела на кухню, где в разгаре была закулисная нервозность, характерная для последних минут перед поднятием занавеса. Только на сей раз исполнители главных ролей суетились над подносами с закусками и выпивкой. Их было трое, все - стройные, красивые, присланные известным агентством, снабжавшим частные банкеты и рауты безработными актерами в роли официантов, а их самих -- заработком, помогавшим прокормить прожорливую мечту о голливудском успехе. Фраки сидели на них безупречно, манишки туго накрахмалены, бабочки напоминали о лучших временах, и досадным показалось Марине, что эти похожие на героев-любовников ребята вынуждены были прислуживать тускло одетой толпе, в которой чуть ли не каждое мужское лицо украшала вставная челюсть или лысина. Ну, может быть не каждое, были и среди гостей ничего себе экземпляры, но разве шли они в сравнение с этими отборными красавцами.
       Маринино появление не осталось без внимания, она одарила общество очаровательнейшей из своих улыбок, и прежде чем ретироваться, зажав орхидеи подмышкой, с одного подноса грациозно цапнула тостик с икрой, с другого бокал с празднично шипящей «Вдовой Клико». Официанты заулыбались, кое-кто даже зааплодировал. В восторге от своего успеха, она выпорхнула в коридор и вдруг заметила дверь, замаскированную тяжелой ковровой гардиной. Без долгих раздумий она пнула её ногой и вломилась в комнату, оказавшуюся хозяйской спальней. 
       Почти всю её занимала широченная под цветастым шёлковым покрывалом кровать, на которой восседала хозяйка всё ещё в бигудях и пеньюаре, страстным шёпотом выясняющая отношения с красивым, частично уже распростившимся с белокурой шевелюрой молодым человеком. По бледным щекам её текли две черные извилистые струйки. Блондин невнятно оправдывался. На звук открывшейся двери оба повернули головы, мутно глянули на Марину, но тут же отвернулись и продолжили приглушенную грызню.  Она не поняла ни слова, но и без них было ясно, что с некоторых пор именинница сменила чувственную ориентацию, переключившись со знаменитых стариков на порочных младенцев.    Не испытывая ни малейших угрызений совести, Марина вернулась в коридор, и первому встречному небрежно вручила букет:
       -  Это Вам.
       Над ней склонился один из официантов.
       - Спасибо,  – ответил он по-русски. 
       Прихлебнувшая было шампанского Марина даже поперхнулась. 
       - Что? Что вы сказали? Вы русский?
       - Нет – я из Сербии, по-русски знаю лишь «привет, пока, спасибо» -- улыбнулся официант, поцеловал Маринину руку, а саму её обжег таким откровенным взглядом, после которого та весь вечер изнывала от жара и жажды. 
       Среди безглазой толпы то и дело мелькала его стройная фигура с подносом, но взгляд, за которым она так жадно охотилась, был неуловим, и очень скоро, неожиданно для себя, Марина ужасно расстроилась. Парти показалось шумным, тесным, скучным, захотелось поскорее уйти… Меж тем, народу всё прибывало, скоро в комнатах было уже не продохнуть. От нечего делать ей целый час пришлось терпеливо обсуждать с каким-то лысым хрычом из «Нью-Йорк Таймс» политико-экономические перспективы России, кокетничать с нарочито голубым фотографом из «Вога» и выслушивать нотации о здоровой природе садо-мазохизма от басистой авторши нашумевшей в этом сезоне монографии «Секс: вчера, сегодня, завтра». 
       «Серб» Марину игнорировал, с горя она много пила, быстро пьянела, настроение безудержно катилось вниз, к тому же и Майкл куда-то запропастился. Ей пришлось изрядно попотеть и потолкаться прежде чем, отыскав его на коленях у какой-то очередной дурёхи, увести в прихожую и заставить искать там среди чужого барахла свою шляпу, шубку, перчатки. Она враждебно разглядывала его согбенную фигуру, испачканные помадой щёки и думала, что смешно, конечно же, так позорно бежать отсюда с этим стареющим клоуном, но… 
       - Уже уходишь? – вдруг услышала она за спиной голос с акцентом, который узнала бы из миллиона. Её, как током, дернуло. Она обернулась и уперлась в насмешливые сербские глаза.
       - Не уходи, - сказал он твёрдо. 
       В его интонации не было и намёка на просьбу, но на радостях Марине не удалось изобразить в ответ ни удивления, ни насмешки. То есть инстинктивно она, конечно, на мгновенье подняла брови, но на высоте они не удержались и лицо  беспомощно расплылось в улыбке.
       - Подожди, не уходи, через час я освобожусь и мы посидим с тобой в баре где-нибудь поблизости, а потом, если захочешь, я отвезу тебя домой. 
       От этого «если захочешь» Марину в дрожь бросило.
       - Как тебя зовут? - пересохшим от радости ртом спросила она.
       - Власта. 
       Не удержавшись, она хихикнула:
       - Разве это мужское имя? В Москве был женский магазин «Власта».
       - Сейчас это не важно, потом познакомимся, - пробормотал он и, уходя добавил, - только не пей сегодня ничего больше, ладно? 
       Марина и не подумала о том, что не давала этому нахалу права так властно разговаривать с нею – с первого взгляда она поняла, что право это у него есть. На цыпочках она покинула прихожую, и спряталась в кресле за чужими спинами от Майкла, который, роясь в одежной куче, всё пропустил. Теперь исподтишка, не смущаясь, она могла любоваться изяществом, с которым Власта держал на ладони заставленный винными бокалами поднос, небрежной манерой поправлять длинные, перехваченные в хвост резинкой волосы, его сдержанной учтивостью, еле заметной насмешкой, скользившей в светло-серых, под прямыми бровями, глазах.  Как и прежде, он не бросил на неё ни одного взгляда, но сейчас это Марину уже не беспокоило. Она погрузилась в счастливое ожидание, подобное тому, которое испытывала когда-то в детстве перед Новым годом, не догадываясь, какой именно подарок найдёт на утро под ёлкой, но точно зная, что он будет. Меж тем стена спин, скрывавших её от Майкла, поредела, несколько раз он подходил и настойчиво звал ехать, но, не объясняя причины, Марина лишь отрицательно качала головой и ждала. 
       Около трёх, когда толпа схлынула – освободилось место для танцев. В гостиной погасили свет, зажгли свечи, по сизым от табачного дыма комнатам поплыло сладкое, как шербет, тягучее танго. На ковре перед Мариной закачались несколько пар. В мерцании свечей она различила Еву с блондином, Майкла с давешней дурёхой, голубого фотографа с разбойного вида уругвайским индейцем в национальном костюме. Ей тоже хотелось танцевать, но, замечая вопросительные мужские взгляды, она лишь отводила глаза.
       - Пойдем потанцуем, --  вдруг шепнули ей на ухо.
       Марина вздрогнула и очнулась. Власта склонился над ней.
       - Здесь? – с готовностью спросила она, вставая.
       - Нет, нам нельзя танцевать на работе. Пошли…
       Ей абсолютно всё равно было куда идти. Пусть он ведет её куда захочет, лишь бы не рассеивалось таинственное очарование этой ночи, лишь бы холод реальности не проникал в сознание, лишь бы сладость, наполнявшая её с первого взгляда этого странного официанта, как можно дольше не прокисала.
       Никем в полумраке незамеченные, они проскользнули на открытую опоясывающую петхауз террасу, на которой в забвении мёрзли велосипеды, сухие пальмы в кадках, пляжные стулья, зонты.  Марина думала, что сейчас Власта её поцелует, она даже губы приоткрыла, но тот одной рукой взял её за талию, другой сжал слабую кисть и уверенно повел в беззвучном танце. 
       За полуосвещенными окнами так же беззвучно двигались пары, с неба сыпалась сухая колючая крупа, город внизу молчал, ни одна сумасшедшая полицейская сирена не прерывала тишины. Марина слышала лишь своё учащенное дыхание и синхронное биение двух сердец. Ей не мешало отсутствие музыки. Она не боялась простуды, не ощущала холода, легко проникавшего сквозь невесомую ткань платья. Здесь, на чужой заснеженной террасе, она без осадка растворилась в беззвучном ритме и не чуяла под собой ног, по чужой воле, как снежинку, нёсших её по холодным мраморным плитам.
       Всё же, в конце концов, Власта поцеловал её. Губы его были ледяными, а поцелуй горячим и таким долгим, что когда кончился, Марине показалось, будто  рука об руку они вернулись с далёкой планеты, на которой кроме них никто никогда прежде не бывал. А в квартире все было по-прежнему: в продымленном полумраке танцевали, беседовали, дожевывали в углу последние бутерброды. Марининого исчезновения никто, кроме Майкла, не заметил, но и он, конечно же, представить себе не мог, что ушла она в обнимку с красивым официантом, в которого в тот вечер страшно влюбилась.
      Если бы можно было оборвать эту историю в тот миг, когда молча, под присмотром лифтера, они спускаются в вестибюль, проходят сквозь отворённые сонным швейцаром двери и скрываются в холодной мгле, мы никогда не узнали бы продолжения этой истории и, конечно же, это было бы к лучшему, но реальность тем и отличается от кино, что длится, длится, длится, как назло, даже тогда, когда действующим лицам уже просто невмоготу. Впрочем, остановись мы вовремя, и исступленные болезненные поцелуи в машине, в безрассудстве порванное платье, божественный миг соития никогда не случились бы.
       Марине казалось, что никогда прежде ей не было так хорошо. Да что говорить, по сравнению с тем, что она только что пережила на откинутом дерматиновом сидении этого старого шевроле, ей вообще никогда прежде не было хорошо. Только сейчас она поняла это. Власта был самым красивым, самым сильным, самым нежным, самым…
       - Хочешь, я отвезу тебя домой? – спросил он, придя в сознание.
       - Нет-нет – торопливо выдохнула она.
       - Тогда ко мне? Только учти, это в Бруклине. Ты скорее всего там никогда не была. Предупреждаю – местечко не из приятных.
Чепуха. Конечно же Марина в Бруклине бывала.  Несколько раз она ездила с мужем на Брайтон Бич, гуляла по променаду, посещала ботанический сад, Бруклинский музей… 
С третьего раза шевроле взревел и, похрюкивая, покатил по притихшим железобетонным каньонам к заливу.  Одной рукой Власта твердо держал обмотанный старой изолентой руль, другая скользила между раздвинутых  Марининых ног.  Как в чудесном сне, слева от себя она видела римский профиль, на фоне серебрившейся в лунном свете воды и мелькания зеленоватых гирлянд мостов, справа – бледное сияние небоскребов.  Но вот их сплошная громада осталась позади, автомобиль пересек Ист Ривер – они въехали в Бруклин. 
       Район, в котором жил Власта и впрямь показался Марине не из веселых: мрачные заводские корпуса, зарешеченные пуэрториканкские лавчонки, мусорные баки, граффити на стенах, ни фонаря, ни деревца.  На перекрестках ветер играл в футбол мятыми пивными банками, гнал по пустынным улицам обрывки газет, в клочья рвал пластиковые флажки над тёмным супермаркетом. Наконец, шевроле остановился на темной улочке, с двух сторон сдавленной громоздкими кирпичными коробками с бельмами решеток на окнах. 
       - Ну вот мы и дома,  – улыбнулся Власта. 
       «Боже мой, куда это меня занесло?», – пронеслось в Марининой  голове, но отступать было поздно. Вслед за ним она решительно хлопнула автомобильной дверцей, вторично заставив сонные окрестности содрогнуться, и тут же вздрогнула сама, не столько от мгновенно облившей её стужи, сколько от ужаса – путь к подъезду им пересекала неторопливая крыса. Марина вскрикнула, но Власта обнял её за плечи: «Не бойся, я с тобой». 
       По замызганной лестнице они поднялись на третий этаж бывшей фабрики, Власта отворил уныло пропевшую железную дверь, и они вошли. Не в квартиру, нет – в огромное, заставленное штабелями ящиков, коробок, укутанных полиэтиленом труб складское помещение.  Марине показалось, что по чьей-то халатности она с разбегу угодила в чужой кошмар – уж ей самой такое точно не приснилось бы. 
       - Что это, где мы, ты здесь живешь? – почти разрыдалась она.
       - Не нравится? А я предупреждал – в его голосе послышалась скрывавшая смущение насмешка, но увидев блеснувшую в накрашенных ресницах слезу, Власта поспешил добавить:
       - Мой приятель, тоже из Белграда, владелец этого лабаза, разрешил мне пожить здесь бесплатно, пока я не найду настоящую работу, да ещё и приплачивает, за то, что по ночам я сторожу это барахло. Да ты не бойся, иди за мной.
       Он взял Марину за руку и по узкой тропинке повел вглубь пыльной, пахнущей машинным маслом, индустриальной чащи к двери, за которой, как через минуту выяснилось, притаилась крошечная квартирка. Просторно здесь могла бы почувствовать себя лишь Дюймовочка, двум же нормальным людям могло показаться и тесновато, но сегодня Марине было не до капризов. Ей достаточно было того, что имелись в этой игрушечной квартирке и кухня, и спальня, и вполне приличный туалет с душем. Здесь было чисто, по своему даже уютно, и на душе у неё полегчало. Более того, со временем она так полюбила эту двухметровую кухоньку где, на рассвете, измочаленные любовной схваткой, они пили чай за столом, хромую ногу которого подпирал обыкновенный кирпич; и утренний вид из окна на далёкие небоскрёбы в узорной решетке голых кленовых веток; и спальню, где место нашлось лишь для матраца, на который они упали прямо с кухонного порога, что не было для Марины, казалось, на всём свете места желаннее. Все мелочи украшавшие бедный интерьер очень скоро стали казаться необычайно милыми: и черно-белые фотографии с видами Белграда, и абажур из газеты, и пожелтевшая театральная афиша, на которой среди прочих кириллицей была напечатана Властина фамилия, а сам он… После первого же поцелуя на ледяной террасе Евиного дома она поняла, что никогда никого до сих пор ещё не любила и даже не представляла себе, как это бывает. Ей показалось, что ради Власты она, не раздумывая, бросилась бы под поезд. Она даже заикнулась про это, но он зажал ей рот: «Молчи, ради Бога молчи».
       Власта был немногословен, за него говорили руки, глаза, проникавшие, казалось, до самых глубин её души и губы от которых всю ночь она не в силах была оторваться. После очередного любовного взрыва, обессиленные, они засыпали до того момента, пока новый приступ желания не будил их и не заставлял снова погрузиться друг в друга так глубоко, что сами себе они казались одним неделимым существом. Забыв про тонкую механику отношений, в которой до этой ночи Марина считала себя асом, она всю ночь шептала:
       - Я люблю, я люблю тебя, - а в ответ слышала: 
       - Молчи, молчи.
       Но её было не обмануть. Власта тоже был влюблён. Откуда же иначе взялись бы эти ненасытность, горячка, нежность… Ей казалось, что за одну ночь им удалось узнать друг о друге столько, сколько другим не суждено за целую жизнь, меж тем о том, что Марина замужем, Власта узнал лишь утром, когда, не предполагая важности совершаемого поступка, она достала из сумочки мобильный телефон и, не краснея, стала врать о том, что ночевала у подруги, вернется ближе к вечеру, день рождения был скучным, и ей его (мужа) очень не хватало. Если бы она знала, что разговор этот решит в её судьбе абсолютно всё, может быть в то утро была бы поосторожнее, может быть, вообще скрыла, что замужем, но, увы, именно сегодня она была так счастлива, что потеряла и осторожность, и чувство меры. 
       Власта промолчал, но нахмурился, заметно напрягся, внутренне отгородился и никогда, никогда уже потом Марине не удалось вернуть до глубины души потрясшую её иллюзию единства, пережитую ими в ту первую ночь. Да что говорить, в течение последовавших месяцев связь их держалась исключительно на её инициативе. Сам Власта никогда не звонил и никогда первым о новой встрече не заговаривал. Уже около её подъезда с вечно маячившей у двери фигурой швейцара, после короткого со всегдашней оглядкой поцелуя, перед тем как захлопнуть за собой дверцу и с тоской проследить как, слившись с уличным потоком, шевроле теряется из виду, Марина не выдерживала, просительно заглядывала Власте в глаза, и, стараясь выглядеть как можно более непринужденной, спрашивала: «Так когда же мы опять увидимся, может быть в субботу?», а в ответ получала: «Не знаю, не думаю. Потом созвонимся». 
       Сначала она не придавала этой его независимости большого значения – ну не хочет человек, набрав номер любимой женщины, наткнуться на чужой мужской голос, но потом она стала её раздражать, бесить… Ведь у самой-то Марины не было от Власты никакой независимости. Наоборот. Сколько раз, уже стоя в лифте, возносившем её на вершину безоговорочно подчинявшегося ей уютного семейного мира, она распоследними словами кляла себя за рабское заискивание, за то что не может без Власты прожить и двух дней, за то, что решимости первой никогда ему не звонить у неё хватит лишь на то, чтобы с трудом дождавшись утра, едва муж ступит за порог, кинуться к телефону и поведать безжалостному автоответчику с дурацким акцентом о своей ненасытной любви. 
       Все последовавшие за той ночью месяцы Марине казалось, что из последних сил она пытается вернуть назад счастье, так поразительно легко однажды давшееся в руки, но поначалу потеря казалась не смертельной. Не растратила она тогда ещё запасов светской снисходительности, мягкой небрежности, милого очарования, так накрепко привязывавших к ней мужчин. Поначалу Власта и сам частенько назначал ей свидания неподалёку от её дома в недорогих ресторанчиках и барах среднего Манхэттена. 
       Из дневного шума и света Марина стремительно вбегала в полумрак и перегарную кислятину бара, первое мгновение близоруко щурилась, не видя того, кого жадно искали её глаза, не найдя, гасла, в лице появлялась растерянность, губы припухали, как у готового зареветь ребенка… Вот тут-то из дальнего угла на неё и светил тот единственный взгляд, в ответ на который вся она опять зажигалась, опрометью бросалась обнять, уткнуть нос за ворот рубашки, шепнуть: «Господи, как я по тебе соскучилась», и в ответ услышать: «Можно подумать, ты – вернувшаяся из загула монашенка».
       Позже всё свелось к тому, что, ссылаясь на дела, которых у него не было, Власта вынуждал Марину битый час трястись в сабвее к нему в Бруклин, беря на себя труд лишь встретить её на перекрестке у выхода. Теоретически она, конечно, могла бы приезжать к нему на такси, но ей страшно не хотелось портить себе настроение неизбежной ссорой с таксистами, яростно не желавшими ехать в небезопасный Рэд Хук.
       Сидя за рулём, Власта наблюдал её поступенчатое появление из подземной дыры: сперва за металлической решёткой показывались тревожные глаза, а вслед за ними с каждым шагом по лестнице вырастала вся её тоненькая, слишком прилично для этих мест одетая фигурка. Как под снайперским прицелом, Марина оглядывалась, но, заметив знакомый обшарпанный бок шевроле, забыв о страхе, радостно кидалась к нему по выщербленному асфальту. 
       Никто, кроме аборигенов, этих встреч не видел, никто об их романе не знал. Муж до поры до времени делал вид, что об изменившихся семейных обстоятельствах не догадывается, сама она ни с кем из старых знакомых новостью, заслонившей прежнюю жизнь, не делилась, да и на телефонные звонки отвечала теперь, почти не скрывая досады. Власта тоже ни с кем её не знакомил. Так и встречались они, как под шапкой невидимкой, на мусорных задворках столицы мира, бесконечно чуждые ему, и к великой Марининой беде – друг другу. Несмотря на то, что оба были эмигрантами, по-английски говорили с одинаковым акцентом и одинаково стыдились его, испытывая по отношению к белым американцам комплекс бедного родственника; несмотря на то, что детство обоих прошло в советской глуши, где оба мечтали о Западе, а теперь с той же силой отталкивания стремились обратно в несуществующее уже время и место; не смотря на то, что оба  презирали американцев, чувствуя традиционно-европейское, культурно-историческое превосходство перед ними; оба к ним же и стремились, с ними, а не друг с другом, связывая мечту об успехе. Впрочем, для Марины с той памятной ночи будущее, как бы вообще перестало существовать, она жила теперь от встречи до встречи, а вот для Власты, казалось, не существовало ни прошлого, ни настоящего. О семье и школе он никогда не вспоминал, на расспросы о работе отмалчивался, мечтами о будущем с Мариной не делился, а на её попытки заговорить с ним по-русски отвечал издёвкой, утверждая, что «великий и могучий» - всего лишь пародия на сербский, причем добавку «хорватский» с присущим ему экстремизмом попросту отбрасывал. Власта и вообще-то был неразговорчив, а скудный английский и подавно не поощрял к болтливости. В том, что им никак не удавалось найти общий язык, Марина винила бесполый, рациональный английский, но как ни крути – общаться им приходилось с помощью его общеупотребительных клише, отчего поневоле оба чувствовали себя персонажами бездарно озвученного фильма из Восточной Европы. Марина часто видела Власту во сне: он говорил ей что-то очень важное, она силилась понять, слова звучали знакомо, но смысл их неизбежно ускользал, и она неизменно просыпалась в тоске и испарине. Только музыка порой создавала между ними иллюзию взаимопонимания. Крутящийся лазерный диск наполнял квартиру звуками общей юности. «Битлз», «Роллинг Стоунз», «Пинк Флойд», когда-то олицетворявшие для обоих недостижимый Запад,  теперь ассоциировались с не проходящей тоской по московско-белградской хрущебе, где на веки осталось их советское детство. 
       В дни Марининых  визитов кухонный стол обычно украшала одинокая роза в пузатой коньячной бутылке, но ни разу Власта не упомянул, что куплена она ради неё, ни разу не заговорил о будущем, ни разу за всё время этого странного романа не ответил ни на одно из её любовных признаний… и всё же пошлая мысль о том, что он просто ею пользуется, как удобной недорогой вещью, которую, поносив, не жалко будет выбросить, в голову Марине не приходила. Просто, казалось, жизнь столкнула её с несентиментальным, невероятно сдержанным человеком, стыдящимся красивых слов, но способным на глубокие чувства.  Марина готова была мириться с его молчанием, в промежутках между встречами  увлеченно бегала по магазинам, выбирая подарки ему и наряды себе, но подарки он  принимал, слегка поморщившись, а на одежду её вообще внимания не обращал. Да и не мудрено, ведь стоило ей войти к нему в квартиру, как сама же она с энтузиазмом школьницы сбрасывала её на пол, где та и пребывала вплоть до самого ухода.
       И всё же, несмотря ни на что, после каждого свидания Марине казалось, что никогда ещё Нью-Йорк не был таким дружелюбным, капель восхитительной, никогда еще прохожие не смотрели ей вслед с такой завистью, но через пару дней, после двух-трёх неудачных попыток дозвониться, мир непоправимо мрачнел. Теперь город казался холодным, маниакально помешанным на деньгах, населённым биологическими роботами, в точности такими же, как и её постылый супруг. По ночам Марина без сна металась по окаменелой постели, а воздух раздирали полицейские сирены, наполняя черепную коробку умопомрачительной мигренью. 
       Смешно, но в то время Марина всерьёз полагала себя несчастной, когда же в середине мая Власта вовсе перестал подходить к телефону, и она чуть с ума не сошла, за несколько дней израсходовав плёнку его автоответчика сначала деланно равнодушными вопросами, потом слезами и упреками, ей поневоле пришлось осознать размеры утраченного счастья. С Полом к тому времени она уже почти не разговаривала, дверь спальни держала на запоре и, если бы потребовалось вдруг описать кому-нибудь его внешность, то скорее всего затруднилась бы.
       Скрывшись от жизни в синем полумраке своей ненавистной спальни, Марина догадывалась, что безнадёжно кружится в вакууме ею самой же придуманной вселенной, где место источника света занял худой неудачник с дурацким акцентом, что только захоти, в один день она с лёгкостью могла бы насобирать себе дюжину таких же как он, только лучше – вон сколько красавцев прислуживают в дорогих бутиках и ресторанах. Но, увы, мысли эти были слабым утешением, потому что никого кроме Власты Марина не хотела, а потому с утра до утра обливала слезами свою оглохшую телефонную трубку. Пол терпел, молчал, как больной собаке оставлял ей на подносе еду под дверью и ждал… Чего? 
       Однажды (это было уже в конце июня) Марина вдруг услышала в трубке живой Властин голос.
       - Слушаю.
       - Боже мой, ты?
       - Интересно, а кого ты ожидала услышать?
       Марина попыталась унять дрожь в голосе.
       - Ты что, уезжал?
       - Да, только что вошёл... Не успел даже чемоданы поставить.
       Было слышно, как он закурил. 
       - Где ты пропадал?
       - Секрет.
       - Ну всё же.
       - Долгая история. Неважно. В Лос-Анжелесе... 
       Марина присвистнула.
       - Как тебя туда занесло?
       - Да познакомился с одной тёткой из Голливуда. Она и устроила мне  съёмки. Ничего особенного, маленький эпизод.
       Марина почувствовала, что пора остановиться, но её понесло.
       - Ну и где ж ты подцепил эту «тётку»?
       Власта усмехнулся.
       - На работе. Где ж ещё? 
       - Как и меня?
       - Примерно.
       Марина сдержала слёзы и попробовала сменить тему.
       - А что за фильм?  Кого ты играл?
       Власта расхохотался.
       - Русского бандита. Фильм – мура, но Марша, ну то есть агентша эта, говорит, что сейчас на актеров с таким акцентом в Голливуде большой спрос, так что без работы не останусь.
       - Ты что же, в Калифорнию переезжаешь?
       - Оч-ч-чень может быть…
       На другом конце города Марина задохнулась.  Власта помолчал, подождал реакции, но в трубке раздались лишь сдерживаемые всхлипывания и он сжалился. 
       - Ну не плачь, что выдумала, это ещё не точно. Прости, что не позвонил перед отъездом. Закрутился, срочно надо было выезжать, да ещё и предрассудки актёрские, ну знаешь – ничего никому не говорить, пока контракт не подпишешь...  Не плачь, хочешь – прямо сейчас приезжай.
       - Да, да, да, – вскакивая с постели, закричала она.
       Через пару часов, целуя его загорелое лицо, стараясь не выдать волнения, Марина все же спросила:
       - А там, в Калифорнии ты хоть изредка обо мне вспоминал?
       Он погладил её по растрёпанным волосам.
       - Ну конечно же, дурочка.
       Непонятно, как в тот момент Маринино сердце не разорвалось: «Он любит, любит, любит меня!».
       Она помолчала и через несколько мгновений спросила.
       - А эта, ну как её. Ну Марша. Она красивая?
       - Старая и глупая, как морская свинка, – усмехнулся Власта.
       Марина тоже засмеялась и безоговорочно сразу же ему поверила.

       Ночью ей приснилось, что старый матрац высоко парит над землёй. Внизу темно, но, приближаясь, набухает и воспаляется впереди огромное огненное зарево Лос-Анжелеса. Они приземляются и среди посверкивающего фотовспышками людского моря, идут к сцене. Власта всё крепче прижимает её к своей мускулистой груди. Она улыбается, но ей жарко, нечем дышать… Марина проснулась, выползла из под отяжелевшей во сне властиной руки. «Что это мне снилось? Ах да… Он стал знаменитым, я рядом…». Марина окончательно проснулась. Мысль о том, что не такой уж Власта неудачник, что всё ещё для него может обернуться самым лучшим образом, поразила её. Она встала и тихонечко выскользнула в кухню. «Почему бы не посмотреть на вещи с более оптимистической стороны. Почему надо заранее готовиться к поражению? Стал ведь Антонио Бандерас звездой высшего класса, и акцент не помешал. А Власта, чем он хуже? Молод, красив…».
       Сигарета догорела, Марина машинально раздавила её, продолжая завороженно смотреть на мигающий вдали силуэт Манхэттена, но не видела его, мысленно прослеживая будущий Властин взлёт.  В тот миг она впервые всерьёз осознала, что её давняя мечта близка к осуществлению. Нужно только напрячься и взнуздать непокорную судьбу. Впервые мысль о разводе не показалась ей абсурдной. Пол возражать не будет, он сделает всё, что нужно. При разводе она получит алименты, на которые они с Властой смогут безбедно существовать до тех пор, пока его карьера не состоится. А она? Марина представляла себя женой знаменитого актера, дающей интервью для «Ярмарки Тщеславия». Красиво причесана. Косметики немного. Глаза огромные, чуть утомлённые. Микрофон прикреплен к вырезу платья от Армани.
        - Скажите миссис Драгонович, как вы познакомились с вашим нынешним мужем?
       - О, это было очень давно. В то время он был ещё нищим, безработным актёром… Мне пришлось оставить первого мужа. Бросить – комфорт, круг светских знакомых, роскошные привычки. Всё это я променяла на любовь, и как видите, не жалею.
       - Что ты здесь делаешь? 
       В ночной тишине голос Власты прозвучал резко. Марина вздрогнула и очнулась.
       - Так, ничего особенного.

       Две недели она не могла собраться с силами, чтобы сообщить Полу о своем решении. Они встречались теперь с Властой почти каждый день, и впервые со дня знакомства он, казалось, оттаял и не скрывал больше своих чувств. То есть он, разумеется, не говорил о них, но они просвечивали в его улыбке, в том как он осторожно гладил её волосы, в сдавленном всхлипе, венчавшим последний миг соития… Да только ли в этом? В сотне, тысяче мельчайших примет без слов, говорящих влюблённому сердцу желанную правду. Марина так наслаждалась своим новым счастьем, что никак не могла решиться испортить его кислятиной объяснения с Полом. И вдруг он сам заговорил с ней, правда для этого ему пришлось выключить шумевший на всю квартиру пылесос и снять с её разгоряченной головы музыкальные наушники. Он вернулся с работы раньше обычного. В пылу уборки она не заметила как открылась дверь, поэтому, когда он внезапно вырос перед ней, вздрогнула и по отчуждённому лицу поняла, что случилось что-то важное.
       - Присядь, Марина. Мне нужно поговорить с тобой.
       Пол взял её за руку и усадил против себя в кресло. Голос звучал неестественно. Лицо выражало решимость. Он сказал, что устал жить с ней в оскорбительном отчуждении, объявил, что принял предложение возглавить отдел  фирмы в Огайо, которое не счел нужным отклонить, и что, если Марина хочет, то может поехать с ним, если нет… он подготовит документы к разводу. Марина всплакнула, в первый раз за полгода и, видимо в последний раз в жизни, обняла его и шепнула, что никуда, разумеется, с ним не поедет. Объяснение оказалось в тысячу раз легче, чем  в долгие бессонные часы она себе представляла – ни многоступенчатых упреков, ни обид. Выйдя в другую комнату, она с облегчением позвонила Власте. Голос её дрожал, хотелось сразу же по телефону обрадовать Власту своей новостью, но она сдержалась, сказала только, что немедленно приедет. Тот замялся, сослался на беспорядок, но она настояла, и он согласился встретить её на обычном месте в девять часов вечера. Марина даже вещи собирать не стала. Успеется. Она упаковала в маленькую спортивную сумку смену одежды, косметику и, рассеянно клюнув мужа в колючую, как ей показалось слегка дрогнувшую щёку, хлопнула за собою входной дверью.

       Несмотря на вечер было очень жарко. Темнеющее небо повисло над домами, как ватное, вывешенное на просушку одеяло. Поминутно глядя на ручные часики, вот уже минут пятнадцать Марина задыхалась на освещенном оранжевыми фонарями перекрестке. Район был индустриальный, с наступлением темноты жизнь здесь замирала: полчаса назад закрылась продуктовая лавка, днём снабжающая работяг бутербродами и пивом; прогремев цепями, спустились механические намордники на мастерской по починке автомобилей. Власты не было. Обычно он не опаздывал. От ожидания и гадливости, всегда охватывавших её на этом одичалом перекрестке, радостное возбуждение улетучилось, почему-то из головы не шло горькое подрагивание мужниной щеки, и всё больше томило тяжелое предчувствие.
       Изредка мимо проносились автомобили, оглашая и без того неприглядные окрестности каннибальской «астаманьяной» – так Марина называла про себя местную музыку – смесь сальсы и рэпа, и опять всё стихало. Надо было бы позвонить Власте, но поискав в сумке телефон, она обнаружила, что впопыхах забыла его дома. Впрочем, автомат находился всего в двух шагах. Она схватила трубку, но тут же опять с досадой швырнула её на рычаг. Та была мертва, обрезанный провод торчал обрубками контактов. «Где же ты Власта? Приезжай», – стучало в голове.
       Промаявшись так минут сорок, Марина решилась идти пешком, авось не заблудится. Вот сейчас за углом появятся скелеты автомобильной свалки, теперь нужно свернуть направо, пройти мимо помертвевшей на ночь бензоколонки, заросшего бурьяном пустыря и руин лимонадной фабрики и опять свернуть направо. В модных босоножках она бежала по битому стеклу, кирпичу, щебенке, в голове болью пульсировало: «Что случилось, почему же он не приехал? Мы ведь договорились, ну положим, я опоздала. Неужели он уехал, не дождавшись. Что случилось? А вдруг его кто-нибудь ограбил или убил». Страх за Власту мешался со страхом за себя и всё быстрее она бежала, всё учащённее становилось её дыхание. Уже на пороге она подумала: «Знал бы Пол по каким трущобам я разгуливаю, всё бы мне простил за «достоевщину».
       Входная дверь была не заперта, одним махом Марина взлетела на третий этаж и постучала. Минута, другая – всё было тихо. В панике она забарабанила так, что заглушила звук приближавшихся шагов и вздрогнула, когда дверь внезапно отворилась.
       - Что шумишь. Открыто, входи, – сказал Власта и, не обращая больше на неё внимания, танцующей траволтовской походкой пошел прочь. В руке его была телефонная трубка – с кем-то он оживлённо по-сербски прощался. Оторопев, Марина не сразу за ним последовала, но на пороге квартиры он оглянулся и поманил свободной рукой. 
       С первого взгляда в квартире её поразил беспорядок. Всё здесь было вывернуто наизнанку. Пятнами таращился голый, лишенный простыней матрац. Всюду стояли раскрытые коробки, на столе растопырился наполовину собранный чемодан.
       - Что это значит, – упавшим голосом спросила она.
       - Не догадываешься? 
       Власта отложил трубку и теперь сосредоточенно упаковывал музыкальные диски.
       - Уезжаешь?
       Не глядя на неё, он кивнул:
       - Я не хотел тебе говорить пока всё ещё не ясно было, а сегодня, позвонила Марша, сказала – есть работа, рано утром самолёт.
       Марина хотела было спросить, почему Власта не встретил её, но последняя фраза придавила её каменной плитой, и некоторое время она не могла вымолвить ни слова. Просто стояла и растерянно смотрела, как деловито снуют его пальцы. Наконец, собравшись с духом, спросила.
       - Ну и когда же ты собирался поделиться со мной этой новостью?
       Как о чем-то само собой разумевшемся он ответил:
       - Думал позвонить тебе уже из Лос-Анжелеса.
       - Ну спасибо, – внезапно для себя разъярилась Марина, - а я вот тоже хотела сообщить тебе одну интересную новость. Я только что ушла от мужа и лечу завтра вместе с тобой в Калифорнию.
       Власта расхохотался. 
       - Шутка, так ведь?
       - Нет, я не шучу.
       Впервые он пристально взглянул на неё.
       - Послушай, детка , мне не хочется обижать тебя, но ты сошла с ума. 
       - Ну почему же, – возразила она запальчиво, – мне все равно, где жить. У меня есть деньги, Пол даст развод, я буду получать алименты, нам вполне хватит…
       - Да не в деньгах дело. Какой развод? Куда поедем? Что за бред? Неужели ты всерьез считаешь, что…
       - Куда серьёзней!
       Марина уже не сдерживалась.
       - Я же тысячу раз говорила, что люблю, люблю тебя, слышишь?
       В голосе его послышалась угроза.
       - Послушай, ты ведь уже не маленькая. Я никогда ничего тебе не обещал, никогда сам о любви не говорил, твоим словам не верил, –  он усмехнулся, – ты так мастерски врёшь, что надо быть сумасшедшим, чтобы поверить. В общем, прости, но сейчас тебе придется вернуться домой и ещё раз соврать мужу, что пошутила.
       - Это невозможно, – Марина сорвалась на крик, – я всё решила. Хочешь ты или нет, но я лечу с тобой.
Власта подошел к ней вплотную и внимательно посмотрел в глаза.
       - А ты не подумала, что в Калифорнии меня будет встречать другая женщина?   Ну приедешь ты, дальше что?
       Марина отчаянно шмыгнула носом, и Власте стало смешно. Он поцеловал мокрые, черные от раскисшей краски глаза,  распухший нос… 
       - Не плачь, пойдём в постельку, у нас есть ещё минут тридцать, чтобы проститься по-хорошему.
       Он взял её за руку, и она покорно последовала за ним. И опять ей казалось, что он любит её, опять ожила надежда, что всё у них образуется, но не прошло и получаса, как Власта встал, натянул шорты и скороговоркой заторопил:
       - Одевайся. У меня ещё куча дел, надо сделать массу звонков. 
       Помедлив, Марина произнесла:
       - Послушай, мне казалось, что в последнее время тебе со мной было очень хорошо, я думала… 
       Он перебил:
       - Мне действительно было хорошо с тобой в постели, но... В общем ты сама всё понимаешь. Кстати, если поторопишься, я ещё успею отвезти тебя домой.
       Но Марина словно окаменела. 
       - Никуда я не поеду. 
       - Не смеши, вставай, –  Власта навис над ней, – ты ведь умница,  не любишь скандалов.
       - Ну почему, почему ты не хочешь, чтобы мы были вместе? Я буду о тебе заботиться, готовить, стирать, убирать, делать всё, что надо.
       Он присел перед ней на корточки и заговорил, как с упрямым ребёнком.
       - Ну зачем тебе это? Подумай, ведь такая жизнь не для тебя. Ты красивая, избалованная девочка. Ты просто придумала себе сказку про любовь, но стоит кончиться деньгам, как любовь пройдёт, и с чем ты останешься? Не глупи, вставай. 
       Он бросил ей платье, но Марина повторила.
       - Никуда я отсюда не двинусь.
       На сей раз Власта, казалось,  развеселился.
       - Ну тогда я помогу тебе.
       Со смехом он легонько приподнял её с матраца. По привычке она доверчиво обхватила руками его плечи, но когда он вынес её из квартиры и по тропинке между складскими штабелями понес к выходу, она закричала, стала колотить его по спине, но было поздно. У двери ему потребовалась рука, чтобы отворить её, но и тут Марина не смогла освободиться.
       Скрипнула дверь. Эхом на гулкой лестнице раздалось:
       - Не смей, Власта, не вздумай, слышишь!
       - Стой, никуда не убегай. Я сейчас вернусь.
       Дверь захлопнулась. Голая Марина осталась в душной, пропахшей крысиным помётом лестничной темноте. «Никуда не убегай, куда ж я голая-то денусь. Боже мой! Что же это? Кто дал ему право обращаться со мной, как с дешёвой проституткой!».
       Несмотря на духоту, её лихорадило, в голове, как в калейдоскопе, одна за другой проносились картины: постыдного возвращения домой, недавних объятий. Из темноты выплывала колючая, дрогнувшая скула мужа, удивлённое чему-то в пол-оборота лицо сестры, алчный взгляд старика, без устали сверливший её сегодня в сабвее. «Боже мой! Боже мой!». Дверь отворилась. Власта с порога протянул Марине платье и сумку. С длинных, обрамлявших его худое лицо волос на воротник полосатого купального халата стекала вода. Видимо, пока она тут «загорала», он успел принять душ.
       - На-ка, оденься, я отвезу тебя к метро, – голос звучал строго, но глаза  смеялись. 
       Марина не ответила, протянула руки, Власта думал - для того, чтобы забрать вещи, но вдруг от страшного толчка потерял равновесие, нелепо взмахнул руками и рухнул на пол, ударившись головой об угол крайнего ящика. Всё произошло так неожиданно, что Марина и сама не поняла, что случилось. Она не хотела, она не думала… Как на замедленной пленке тяжелая железная дверь перед ней закрывалась. Она видела, как скрывается за ней распластавшееся на полу тело, но не шевелилась, только страшно грохотало внутри сердце, а  барабанные перепонки рвались от одной ей слышного крика: «Вставай, вставай!». 
       Дверь упёрлась во что-то мягкое, кажется это была выроненная Властой сумка. Марина не пошевелилась. Может быть она простояла так секунду, может быть несколько часов, оцепенение прервал лишь звук поднимающихся по лестнице шагов. Она схватила сумку и нырнула внутрь. Как же ей хотелось убежать куда-нибудь, закрыться, спрятаться, но дорогу перегораживал Власта. Шея его была неестественно свернута, глаза… Марина не решилась взглянуть. На цыпочках она перешагнула через его неподвижное тело, каждой клеточкой своего дрожа от страха и надежды, что вот сейчас он с силой дёрнет её за ногу, но напрасно. Не зная, от кого спасается, она ворвалась в квартиру, закрылась на замок и цепочку, потом, не включая света, вбежала в туалет, накинула крючок, в тесной темноте нашарила сидение, села, обхватила голову руками и замерла. Странная это была ночь. Из последних сил хватаясь за соломинку сознания, до рассвета Марина ныряла из одной тяжкой волны забытья в другую, ни на секунду не забывая о случившемся. То она вдруг отчетливо видела автомобильную пробку на середине Бруклинского моста. Внизу слепит глаза горящая на солнце чешуя залива, сквозь ажурную решетку на неё уставилось безучастное, тысячеглазое лицо Манхэттена. Ноздри распирает духота, запах бензина, старой синтетической обивки. Марина чувствует на лице жаркое Властино дыхание, блузка расстёгнута… Всё исступлённей поцелуй, всё глубже, сильнее он входит в неё... Марина слышит нестройный хор автомобильных гудков, истошные соло полицейских сирен, лай пожарных машин. Впереди случилось что-то страшное, но ей какое дело? Власта любит её, и совсем, совсем ей не стыдно ни похабного свиста соседей, ни себя самой. Надо быть выше, ещё, ещё… но вдруг со страшной силой летела в прошлое и видела себя подростком – самая маленькая в классе, кличка – «глиста в колготках», только что с тройками закончила восьмой класс, впереди каникулы: дача, река, бадминтон… Нет! Не поехала она в то лето на дачу. Горстка чёрных людей в крематории, две горстки пепла оставшиеся от родителей. 
       Звонил телефон, Марина вздрагивала. Живой Властин голос отвечал, что в данный момент подойти к телефону не может, но при первой же возможности перезвонит, а другой бормотал что-то по-сербски и бросал трубку. Изредка она отнимала руки от головы, смотрела в окно на бледное сияние небоскребов, и ей казалось, что это поблёскивают осколки миллионов разбитых надежд. В отчаянии Марина зажмуривалась, но опять звонил телефон. На сей раз, самоуверенный женский голос по-английски требовал поднять трубку. Женщина не называлась, просто говорила «это я», так, словно все обязаны были узнавать её, и Марина догадалась, что это была Марша. Она звонила за ночь неоднократно, и каждый раз скрывшаяся за картонными стенами туалета от факта, что Власта по-прежнему лежит на грязном складском полу под ярким гудящим электричеством, Марина горячо ненавидела соперницу, обвиняя её и во всём случившемся. Кстати, что же всё-таки произошло? Эту мысль она всё никак не могла додумать. То ей казалось, что Власта жив, но без сознания, ведь не было же крови… и ей хотелось, чтобы он полежал, отдохнул, а глядишь утром всё образуется. Иногда казалось, что за дверью кто-то ходит и холодная испарина выступала на лбу и спине. Марина крепче вцеплялась руками в голову, шаги стихали, и опять звонил телефон – и опять нетерпеливая Марша спрашивала, куда это Власта запропал и предупреждала, что проба на роль завтра в два часа дня, самолет вылетает из аэропорта Кеннеди в семь ноль пять, а перед отлётом нужно ещё как следует выспаться. Марина в толк не могла взять, почему, если хочешь, чтобы человек отдохнул, надо всю ночь названивать и мешать. Обладательница самоуверенного голоса представлялась ей квадратной, с короткой фельдфебельской стрижкой, с маленькими злыми, как у мопса, глазами.
       За окном светало, небо чуть заметно посерело, стало отливать сиреневым. И вдруг без всякой видимой причины Марина очнулась, будто и впрямь несколько часов кряду проспала. Мысль её заработала жестко и чётко. Нужно не теряя ни минуты одеться, протереть все края и поверхности, все стекла, ручки, посуду, чтобы не осталось в доме никаких улик её присутствия и бежать. Да! Не забыть стереть с автоответчика все записи, что ещё? Не думать, не думать о том, что случилось, вычеркнуть всё из памяти, вернуться к Полу, уехать в Огайо, бежать, бежать, пока её не увидел случайный прохожий. Метро работает круглые сутки, когда она вернется, Пол ещё будет в постели и даже не заметит, что всю ночь её не было. Марина вышла из добровольного заточения, оделась, разыскала между коробок свои босоножки, напялила резиновые перчатки для мытья посуды и принялась за дело. Квартирка была крохотная – через полчаса не было в ней поверхности, по которой не прошлось бы бумажное полотенце, уничтожив все возможные отпечатки пальцев. Больше Марине нечего было здесь делать. Скоро станет светло, за окном зашумят грузовики и ей не удастся исчезнуть незамеченной. Она понимала это и всё ж медлила. Страшно было открыть дверь, страшно было увидеть лежащего на полу Власту, страшно вдруг не увидеть его. 
       Не снимая перчаток, Марина вышла из квартиры. Снаружи по прежнему гудело электричество, пахло пылью, машинным маслом, полиэтиленом. Она пошла по проходу, зная, что сейчас за поворотом... Нелепо раскинув руки, Власта по-прежнему перегораживал ей путь к двери. Полосатый купальный халат напоминал закрытый шлагбаум. «Только не смотреть, только не видеть лица, не натолкнуться ненароком на его мёртвые глаза», – думала она торопливо идя по коридору, переступая через тело вперёд к незапертой двери.
       Она помнила, как бежала по розовым в рассветных лучах пустырям и свалкам, по бурьяну, и влажной от росы кирпичной пыли… Битое стекло слепило глаза, воздух пах океаном, жемчужное небо было расцвечено оранжевыми перьями облаков. Она помнила, как ждала на пустой станции поезд, как, закрыв лицо и притворяясь спящей, ехала домой, как проскочила в подъезд незамеченной в тот миг, когда ночной портье сдавал смену дневному – дверь в швейцарскую была приоткрыта, оттуда доносились возбужденные голоса, обсуждавшие вчерашний бейсбольный матч. Лифта дожидаться она не стала, побежала по лестнице, потом по коридору. А вот дальше… Что было дальше, Марина не помнила.

       Ночью Пол не спал.  Ему было плохо и, несмотря на работающий кондиционер, душно, липко. Он ворочался, вставал, то и дело оглядывался на распространявшие зеленоватое мертвенное свечение цифры будильника 2:46, 3:20, 5:08 – Марины не было. В последнее время она часто не ночевала дома и от этого было больно, но за шесть лет супружества он к боли привык, как некурящие привыкают к табачному дыму, а спящие в большом городе не слышат за окнами его тяжкого бессонного дыхания. Кроме того с детских лет Пол приучил себя к сдержанности, сослужившей ему хорошую службу и в школе, и в общежитии, и на службе, и в семье, но сегодня эта хваленая сдержанность полетела к чёрту – ему не хватало Марины на биологическом, почти молекулярном уровне. Ему не нужны были поцелуи, объятья, он в состоянии был прожить без общения с нею, пусть лишь придет, сбросит небрежно на пути в спальню одну босоножку за другой и, не сказав ни слова, закроет за собой дверь. Сегодня ему не до выяснения отношений, сегодня ему необходимо лишь её физическое присутствие.
       Что-то уже давно происходило в её жизни, о чем знать ему было не положено, о чём она не рассказывала, да он и не просил. Всё и так было ясно. Полу не хотелось заставлять Марину что-то придумывать, изворачиваться, не хотелось видеть, как, почти не изменившись в лице, она врёт, лишь светлые глаза чуть затуманиваются, будто мысленным взором она прослеживает не существовавшие события.  До вчерашнего дня Пол всё ещё смутно надеялся, что отношения, о которых он ничего не знал, лишь порой страшно отчетливо воображая себе Марину в чужих волосатых объятьях, рассеются, растворятся в потоке будней и не надо будет ничего решать, и опять можно будет жить, не признаваясь себе в том, что она его не любит. Но вчера, когда так легко, как о чем-то само собой разумевшемся Марина шепнула, что никуда с ним не поедет, надежда рухнула. На прощание она как всегда равнодушно поцеловала его и ушла, а, когда дверь за ней захлопнулась, на Пола навалилось одиночество, о котором за шесть лет супружеской жизни он, казалось, просто забыл.
       С детства он был одинок, с отцом натянуто вежлив, с однокашниками угодлив и осторожен, с женщинами угрюм и скован. Мать помнил смутно. Она умерла, когда ему было восемь лет. Её реальный облик из памяти давно вытеснили черно-белые снимки, на которых она казалась весёлой, улыбчивой, незнакомой. Тем не менее, с первого по двенадцатый класс, засыпая на жесткой интернатской койке, прежде чем окунуться в беспокойное отроческое беспамятство, он смутно видел её грустные глаза, тонкие в кольцах пальцы, которыми когда-то она перебирала его младенческие кудряшки, ощущал запах сигарет и духов сопровождавший саму мысль о ней и шуршание юбки за секунду до того, как погасив в детской свет, она шептала: «Спи, сыночек». Она умерла от аневризмы, в тот же год Пол уехал учиться в консервативный частный интернат. Без них дом опустел, оглох, а через несколько месяцев шумом и смехом его наполнила другая – красивая, весёлая и совершенно чужая им обоим женщина. 
       В тот миг, когда Пол впервые увидел Марину, ему показалась что когда-то он уже встречал эту хрупкую женщину, что-то в её манере, закуривая, щурить светлые русалочьи глаза, что-то в небрежном повороте головы, легких вьющихся волосах, тонких, теребящих сигарету пальцах, было невыразимо знакомое, милое. Только позже Пол догадался, что выросшая в чужой стране, почти не говорившая по-английски женщина связалась в его сознании с воспоминанием о матери, навсегда заслонив его.
       Зная, что не уснёт, он встал, прошёл на кухню, сварил кофе, но пить не смог, так и просидел перед остывшей чашкой до рассвета. Очнулся он, лишь услышав в коридоре торопливые шаги и безуспешные попытки вставить ключ в замочную скважину. Пол вскочил, кинулся к двери, рывком отворил её и бледная, дрожащая, безумная Марина упала ему на грудь. Она не помнила того, как он отнес её на руках в постель, как вне себя от горя и счастья целовал её ступни, колени, запястья, не помнила и того, как бесконечно твердила ему сквозь слёзы: «Не бросай меня, слышишь? Прости, прости, прости».

        Несколько лет спустя из Форта Лоудердейл в круиз по Багамским островам отправилось огромное, похожее на слоёный свадебный торт в белой глазури, туристское судно «Карибская принцесса». То есть в том, что оно отправилось не было ничего удивительного, это случалось в среднем раз в месяц, но на сей раз на борту его, среди тысяч других счастливцев, смогших позволить себе это дорогое удовольствие, находились мистер и миссис Скрин. Они отправлялись в отпуск впервые с тех пор, как переехали из Нью-Йорка в город Кливленд в штате Огайо. Мистер Скрин возглавлял один из отделов международной финансовой корпорации, часто ездил в утомительные командировки, отдыхал мало, урывками, поэтому сейчас его безудержно радовало яркое солнце, бирюзовое море, нарядно одетая толпа, смех, всплески детворы в бассейне, уютные бары, рестораны, бряцание духового оркестра, предвкушение десяти дней бездумного лежания на белом песке… Миссис Скрин после четырех лет уединения в большом уютном доме, расположенном в богатом предместье, вдали от грязи и шума большого города, посвященных тихому увлечению садоводством, чтению кулинарных книг и шитью лоскутных одеял, в тысячеголосой  толпе почувствовала недомогание и спустилась в каюту. 
       Она лежала на чуть покачивавшейся кровати и ощущала беспокойство в желудке, и беспокойство вообще. Казалось, сконцентрированная в одном месте энергия огромного, пустившегося вплавь человеческого муравейника, физически давит на неё. С отвращением она смотрела на бирюзово-розовую традиционную для американских гостиничных номеров абстракцию в золоченой рамке, и чувствовала себя узницей, обреченной на десять бесконечно длинных дней страдания. «Зачем, зачем я согласилась на это путешествие, ехал бы один. Ненавижу я коллективные развлечения. «Ах, дорогая, тебе надо отдохнуть». Идиотка. А он тоже хорош! Десять лет со мной – так до сих пор ничего и не понял». В коридоре слышался приглушенный толстыми коврами топот десятков людей, всполохи смеха, хлопанье дверей. Миссис Скрин написала мужу записку о том, что у неё «морская болезнь», поэтому пусть тот ужинает один, приняла крепкую дозу снотворного и с облегчением уснула. Завтра, когда она проснётся, корабль будет стоять на рейде, в, крикливой, как многоголовая гидра, толпе они сойдут на берег, а там видно будет.
       Но проснулась она не утром, а ночью. Проснулась и поняла, что снова ей уже не уснуть. Было около двух часов ночи. Муж мелодично посапывал. Миссис Скрин посчитала до ста, до тысячи, повздыхала, поворочалась, и когда поняла, что всё бесполезно, тихонько оделась, разыскала в темноте портмоне и вышла в коридор. Плавучий город спал. Не слыша собственных шагов, она пошла по толстым коврам мимо дверей, за которыми храпели счастливые обладатели домов, автомобилей, банковских счетов, семейных ценностей, кошек, собак, сенокосилок, чад, домочадцев, фальшивых челюстей и драгоценностей. Дойдя до лифта, она поднялась на верхнюю палубу. Здесь тоже было пусто, тихо работал двигатель, точно жемчужины из порванного ожерелья по небу рассыпались крупные южные звезды, луны не было, моря внизу, казалось, тоже. Она постояла, покурила, но, поёжившись от лёгкого ветерка,  торопливо спустилась вниз. Рестораны были закрыты, из курительных салонов почти выветрился табачный дух. После безуспешных блужданий, ей удалось, наконец, отыскать бар для полуночников. Здесь тоже было пусто, бармен со звоном расставлял на лакированной поверхности чистые коньячные бокалы. Миссис Скрин заказала себе «Си бриз», чтобы иметь законное право пожаловаться зевавшему бармену на бессонницу. Тот профессионально посочувствовал, сообщил, что буфет для полуночных обжор закрылся полчаса назад, завтрак для ранних пташек – только в полпятого, из развлечений остались лишь – казино с бесплатными коктейлями, и кинозал. 
       От нечего делать, она решила попробовать и то, и другое. Четыре года она не была в кинотеатре, единственным общеупотребительным предметом, отсутствовавшим в её богатом доме, был телевизор. Она подумала, что казино, пожалуй, слишком дорогое удовольствие, но, если фильм окажется никудышным, она ещё успеет до утра спустить по-маленькой пару сотен в блэк джек. 
       Волнующим женским голосом лифт сообщил, что прибыл на первый этаж. Миссис Скрин повезло, она успела на последний сеанс. Ласковый мулат, вручивший ей пакетик с горячей кукурузой поздравил с тем, что она единственный зритель на этом сеансе. 
       Когда она вошла в тёмный зал, название и титры уже пробежали, поэтому, сев на первое попавшееся кресло, она рассеянно стала следить за событиями на широкоформатном экране. Мужчина средних лет с искусственным загаром и мускулатурой, распиравшей элегантный костюм, энергично прошёл через крутящиеся двери отеля «Савой», неся в правой руке длинный, черный  «дипломат» и решительно проследовал мимо безликого ряда клерков, мимо вертлявых носильщиков через мраморное фойе к украшенному букетами входу в ресторан. Метрдотель залоснился было улыбкой, но незнакомец прошёл мимо, не обратив на него внимания, и тот запротестовал, устремился вслед широкой спине…но в это время незнакомец раскрыл «дипломат», спокойно достал из него автоматическую винтовку с оптическим прицелом и выстрелил... 
       Седоволосый, благообразный сенатор, которому предназначалась пуля, в последний момент почему-то пригнулся, и та угодила в красивого официанта стоявшего сзади. «Власта», –  от неожиданности громко вскрикнула Марина. Она вскочила, подалась к экрану. Камера приблизилась – в странной позе, нелепо раскинув руки, Власта лежал на полу, рядом с ним валялся поднос, осколки бокалов, и целое мгновение перед тем, как кадр сменился, на  Марину в упор смотрели его мёртвые глаза.   
 
ОЛЬГА ИСАЕВА

НАПИСАТЬ АВТОРУ: olgaisayeva@aol.com

Опубликовано в женском журнале "WWWoman" - http://www.newwoman.ru  06 НОЯБРЯ 2003 года

СЛЕДУЮЩИЙ РАССКАЗ ОЛЬГИ ИСАЕВОЙ: ИТАЛЬЯНСКИЙ ЭТЮД

Рецензия на одну из книг Ольги Исаевой "Разлука будет без печали"